Повесть о старых женщинах

III

На этом кончились романтические приключения Софьи во Франции. Вскоре после этого немцы, по обоюдному соглашению с французами, вошли в Париж{88}, полюбовались Лувром и ушли из безмолвного города{89}. Для Софьи завершение осады выразилось, в основном, в падении цен. Задолго до того, как в Париж могли прибыть обозы с продовольствием, витрины наполнились провизией, а откуда она взялась, знали одни лавочники. Софья при ее запасах могла бы продержаться еще месяц, и ей было досадно, что она не распродала свою снедь, когда та еще ценилась на вес золота. После подписания договора в Версале{90} цена двух оставшихся у Софьи окороков упала с пяти фунтов за штуку до нормальной стоимости ветчины. И все же к концу января она оказалась владелицей капитала примерно в восемь тысяч франков, всей обстановки в квартире и хорошей репутации. И все это заработала она сама. Ничто не могло до основания разрушить ее красоту, но вид у Софьи был усталый, и она заметно постарела. Она часто думала, когда же вернется Ширак. Она могла бы запросить газету или Карлье, но не сделала этого. О катастрофе с воздушным шаром Ширака вычитал в газете Ньепс. В первый момент известие вообще не произвело на нее впечатления, но через несколько дней Софья ощутила неясную боль утраты, которая становилась все сильнее, хотя так и не сделалась острой. Софья твердо верила, что Ширак никогда по-настоящему не нравился ей. Изредка она принималась мечтать о той страсти, которая оказалась бы ей по нраву, о страсти пылкой, но не выходящей из берегов, подобной огню в камине богатого и ухоженного дома.

Софья размышляла о том, как сложится ее будущее и обречена ли она вечно так и прозябать на рю Бреда, когда зазвучал голос Коммуны. Коммуна больше раздражила, нежели испугала Софью — раздражило ее то, что город, нуждавшийся в успокоении и прилежном труде, пустился в какое-то скоморошество. Для многих Коммуна оказалась временем более суровым, чем осада, но не для Софьи. Ведь она была женщиной и иностранкой. Ньепсу было несравненно хуже, чем ей: он боялся за свою жизнь. Софья же рисковала ходить на рынок. Правда, одно время все население дома пряталось по погребам, и заказы мяснику и другим торговцам передавались через ограду, на соседний двор, откуда был выход в переулок. Странная, а иногда и опасная жизнь! Но женщины, испытавшие эту жизнь, а до того пережившие осаду, не слишком робели, если только их мужья или любовники не были активно замешаны в политику.

На протяжении всего 1871 года Софья не переставала зарабатывать и копить деньги. У нее был на учете каждый су, и теперь она склонна была требовать у постояльцев все, что они могли заплатить. В собственное оправдание Софья демонстративно предупреждала заранее обо всем, что она поставит в счет. От этого ничего не менялось с той лишь разницей, что оплата счетов проходила как по маслу. Трудности у Софьи начались, когда Париж, наконец, полностью вернулся к нормальной жизни и восстановил свой обычный облик, когда женщины и дети вернулись на те самые вокзалы, с которых уезжали суматошными, истерическими толпами, когда вновь открылись стоявшие пустыми квартиры и мужчины, в течение целого года проклинавшие и смаковавшие холостяцкое житье, вновь стали на приколе у семейных очагов. Теперь Софье не удавалось сдавать одновременно все комнаты. Она могла бы без труда сдать комнаты по высокой цене, но только людям с дополнительными требованиями. Чуть не каждый день она отказывала хорошеньким претенденткам в шикарных шляпках и приятным господам, которым нужна была комната при условии, что им будет позволено принимать там своих франтоватых подружек. Громко заявлять, что у нее «порядочный» дом, было бесполезно. В цели большинства ее жизнерадостных посетителей как раз и входило обосноваться в «порядочном» доме, ибо в глубине души все они считали себя «порядочными» людьми, совершенно непохожими на всех остальных жизнерадостных квартиросъемщиков. Квартира Софьи, вместо того чтобы отталкивать неподходящих претендентов, неизменно их привлекала. У них в груди не угасала надежда. Им говорили, что у Софьи их ждет фиаско, но они все-таки являлись. А иногда Софья допускала ошибку, и прежде чем удавалось ее исправить, случались большие неприятности. Суть заключалась в том, что ей не подходила рю Бреда — мало кто поверил бы, что на этой улице может находиться порядочный пансион. Этому не верила и полиция. Даже красота Софьи была против нее. В это время рю Бреда пользовалась, быть может, самой дурной репутацией в центре Парижа, славилась как рассадник непристойности и всячески укрепляла это предубеждение, которое более тридцати лет спустя заставило власти переименовать эту улицу по требованию лавочников. Когда около одиннадцати утра Софья выходила со своим ридикюлем за покупками, улица была полна женщин, которые тоже шли со своими ридикюлями по магазинам. Но в то время как Софья была полностью одета и в шляпке, другие женщины выходили в халатах и шлепанцах — они вылезали прямо из своих неописуемых постелей, даже не причесавшись и не протерев заспанных глаз. В лавочках на рю Бреда, рю Нотр-Дам-де-Лорет и рю де Мартир вы вплотную сталкивались с первобытными инстинктами человеческой натуры. Это было удивительно, забавно, чарующе живописно, а свойственные большинству повадки делали нравственное негодование нелепым. Однако в подобном квартале трудно было заработать на жизнь и даже просто существовать женщине такого происхождения, воспитания и характера, как Софья. Она не могла вступить в бой со всей улицей. Софья, а не улица, была не на своем месте. Не удивительно, что, говоря о Софье, ее соседи пожимали плечами! Какой красивой женщине, кроме чокнутой англичанки, взбредет в голову обосноваться на рю Бреда, чтобы вести здесь монашескую жизнь и принуждать к этому других?

