Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке

Но вдруг Жиллина расхохоталась и, взглянув на Уленшпигеля, сказала:

— Вот как заманивают птичек в клетку!

И чары ее мгновенно рассеялись.

Уленшпигель, Ламме и мясники переглянулись.

— Ну как, заплатите вы мне? — обратилась к Уленшпигелю старуха Стевен. — Заплатите вы мне, мессир Уленшпигель, молодец по части добывания жира из проповедников?

Ламме хотел было ей ответить, но Уленшпигель сделал ему знак молчать и сказал старухе Стевен:

— Мы вперед не платим.

— Я свое получу из твоего наследства, — ввернула старуха Стевен.

— Гиены питаются трупами, — отрезал Уленшпигель.

— Да, да, — вмешался один из сыщиков, — эти двое ограбили проповедников — больше трехсот флоринов! Жиллине есть чем поживиться.

А Жиллина опять запела:

Купи лобзаний счастье,

Улыбок благодать,

Смех, слезы, сладострастье…

Могу и смерть продать!

И, смеясь, воскликнула:

— Выпьем!

— Выпьем! — крикнули сыщики.

— Выпьем! — подхватила старуха Стевен. — Слава тебе, Господи: двери заперты, на окнах крепкие решетки, птички в клетке — выпьем!

— Выпьем! — сказал Уленшпигель.

— Выпьем! — сказал Ламме.

— Выпьем! — сказали семеро.

— Выпьем! — сказали сыщики.

— Выпьем! — наигрывая на виоле, сказала Жиллина. — Выпьем за то, что я красивая! В сети моей песенки я могла бы самого архангела Гавриила залучить.

— Стало быть, выпьем, — подхватил Уленшпигель, — и, чтобы увенчать наше пиршество, выпьем самого лучшего вина. Пусть в каждую частицу наших жаждущих тел проникнет капля жидкого огня!

— Выпьем! — сказала Жиллина. — Еще двадцать таких пескарей, как ты, и щуки перестанут петь.

Старуха Стевен принесла еще вина. Сыщики и девицы жрали и лакали. Семеро, сидя за одним столом с Уленшпигелем и Ламме, бросали девицам ветчину, колбасу, куски яичницы, бутылки, а те ловили все это на лету, подобно тому как заглатывают карпы пролетающих низко над прудом мошек. А старуха Стевен хохотала, обнажая клыки, и все показывала на фунтовые пачки свечей по пяти в каждой, висевшие над стойкой. То были свечи для девиц. Затем она обратилась к Уленшпигелю:

— На костер идут со свечкой сальной в руке. Хочешь, я тебе загодя подарю одну?

— Выпьем! — сказал Уленшпигель.

— Выпьем! — сказали семеро.

А Жиллина сказала:

— Глаза у Уленшпигеля мерцают, как у умирающего лебедя.

— А если их бросить свиньям? — ввернула старуха Стевен.

— Ну что ж, они полакомятся фонарями. Выпьем! — сказал Уленшпигель.

— Когда тебе на эшафоте просверлят язык каленым железом, как ты будешь себя чувствовать? — спросила старуха Стевен.

— Удобнее будет свистеть, только и всего, — отвечал Уленшпигель. — Выпьем!

— Когда тебя повесят, а твоя сударка придет на тебя полюбоваться, ты будешь не таким речистым.

— Пожалуй, — сказал Уленшпигель. — Но зато я стану тогда тяжелее и упаду прямо на твою очаровательную харю. Выпьем!

— А что ты скажешь, когда тебя высекут и выжгут клейма на лбу и плечах?

— Скажу, что это ошибка, — отвечал Уленшпигель, — вместо того чтобы изжарить свинью Стевен, ошпарили хряка Уленшпигеля.

— Ну, раз все это тебе не по вкусу, — сказала старуха Стевен, — то тебя отправят на королевские корабли, привяжут к четырем галерам и четвертуют.

— В сем случае акулы съедят мои четыре конечности, а что им не понравится, то доешь после них ты. Выпьем! — сказал Уленшпигель.

— Ты сам лучше съешь свечку, — сказала старуха Стевен, — в аду она тебе осветит место твоей вечной муки.

— Я вижу достаточно хорошо, чтобы разглядеть твое лоснящееся рыло, свинья недошпаренная. Выпьем! — сказал Уленшпигель.

