Под маской, или Сила женщины

Девочка не успела произнести вслух изъявлений приязни, которые рвались у нее с языка, ибо к ним подошел Ковентри — ни в лице, ни в повадке ни следа былой томности — и, положив перед Джин ее письмо, произнес с глубоким чувством в его обычно бесстрастном голосе:

— Послание воистину женственное и очень красноречивое, однако, боюсь, оно лишь распалит огонь, который нужно потушить. Мне жаль брата сильнее чем когда-либо.

— Мне следует отправить письмо? — спросила Джин, глядя ему в глаза так, будто полностью полагалась на его мнение.

— Да. Жестоко было бы лишать Неда столь задушевной проповеди о пользе самопожертвования. Вы хотите, чтобы я отправил его?

— Спасибо, одну минуточку.

С благодарностью посмотрев на собеседника, Джин тут же потупила взор. А потом, вытащив свой кошелек, нашла в нем пенни и завернула в бумажку, после чего протянула Ковентри и письмо, и монетку, причем с видом столь милым и деловитым, что он не удержался от улыбки.

— Вы не хотите быть мне обязанной даже на пенни? Какая же вы гордая, мисс Мюир.

— Совершенно верно, семейная черта. — Она бросила на него многозначительный взгляд, напоминая о своем происхождении.

Ковентри понимал ее чувства, и они лишь усиливали его к ней расположение, ибо он знал, что на ее месте поступил бы точно так же. Казалось бы, мелочь, но если мисс Мюир хотела произвести впечатление, она, безусловно, добилась своего, продемонстрировав, что знакома со всеми свойствами его характера и при этом сама не лишена гордости, и это вызывало у него безусловную симпатию. Он немного постоял рядом с Джин, глядя, как она сжигает письмо Эдварда на огне спиртовки.

— Зачем вы так? — невольно спросил он.

— Мой долг — забыть, — только и ответила она.

— Так вы в состоянии забыть что угодно, если вам это велит долг?

— Если бы так! Если бы так!

Она выговорила это с надрывом, будто слова вырвались против воли, а потом стремительно встала со своего места и ушла в сад, как будто оставаться ей было страшно.

— Бедная моя душенька Джин очень несчастна, но мне никак не догадаться почему. Вчера я видела, как она плачет над розой, а теперь вот она убежала с таким видом, будто сердце у нее разбито. Хорошо, что у нас сегодня нет уроков.

— Над какой розой? — спросил Ковентри, оторвавшись от газеты, когда Белла сделала паузу.

— Такой дивной, белой. Она, думаю, из Холла. У нас таких нет. Я все думаю: может, Джин собиралась замуж, но потеряла любимого, — и этот цветок напомнил ей о подвенечном букете.

Ковентри ничего не ответил, однако почувствовал, как изменилось выражение его лица, потому что ему вспомнился тот эпизод за изгородью из роз, когда он протянул Джин цветок: она отказалась было, а потом все же взяла. И вот, к величайшему удивлению Беллы, он отбросил газету, разорвал письмо Сидни на мелкие клочки и с энергией, какой сестра никак от него не ждала, побежал на конюшню.

— Джеральд, да что с тобой такое? Можно подумать, в тебя вселился беспокойный дух Неда. Ты куда собрался?

— Буду работать, — прозвучал неожиданный ответ, а когда Ковентри повернулся к Белле, она увидела на его красивом лице выражение, которое там почти никогда не появлялось.

— Что это, интересно, тебя вдруг разбудило? — поинтересовалась Белла.

— Ты, — ответил он, привлекая ее к себе.

— Я! Когда? Как?

— Помнишь, ты когда-то сказала, что энергичность в мужчине притягательнее, чем красота, а лентяя никто уважать не станет?

— Ну, уж мне-то такие здравые слова всяко не по уму. Джин, впрочем, что-то такое, кажется, говорила, но я точно не помню. Неужели ты наконец устал от безделья, Джеральд?

— Да, я пренебрегал своим долгом в отношении Неда, чем довел его до беды, и мне очень за это стыдно. Но еще не поздно заняться другими вещами, к которым я относился с небрежением, а теперь намерен вложить в них всю свою волю. Никому ничего не говори и не смейся, Белла, потому что я это всерьез.

— Понимаю, что всерьез, восхищаюсь и очень тебя люблю, братец! — с воодушевлением воскликнула Белла, обняв его и поцеловав от всего сердца. — И с чего ты начнешь? — поинтересовалась она, ибо он стоял в задумчивости, поглаживая белокурую головку, прижавшуюся к его плечу, а новое просветленное выражение не сходило с его лица.

