Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке

66

Подходя к Ренне, что во Фландрии, Уленшпигель томился голодом и жаждой, но не унывал — он смешил людей за кусок хлеба. Смешил он, однако ж, неудачно — люди проходили мимо и не давали ему ничего.

Погода была скверная: бродягу то засыпало снегом, то поливало дождем, то секло градом. Когда он шел через села, у него слюнки текли от одного вида собаки, которая где-нибудь в укромном уголке грызла кость. Ему очень хотелось заработать флорин, но он не знал, откуда могли бы флорины прыгнуть к нему в кошелек.

Он глядел вверх — и видел голубей, которые с высоты голубятни роняли на дорогу кусочки чего-то белого, но это были не флорины. Он глядел себе под ноги, но флорины — не из царства Флоры, и на дорогах они не растут.

Он глядел направо — и видел зловещую тучу, которая надвигалась громадной лейкой, но он отлично знал, что ливень из нее непременно хлынет, да только не флоринов. Он глядел налево — и видел жасминовый куст.

«Э-эх! — говорил он сам с собой. — Я бы предпочел не жасминовый куст, а флориновый! То-то красивый был бы кустик!»

Внезапно темная туча пролилась, и на Уленшпигеля посыпались градины, твердые, как булыжник.

— Ай! — крикнул он. — Камнями швыряют только в бездомных собак.

И пустился бежать.

«Я не виноват, что у меня не только что дворца, а и палатки нет, что мне негде укрыть мое тощее тело, — говорил он себе. — У, градины — гадины! Не градины, а прямо целые ядра. Никакого греха нет в том, что я, одетый в рубище, шатаюсь по всему белому свету, раз мне так нравится. Ах, зачем я не император? Градины так и лезут мне в уши, точно нехорошие слова».

Уленшпигель все бежал и бежал.

«Бедный мой нос! — причитал он. — Скоро град продырявит тебя насквозь, и будешь ты заместо перечницы на пирах у сильных мира сего, а их-то уж никогда градом не бьет. — Затем Уленшпигель потрогал свои щеки. — А щеки мои — чем не шумовочки? — рассудил он. — Отлично пригодятся поварам, когда те жарятся у печки. Подумал о поварах — невольно вспомнилась подливка. Эх, до чего есть хочется! Не ропщи, пустое брюхо, не урчите, страждущие кишки! Где ты, счастливая доля? Веди меня на свое пастбище».

Пока он сам с собой рассуждал, небо расчистилось, проглянуло солнышко, град перестал.

— Здравствуй, солнце, единственный друг мой! — воскликнул Уленшпигель. — Сейчас ты меня обсушишь!

Но ему было холодно, и он бежал не останавливаясь. Вдруг он увидел, что прямо на него бежит с выпученными глазами и высунутым языком собака — белая с черными пятнами.

«Это бешеная собака!» — подумал Уленшпигель и, схватив здоровенный камень, полез на дерево. Когда он добрался до первой ветки, собака пробегала уже мимо дерева, и тут Уленшпигель швырнул в нее камень и угодил ей в голову. Собака остановилась, предприняла жалкую и неуклюжую попытку вспрыгнуть на дерево и укусить Уленшпигеля, но не смогла, рухнула наземь и околела.

Уленшпигелю стало не по себе, в особенности когда он, спустившись с дерева, обнаружил, что нос у собаки влажный, — значит, она была здорова. Шкурка у нее оказалась славная, ее можно было продать — с этой мыслью Уленшпигель снял ее, вымыл, повесил сушить на своей палке, а затем сунул к себе в суму.

Терзаемый голодом и жаждой, он заходил на фермы, но не решался предложить шкуру из боязни, что кто-нибудь из крестьян узнает свою собаку. Он просил хлеба, но никто ему не подавал. Стемнело. Ноги у него подгибались, и он завернул в харчевню. В харчевне старая baesine ласкала старую, беспрерывно хрипевшую собаку, расцветкой шкуры похожую на ту, которую убил Уленшпигель.

— Откуда Бог несет, путник? — спросила старая baesine.

На это ей Уленшпигель ответил так:

— Я иду из Рима — там я вылечил папскую собаку, которую мучил бронхит.

— Так ты видел папу? — спросила старуха и тут же налила ему кружку пива.

— Увы! — опорожнив кружку, воскликнул Уленшпигель. — Я лишь удостоился приложиться к его святой стопе и священной туфле.

Между тем старая собака baesine хрипела, но не харкала.

— Когда ж это было? — спросила старуха.