При этих словах он постучал ножкой бокала по столу, а затем изобразил руками, как тюфячник мерными ударами взбивает шерсть для тюфяка, но только изобразил чуть слышно:

– ’Т is (tijdt) van te beven de klinkaert! (Пора попугать бокальчики — пусть они себе от страха звенят!) — сказал он.

Так во Фландрии говорят бражники, когда они обозлены и собираются разнести дом с красным фонариком.

Уленшпигель выпил, стукнул бокалом о стол и крикнул:

– ’Т is van te beven de klinkaert!

Его примеру последовали семеро.

Все притихли. Жиллина побледнела, старуха Стевен опешила. Сыщики переговаривались:

— Разве эти семеро на их стороне?

Мясники успокаивающе подмигивали им, а сами все громче и без перерыва повторяли за Уленшпигелем:

– ’Т is van te beven de klinkaert, ’t is van te beven de klinkaert!

Старуха Стевен выпила для храбрости вина.

Уленшпигель опять, подражая тюфячнику, взбивающему шерсть, застучал кулаком по столу. Семеро тоже застучали. Стаканы, кувшины, миски, кружки, бокалы — все это, постепенно вовлекаясь в танец, опрокидывалось, разбивалось, с боку на бок переворачивалось. И все грознее, суровее, воинственнее и однообразнее звучало:

– ’Т is van te beven de klinkaert!

— Ой, беда! — закричала старуха Стевен. — Они все как есть у меня переколотят!

И от ужаса оба ее клыка готовы были выскочить изо рта.

А у семерых, у Ламме и Уленшпигеля закипела кровь от бешеной злобы. Не прекращая однозвучного грозного пения, они мерно стучали стаканами по столу, а затем, перебив их, сели верхом на скамьи и выхватили ножи. И так они громко пели, что во всем доме дрожали стекла.

Потом они, точно хоровод разъяренных бесов, обошли залу и все столы под неумолчное пение:

– ’Т is van te beven de klinkaert!

Наконец, трясясь от страха, вскочили сыщики и выхватили веревки и цепи. Но тут мясники, Уленшпигель и Ламме, спрятав ножи, схватили скамьи и, размахивая ими, точно дубинами, пошли крушить направо и налево, щадя только девиц, колошматя все подряд: столы, стекла, лари, кружки, миски, стаканы, бутылки, без милосердия молотя сыщиков, носясь по всей комнате и распевая в лад воображаемому стуку тюфячника, взбивающего шерсть: ’Т is van te beven de klinkaert, ’t is van te beven de klinkaert, а Уленшпигель вдобавок смазал старуху Стевен по роже и, отняв у нее ключи, заставил жрать свечи.

Красавица Жиллина, точно перепуганная кошка, скребла ногтями двери, ставни, стекла, оконные переплеты, лишь бы куда-нибудь шмыгнуть. Затем, мертвенно-бледная, оскалив зубы и дико вращая глазами, держа перед собой, точно средство защиты, виолу, она села на корточки в углу.

Семеро и Ламме предупредили девиц: «Мы вас не тронем», — и с их помощью связали сыщиков веревками и цепями, а у сыщиков зуб на зуб не попадал от страха, и они не оказывали ни малейшего сопротивления, так как чувствовали, что мясники, стоит им только пикнуть, изрежут их на куски своими ножами (хозяин «Пчелы» нарочно выбрал самых больших силачей).

Заставляя старуху Стевен есть свечи, Уленшпигель приговаривал:

— Вот эту — за повешенье; вот эту — за сечение; вот эту — за клейма; вот эту, четвертую, за мой просверленный язык; вот эти две превосходные свечи, на которые пошло особенно много сала, — за королевские корабли и четвертование на четырех галерах; вот эту — за притон соглядатаев; вот эту — за твою паскуду в парчовом платье, а все остальные — ради моего удовольствия.

А девицы, глядя, как старуха Стевен злобно фыркает и пытается выплюнуть свечи, помирали со смеху. Однако старуха напрасно старалась — все равно свечей у нее был полон рот.

Уленшпигель, Ламме и семеро продолжали петь в лад:

– ’Т is van te beven de klinkaert!