Посредством непрестанных ухищрений Софье удавалось получать небольшой доход, но она постепенно приходила к выводу, что такое положение долго не продлится.

И вот однажды в «Вестнике Галиньяни»{91} она прочла объявление о том, что на улице лорда Байрона, в кварталах Елисейских полей, продается английский пансион. Он принадлежал какой-то паре по фамилии Френшем и до войны пользовался известной популярностью. Хозяева, однако, несколько недооценили изменчивость французской политики. Вместо того чтобы, пользуясь популярностью пансиона, копить деньги, они обратили их в меха на плечах и золото на пальцах миссис Френшем. Осада и Коммуна подвели их к черте разорения. Имея капитал, они могли бы восстановить былую славу, но капитал был растрачен. Софья откликнулась на объявление. Она произвела впечатление на Френшемов, которых обрадовала перспектива вступить в сделку с честной англичанкой. Как многих британцев за границей, их одолевало удивительное убеждение, что они простились с островом, населенным честными людьми, и поселились среди воров и грабителей. Они то и дело повторяли, что в Англии жульничества нет. Они предложили Софье, если она арендует пансион, продать ей всю мебель и репутацию в придачу за десять тысяч франков. На это Софья не согласилась, сочтя цену нелепой. Когда они попросили ее назвать свою цену, она заявила, что от этого воздержится. В ответ на повторные просьбы Софья предложила четыре тысячи. По мнению Френшемов, Софье лучше было бы не называть своей цены, ибо цена эта, которую она назвала не сразу, смехотворна. Казалось, вера Френшемов в честность англичан была поколеблена. Софья ушла. Вернувшись на рю Бреда, она испытала облегчение оттого, что дело ничем не кончилось. Она, конечно, не могла точно предвидеть собственное будущее, но, во всяком случае, ответственность за пансион Френшема она на себя не взвалит. На следующее утро Софья получила письмо, в котором Френшемы соглашались на шесть тысяч франков. Она ответила отказом. Ей все безразлично, и больше четырех тысяч она не даст. Френшемы сдались. Они были уязвлены, но сдались. Слишком манили их блеск четырех тысяч наличными и свобода.

Так Софья стала владелицей пансиона Френшема на холодной и респектабельной улице лорда Байрона. Здесь нашлось место для всей ее старой обстановки, так что в отличие от большинства пансионов мебели тут было более чем достаточно. Сперва Софья сильно робела, потому что одна только рента составляла четыре тысячи в год, а цены в этом квартале разительно отличались от цен на рю Бреда. Софья почти не спала. Прожив на улице лорда Байрона недели две, она несколько ночей подряд не смыкала глаз и не взяла в рот ни кусочка. Она сократила расходы до минимума и за покупками часто ходила на рю Бреда. Платя по шесть су в час поденщице, Софья со всем справлялась. И хотя жильцов было немного, подвиг Софьи был на грани чуда, ибо ей приходилось готовить.

За статейки, которые Джордж Огастес Сала{92} публиковал под названием «Париж, опять Париж», владельцы гостиниц и пансионов должны были бы платить ему золотом. Эти статьи пробудили в англичанах любопытство и стремление своими глазами посмотреть на сцену, где разыгрались ужасные события. Статьи быстро сделали свое дело. Меньше чем через год после своей рискованной покупки Софья приобрела уверенность в себе и наняла двух служанок, требуя с них очень много, но платя мало. У нее появились манеры хозяйки. Знали ее под именем миссис Френшем. На фасаде между двумя балконами Френшемы оставили позолоченную вывеску — «Пансион Френшема», и Софья не стала ее снимать. Она пыталась объяснить, что это не ее фамилия, но напрасно. Кто бы ни пришел в пансион, Софью неизбежно и настойчиво именовали в соответствии с вывеской. Никто не понимал, что владелица пансиона Френшема может носить другое имя. Однако со временем в пансионе Френшема некоторым старым постояльцам стало известно подлинное имя владелицы, и они гордились своей осведомленностью, отличавшей их от плебеев. Софью изумляло необыкновенное сходство всех клиентов друг с другом. Все они обращались к ней с одними и теми же вопросами, издавали одни и те же возгласы, отправлялись на одни и те же экскурсии, приходили к одним и тем же мнениям и обнаруживали одну и ту же несравненную убежденность в том, что иностранцы, право же, диковинные создания. Впоследствии их скромный кругозор не расширялся. Поток любопытных англичан, которым то и дело приходилось объяснять, как добраться до Лувра и больших магазинов, не прекращался.

Все интересы Софьи сосредоточились на прибылях. Ее пансион был великолепен. Росло великолепие, понемногу росли и цены. Часто ей приходилось отказывать приезжим. Разумеется, делала она это с долей холодной снисходительности. В ее обращении с жильцами появлялось все больше чопорной вежливости, а с нежелательными постояльцами она была чрезвычайно строга. Софья всерьез уверовала, что лучше пансиона на свете нет, не было и не будет. Ее пансион — верх совершенства и респектабельности. Любовь ко всему респектабельному превратилась у нее в страсть. Недостатков в ее пансионе не было. Даже когда-то подвергавшаяся презрению претенциозная мебель мадам Фуко таинственным образом превратилась в идеальную, а трещины на ней вызывали только почтение.