— В прошлом месяце, — отвечал Уленшпигель. — Меня ждали, я приехал и постучался. «Кто там?» — спросил архикардинальный, архитайный и архичрезвычайный камерарий его пресвятейшего святейшества. «Это я, ваше высокопреосвященство, — отвечал я, — я прибыл из Фландрии, дабы облобызать стопу святейшего владыки и вылечить его собачку». — «А, это ты, Уленшпигель! — послышался из-за дверцы голос папы. — Я бы рад тебя повидать, да не могу. Священные декреталии^[112] воспрещают мне показывать посторонним свой лик в то время, как по нему гуляет священная бритва». — «Эх ты, вот незадача! — воскликнул я. — А ведь я в этакую даль тащился только для того, чтобы облобызать стопу вашего святейшества и вылечить вашу собачку. Стало быть, мне так ни с чем и возвращаться восвояси?» — «Нет», — отвечал святой отец. И вслед за тем я услышал его распоряжение: «Архикамерарий, придвиньте мое кресло к двери и откройте ее нижнее окошечко». Сказано — сделано. И тут я увидел в окошечке ногу в золотой туфле и услышал громоподобный голос: «Се грозная стопа царя царей, короля королей, императора императоров. Целуй же, христианин, целуй священную туфлю!» Я приложился к священной туфле, и нос мой ощутил дивное благоухание, исходившее от ноги. Затем окошечко захлопнулось, и тот же грозный голос велел мне ждать. Окошко снова распахнулось, и на меня прыгнул, извините за выражение, облезлый кобель с гноящимися глазами, хрипящий, раздутый, как бурдюк, с раскоряченными, по причине толщины пуза, лапами. Тут святейший владыка соизволил снова обратиться ко мне: «Уленшпигель, — сказал он, — это моя собачка. У нее бронхит и другие болезни, которые она нажила себе тем, что глодала перебитые кости еретиков. Вылечи ее, сын мой, ты об этом не пожалеешь».

— Выпей еще, — предложила старуха.

— Налей, — согласился Уленшпигель и продолжал свой рассказ: — Я закатил псу чудодейственное мочегонное моего собственного изготовления. Пес три дня и три ночи сикал не переставая и выздоровел.

— Jesus God en Maria!^[113] — воскликнула старуха. — Дай я тебя поцелую, паломник, за то, что ты удостоился лицезреть папу! Теперь ты и мою собачку вылечи.

Уленшпигель, однако, уклонился от старухиных поцелуев.

— Тот, чьи уста коснулись священной туфли, в течение двух лет должен быть чист от поцелуев женщины, — возразил он. — Дай мне мясца, колбаски, не пожалей пива — и хрипота у твоей собаки пройдет бесследно: хоть в соборный хор ее посылай — любую ноту вытянет.

— Коли не обманешь, я тебе заплачу флорин, — слезно молила старуха.

— Вылечу, вылечу, — молвил Уленшпигель, — дай только поужинаю.

Она подала ему все, чего он просил. Напившись и наевшись, он так расчувствовался, что если б не зарок, то, верно уж, поцеловал бы старуху.

В то время как он пировал, старая собака положила ему лапы на колени в ожидании косточки. Уленшпигель бросил ей косточку-другую, а затем обратился к хозяйке с вопросом:

— Если б кто-нибудь у тебя наелся и не заплатил, как бы ты с ним поступила?

— Я бы у такого разбойника отобрала лучшее платье, — отвечала старуха.

— Так, так, — молвил Уленшпигель и, взяв собаку под мышку, пошел с ней в сарай. В сарае он дал ей косточку, запер ее, вынул из сумки шкуру убитой собаки и, вернувшись к старухе, спросил, точно ли она отнимет лучшее платье у того, кто не отдаст ей деньги.

— Отниму, — подтвердила старуха.

— Ну так вот: я твою собаку кормил, а она мне не заплатила. Я с ней поступил по-твоему: содрал с нее мало сказать лучшее — единственное платье.

С этими словами он показал старухе шкуру убитой собаки.

— Ах, какой ты жестокий, господин лекарь! — завыла старуха. — Бедный песик! Ведь он мне, убогой вдове, заместо ребенка был. Зачем ты отнял у меня единственного друга? Теперь я помру с горя.

— Я ее воскрешу, — сказал Уленшпигель.

— Воскресишь? — переспросила старуха. — И она по-прежнему будет ко мне ласкаться, в глаза заглядывать, лизать мне руки и вилять хвостиком? Воскресите ее, господин лекарь, и я вас накормлю самым дорогим обедом и не только ничего с вас не возьму, а вам же еще уплачу флоринчик.

— Я ее воскрешу, — подтвердил Уленшпигель. — Но только мне нужна теплая вода, патока, чтобы смазать швы, иголка с ниткой и подлива к жаркому. Во время этой операции я должен быть один.

Старуха все ему дала. Он взял шкуру убитой собаки и пошел в сарай.

Войдя, он помазал старой собаке морду подливкой, что, видимо, доставило ей удовольствие, патокой провел по брюху широкую полосу, лапы тоже смазал патокой, а хвост подливкой.

После этого трижды издал какое-то восклицание, а затем сказал:

— Staet op! Staet op! Ik ’t bevel vuilen hond!^[114]

Тут он второпях сунул шкуру убитой собаки к себе в суму и дал такого пинка живой собаке, что та мигом очутилась в харчевне.

Старуха, видя, что ее собачка цела и невредима, да еще и облизывается, хотела было поцеловать ее, но Уленшпигель воспротивился.

— Не ласкай собаку до тех пор, пока она всю патоку не слижет, а как слижет, стало быть, швы у нее зажили, — сказал он. — Ну а теперь давай сюда десять флоринов.

— Я обещала всего один флорин, — возразила старуха.

— Один за операцию, девять за воскрешение, — в свою очередь возразил Уленшпигель.

Старуха дала ему десять флоринов. Перед тем как удалиться, Уленшпигель бросил на пол шкуру убитой собаки и сказал:

— Вот тебе, хозяйка, старая собачья шкура, — смотри не потеряй: когда новая прохудится, употреби ее на заплаты.