Наконец Уленшпигель смолк и сделал им знак петь вполголоса. Они повиновались, а он обратился к сыщикам и к девицам с такими словами:

— Кто крикнет «караул!», того мы уложим на месте.

— На месте! — подхватили мясники.

— Мы будем молчать, только не трогай нас, Уленшпигель! — сказали девицы.

А Жиллина по-прежнему сидела в углу на корточках, скалила зубы, но ничего не могла сказать и только молча прижимала к себе виолу.

А семеро все гудели в лад:

– ’Т is van te beven de klinkaert!

Старуха Стевен, показывая на свечи во рту, знаком поясняла, что тоже не проронит ни звука. Сыщики дали такую же клятву.

Тогда Уленшпигель заговорил снова:

— Вы в нашей власти. Ночь темна. Лис отсюда близко — если вас туда бросить, вы мигом потонете. Куртрейские ворота на запоре. Если ночной дозор и слышал шум, все равно с места не двинется: во-первых, дозорные — изрядные лентяи, а во-вторых, они подумают, что это добрые фламандцы кутят и весело распевают под звон кружек и бутылок. Помните, стало быть, что вы у нас в руках; будьте послушны — одни, как овны, другие, как овечки. — Затем он обратился к семерым: — Вы пойдете в Петегем к гёзам?

— Мы стали собираться, как скоро узнали, что ты здесь.

— А оттуда к морю?

— К морю, — отвечали они.

— Как по-вашему, кто из сыщиков мог бы нам потом сослужить службу? Мы бы тех отпустили.

— Двое: Никлас и Иоос, — отвечали мясники, — они не преследовали несчастных реформатов.

— Мы люди надежные, — сказали Никлас и Иоос.

— Вот вам двадцать флоринов, — сказал Уленшпигель, — это вдвое больше позорной платы за донос.

Тут другие сыщики вскричали:

— Двадцать флоринов! За двадцать флоринов и мы согласны служить принцу. Король платит мало. Дай каждому из нас половину — и мы покажем в суде все, что тебе угодно.

Мясники и Ламме приглушенными голосами напевали:

– ’Т is van te beven de klinkaert! ’Т is van te beven de klinkaert!

— Чтобы вы слишком много не болтали, семеро доставят вас связанными в Петегем, к гёзам, — продолжал Уленшпигель. — В море вам выдадут по десять флоринов на брата, а до тех пор вы пребудете верны хлебу и вареву из походной кухни, в чем мы и не сомневаемся. Если вы докажете свою храбрость, то при дележе добычи вас не забудут. Если попытаетесь бежать, вас повесят. Если избегнете веревки, то уж от ножа не уйдете.

— Мы служим тому, кто нам платит, — сказали сыщики.

– ’Т is van te beven de klinkaert! ’T is van te beven de klinkaert! — повторяли семеро и Ламме, постукивая по столу черепками горшков и осколками бокалов.

— Вы возьмете с собой старуху Стевен, Жиллину и еще трех девок, — сказал Уленшпигель. — Если кто-нибудь из них попробует улизнуть, зашейте беглянку в мешок — и в воду.

— Он меня не убил! — выскочив из своего угла, воскликнула Жиллина и, размахивая виолой, запела:

Мучений, крови, гнева

Мечта моя полна.

Мне мать — нагая Ева,

Отец мне — сатана.

Старуха Стевен и три девки чуть не плакали.

— Не бойтесь, красотки, — сказал девкам Уленшпигель. — Вы такие славненькие и хорошенькие, что все вас будут целовать, миловать, ласкать. Вам выделят часть всего, что удастся захватить у неприятеля.

— Мне-то уж ничего не дадут — я стара, — захныкала старуха Стевен.

— Грош в день положат тебе, крокодил, — сказал Уленшпигель, — и будешь ты прислуживать этим четырем прелестным девушкам: будешь стирать им юбки, простыни и сорочки.

— Это я-то? О Господи! — простонала старуха.

— Ты долго ими помыкала, — осадил ее Уленшпигель. — Они торговали своей красотой, а денежки ты забирала себе да еще держала девушек в черном теле. Можешь хныкать и реветь сколько душе угодно — все будет так, как я сказал.

Тут четыре девки давай хохотать, давай над старухой Стевен глумиться и показывать ей язык.