— Объеду верхом поместье, лично все проверю, как подобает хозяину — вместо того чтобы полагаться на Бента, на которого многие жаловались, однако я ленился с этим разбираться. Проконсультируюсь с дядюшкой и постараюсь делать все так, как когда-то делал отец. Достойное ли это начинание, дорогая?

— Ах, Джеральд, позволь мне сказать про это маман! Как же она обрадуется! Ты ее кумир, и я думаю, что от этих твоих слов, от мысли, что ты станешь похож на милого нашего папочку, ей пользы будет больше, чем от всех докторов в Англии!

— Не спеши, я должен доказать серьезность своих намерений. Вот когда слова воплотятся в деле, я удивлю маман, предъявив ей результаты своей работы.

— Но Люсии ты, конечно, обо всем расскажешь?

— Ни за что на свете. Пусть это будет нашей с тобой маленькой тайной, так что храни ее, пока не получишь моего разрешения сказать другим.

— Ну, Джин-то сразу все увидит, она всегда обо всем узнаёт, с ее наблюдательностью и умом. Но ты же не возражаешь?

— Я, похоже, бессилен против ее исключительных талантов. Ладно, пусть видит то, что сможет разглядеть. Ну, мне пора. — И, поцеловав сестру, Ковентри неожиданно улыбнулся, вскочил в седло и умчался столь стремительно, что ошарашенный грум долго таращился ему вслед.

Его не видели до самого обеда, вернулся он, разгоряченный быстрой ездой и проведенным в заботах утром — ему сложно было вернуться в прежнее состояние, поэтому он сильно удивил родных своими оживленными рассуждениями на самые разные темы, которые раньше не вызывали у него ни малейшего интереса. Люсия не скрывала изумления, мать его — восторга, а Белла с трудом сдерживалась, чтобы не объяснить, что к чему; Джин же отнеслась к переменам с полным спокойствием и смотрела на молодого хозяина с видом человека, говорящего: «Я все понимаю, но вам скоро все это надоест». Его это задело сильнее, чем он готов был признать, поэтому он лез из кожи вон, чтобы исподволь опровергнуть ее предсказание.

— А ты ответил на письмо мистера Сидни? — поинтересовалась Белла, когда после обеда все они разбрелись по гостиной.

— Нет, — сказал ей брат, нетерпеливо шагая взад-вперед вместо того, чтобы спокойно беседовать с красавицей кузиной.

— Я потому спрашиваю, что вспомнила: Нед в последнем своем письме просит ему кое-что передать — он уверен, что ты знаешь адрес Сидни. Вот, смотри, про какую-то лошадь. Упомяни об этом, пожалуйста, когда будешь ему писать. — И Белла положила листок бумаги на письменный стол.

— Отправлю прямо сейчас, чтобы покончить с этим, — пробормотал Ковентри и, присев к столу, наскоро написал пару строк, запечатал и послал письмо, а потом зашагал снова, причем, проходя мимо трех юных дам, бросал на них на всех выразительные взгляды, на каждую по-своему. Люсия сидела в сторонке, делая вид, что сосредоточенно читает, на красивом лице застыло высокомерное выражение, придававшее ее чертам едва ли не суровость, ибо из гордости она отказывалась признавать, что сердце у нее ныло. Белла прилегла на софу и задремала — розовое создание, не сознающее, точно дитя, собственной прелести. Мисс Мюир сидела в глубокой нише у окна в низком креслице и с изяществом и старательностью, смотреть на которые было одно удовольствие, вышивала рамочку. Она в последнее время стала носить цветные платья, которыми ее щедро одаривала Белла, и нежно-голубой муслин, ниспадавший мягкими волнами, очень шел к ее светлой коже и золотистым волосам. Отказалась она и от гладкой прически, тут и там из тяжелой косы, уложенной кругом и подчеркивавшей изящество ее головки, выбивались непослушные завитки. Из-под подола высовывался носок маленькой ножки, а когда она досадливым жестом поправляла задравшийся рукав, можно было рассмотреть округлое белое запястье. Рядом лежала гончая Неда, испещренная пятнами пробившегося сквозь листву солнечного света, и мисс Мюир, которая сидела, улыбаясь своим мыслям и складывая из стежков листья и цветы, представляла собой очаровательное воплощение женственности и привлекательности: немного на свете мужчин, способных отвести глаза от подобной картины.

