Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке

20

Во Флиссингене Неле заболела горячкой. Ей пришлось оставить корабль, и она нашла приют у реформата Питерса на Турвен-Ке.

Уленшпигель тужил, и все же ему было теперь за нее спокойнее: в благоприятном исходе болезни он не сомневался, а испанские пули достать ее там не могли.

Он не отходил от нее, как, впрочем, и Ламме, ухаживал за ней и еще крепче, чем прежде, любил. И однажды у него с Ламме произошел такой разговор:

— Ты знаешь новость, верный мой друг? — спросил Уленшпигель.

— Нет, сын мой, — отвечал Ламме.

— Ты видел флибот, который недавно присоединился к нашему флоту? Тебе известно, кто там каждый день играет на виоле?

— Когда стояли холода, я, должно быть, простудился и оглох на оба уха, — сказал Ламме. — Чего ты смеешься, сын мой?

Уленшпигель, однако ж, продолжал:

— Как-то раз там кто-то пел фламандскую lied^[31], — голосок, по-моему, приятный.

— Ах! — вздохнул Ламме. — Она тоже играла на виоле и пела.

— А другую новость ты знаешь? — продолжал Уленшпигель.

— Ничего я не знаю, сын мой, — отвечал Ламме.

Уленшпигель сообщил:

— Мы получили приказ подняться по Шельде до Антверпена и захватить либо сжечь вражеские суда. Людям пощады не давать. Что ты на это скажешь, пузан?

— Ох, ох, ох! — вздохнул Ламме. — В этой несчастной стране только и разговору что о сожжениях, повешениях, утоплениях и прочих средствах истребления горемычных людей! Когда же наконец настанет долгожданный мир, когда же наконец никто нам не будет мешать жарить куропаток, цыплят, яичницу с колбасой? Я предпочитаю кровяную колбасу — ливерная слишком жирна.

— Желанная эта пора настанет, когда во фландрских садах на яблонях, сливах и вишнях заместо яблок, слив и вишен на каждой ветке будет висеть испанец, — отвечал Уленшпигель.

— Ах! Мне бы только сыскать мою жену, мою дорогую, милую, любимую, ласковую, ненаглядную, верную жену! — воскликнул Ламме. — Да будет тебе известно, сын мой, что я никогда не был и никогда не буду рогат. Нрав у моей жены был строгий и уравновешенный. Мужского общества она чуждалась. Правда, она любила наряжаться, но это уже чисто женское свойство. Я был ее поваром, стряпухой, судомойкой — я говорю об этом с гордостью — и впредь был бы рад служить ей. Но я был также ее супругом и повелителем.

— Оставим этот разговор, — сказал Уленшпигель. — Ты слышишь команду адмирала: «Выбрать якоря!»? А капитаны повторяют его команду. Стало быть, мы отчаливаем.

— Куда ты? — спросила Уленшпигеля Неле.

— На корабль, — отвечал он.

— Без меня? — спросила она.

— Да, — отвечал Уленшпигель.

— А ты не подумал о том, что я буду очень беспокоиться о тебе? — спросила она.

— Ненаглядная ты моя! — сказал Уленшпигель. — Ведь у меня шкура железная.

— Не говори глупостей, — сказала Неле. — На тебе суконная, а не железная куртка; под ней твое тело, а оно у тебя, так же точно, как и у меня, состоит из костей и из мяса. Если тебя ранят, кто за тобой будет ходить? Ты истечешь кровью на поле битвы. Нет, я пойду с тобой!

— Ну а если копья, мечи, ядра, топоры, молотки меня не тронут, а обрушатся на твое нежное тело, — на кого ты меня, несчастного, тогда покинешь? — спросил Уленшпигель.

Неле, однако ж, стояла на своем:

— Я хочу быть с тобой. Это совсем не опасно. Я спрячусь за деревянным прикрытием вместе с аркебузирами.

— Если ты пойдешь, то я останусь, и милого твоему сердцу Уленшпигеля назовут трусом и предателем. Дай лучше я спою тебе песенку:

Природа — оружейник мой:

В железе грудь и темя — тоже.

Я защищен двойною кожей:

Своей природной и стальной.

Уродка-смерть мне строит рожи,

Но ей не совладать со мной —

Я защищен двойною кожей:

Своей природной и стальной.

Жить — вот девиз мой боевой,

Под солнцем жить — всего дороже!

Я защищен двойною кожей:

Своей природной и стальной.

Так он, с песней на устах, и убежал, не забыв, однако, поцеловать на прощание дрожащие губки и милые глазки Неле, а Неле, в жару, и смеялась и плакала.

В Антверпене гёзы захватили все суда Альбы^[32], включая те, что стояли в гавани. В город они ворвались белым днем, освободили пленных, а кое-кого, наоборот, взяли в плен, чтобы получить выкуп. Они угоняли некоторых горожан под страхом смерти и не давали им рта раскрыть.

Уленшпигель сказал Ламме:

— Сын адмирала содержится в заключении у каноника. Надо его освободить.

Войдя в дом каноника, они увидели сына адмирала и жирного, толстопузого монаха — монах, ярясь, уговаривал его вернуться в лоно святой матери церкви. Молодой человек, однако ж, не пожелал. Он пошел за Уленшпигелем. Ламме между тем схватил монаха за капюшон и потащил по антверпенским улицам.

— С тебя причитается сто флоринов выкупу, — приговаривал он. — Почему ты еле-еле плетешься? А ну, пошевеливайся! Что у тебя, свинец в сандалиях, что ли? Шагай, шагай, мешок с салом, ларь, набитый жратвой, брюхо, налитое супом!

— Да я и так шагаю, господин гёз, я и так шагаю, — в сердцах отвечал тот. — Однако ж, не во гнев вашей аркебузе будь сказано, вы такой же тучный, пузатый и жирный мужчина, как я.

— Как ты смеешь, поганый монах, — толкнув его, вскричал Ламме, — сравнивать свой дармоедский, бесполезный монастырский жир с моим фламандским жиром, который я накопил честным путем — в трудах, в треволнениях и в боях? А ну, бегом, не то я тебя, как собаку, пинком пришпорю!

Монах, однако ж, в самом деле не в силах был бежать — он совсем запыхался. Запыхался и Ламме. Так, отдуваясь, добрались они до корабля.