Рядом с нею стоял второй стул, и шагавший туда-сюда Ковентри хотел на него сесть. Его утомили всевозможные мысли, хотелось отдохнуть от них, наблюдая за сменой выражений на подвижном лице девушки, слушая разнообразные интонации ее голоса, пытаясь разгадать, что за чары тянут его к ней вопреки всем усилиям воли. Не раз и не два отклонялся он от курса, чтобы удовлетворить эту прихоть, но его всякий раз сдерживало присутствие Люсии, поэтому, бросив слово-другое собаке или выглянув в окно — удобные предлоги для остановки, — он возобновлял свои блуждания. На лице его кузины читался упрек, однако в последнее время все ее манеры казались ему столь отталкивающими, что у него не возникало ни малейшего желания возобновлять тесное с ней общение, и, стараясь показать, что он считает себя ничем не связанным, он держался отчужденно. Таким образом обе женщины бессловесно проверяли свою власть над этим мужчиной: они инстинктивно это понимали и каждая стремилась взять верх. Люсия несколько раз заговаривала с кузеном, причем очень старалась, чтобы голос звучал искренне и располагающе, она, впрочем, не смогла избавиться от скованности, и Ковентри, ограничившись вежливым ответом, снова погружался в молчание. Джин молчала, однако и без слов услаждала взор и слух очарованием своей позы, звуками песенки, которую тихонько напевала, будто бы забыв, что она здесь не одна, и застенчивыми взглядами с оттенком и печали, и лукавства — они были притягательнее любой грациозной фигуры или приятного голоса. Решив, что довольно мучить Люсию и искушать Ковентри, она добилась окончательной победы неприметным поступком, который ошарашил ее соперницу, ничего не знавшую о тайне ее происхождения, придававшего ей особое очарование в глазах молодого человека. Джин уронила с колен клубок шелковой нити — он подкатился к ногам Джеральда, тот поймал его и вернул с рвением, добавившим грации этой незначительной услуге. Приняв у него клубок, Джин произнесла с искренностью, которая действовала на молодого человека безотказно:

— Вы, наверное, утомились, но если вас обуревает жажда деятельности, употребите ее на полезное дело: приведите в порядок корзинку с шелками, которая принадлежит вашей матушке. Там все перепуталось, но ей будет приятно узнать, что вы оказали ей услугу, которую раньше оказывал ваш брат.

— Геракл за прялкой, — бодро возгласил Ковентри, наконец-то заняв давно желанное место. Джин поставила корзинку ему на колени, и пока он ее оглядывал, делая вид, что совершенно обескуражен поставленной перед ним задачей, мисс Мюир откинулась на спинку стула и издала музыкальный смешок, совершенно очаровательный. Люсия онемела от изумления, увидев, как ее гордый и праздный кузен повинуется распоряжениям гувернантки — причем повинуется с радостной готовностью. Через десять минут он забыл про кузину напрочь, как будто она находилась где-то далеко. Дело в том, что Джин была сверх обычного весела и остроумна, ибо с молодым хозяином обращалась теперь как с равным, начисто отбросив прежнюю робость. Тем не менее взгляд ее раз за разом опускался долу, щеки заливались краской, а пикантные остроты застывали на губах, ведь Ковентри помимо собственной воли заглядывал в самую глубину ее дивных глаз, которые так недавно, по ходу той сценической трагедии, смотрели на него со столь лучезарной лаской. Забыть это он не мог, и в словах ни о чем таком не упоминалось, однако память о предыдущем вечере явно не отпускала обоих и придавала тайное очарование нынешнему моменту. Люсия терпела, сколько могла, а потом, приняв вид оскорбленной принцессы, вышла из гостиной, Ковентри за ней не последовал, Джин сделала вид, что не заметила ее ухода. Белла крепко спала, и молодой человек сам не понял, как так вышло, что собеседница начала рассказывать ему историю своей жизни. То была печальная повесть, но рассказанная с отменным мастерством — она вскоре поглотила его полностью. Забытая корзинка соскользнула с его колен, собаку он оттолкнул и, подавшись вперед, ловил каждый звук тихого голоса, повествовавшего о невзгодах, одиночестве и горе, которых она столько навидалась за свою короткую жизнь. Но вот, в середине особенно трогательного эпизода, она вздрогнула, осеклась и посмотрела прямо перед собой, сперва пристально, потом — с нескрываемым презрением, после чего, глядя Ковентри прямо в глаза, произнесла, указывая на окно у него за спиной: