Во времена Саксонцев

Бросив нехотя несколько вопросов, к которым примешались и двузначные, касающиеся пани подкоморины, наместник попрощался с Витке. Он спешил на святую мессу в католическую часовню, потому что нужно было показать большое религиозное рвение.

Введённый сюда венскими отцами иезуитами, он должен был своим поведением это оправдать, хоть ревностная протестантка-королева была этим обижена и негодовала, и Фюрстенберг не имел у неё милости.

В замке, где ещё застал барона Рехенберга, Витке действительно нашёл всё приготовленным, так что царь мог бы немедленно прибыть, и всё бы для его приёма хватило. Изнеженный в роскоши и великолепии король Август хотел и известного простотой обычаев царя ослепить своей роскошью, а любезностью показать ему великую сердечность. На протяжении почти всего утра Витке ходил по замку, рассматривал дом Нейтшутца, где Петра также должны были угощать, проведал о придуманном церемониале и только на обед мог вернуться к себе.

Из назойливого заглядывания во все углы, к которому чувствовал себя обязанным, Витке имел только ту пользу, что всем надоел. Постоянно должен был показывать своё доверительное письмо, склоняли перед ним голову, но кисло поглядывали на этого надсмотрщика.

Остаток дня он мог уже провести с матерью и прибывшим для приветствия старым другом его отца, который расспрашивал о тысячи подробностей пребывания короля в Польше.

Витке из его речи и в целом, что тут видел и слышал, мог легко убедиться, что саксонцы с завистью и пренебрежением поглядывали на Польшу, которая отбирала у них курфюрста, а страну изнуряла, потому что из неё постоянно вытягивали деньги, а хватить их не могло.

На тайных сетованиях над положением прошел целый день. Назавтра объявили о приезде царя, который заранее уже предписал строжайшее инкогнито. Приказы Августа препятствовали этому.

Снова одетый по-немецки, Витке с утра уже должен был примешаться к ожидающим прибытия Петра урядникам двора и слугам.

Наконец долго ожидаемые кареты, которые привели генерал Росе и Рехенберг, начали въезжать во двор замка со стороны конюшни прямо в приготовленные и сильно освещенные покои.

В трёх первых каретах были: генерал Лефорт, чиновник военного министерства Головкин и канцлер, сопровождающий Петра. Только из четвёртой вышел царь, в коротком, по испанской моде, кафтане, с рукавами, висящими навылет, облегающих штанах и простых голландских башмаках, с очень коротко остриженной головой, на которой был род чёрного беретика, но, видя множество глаз, обращенных на него при высадке, он снял шапочку и заслонил ею лицо, дабы его не узнали.

Едва войдя в великолепные апартаменты, которые он быстро измерил глазами, царь потребовал еды. Стояла она готовой в столовом покое. Он сел к столу, но, немного поспешно перекусив, выпив вина, он поднял голову и воскликнул:

– В кунсткамеру!

Граф фон Эк, которому, как магистру церемонии, было поверено сопровождение гостя, тут же был готов исполнить приказ, хотя поздняя пора и усталость с дороги не позволяли его ожидать. Свет, служба в мгновение ока были готовы к приказам.

Переход к этой сокровищнице, одновременно и музею, через замковые коридоры царь Пётр пробежал живо, следя, чтобы его как можно меньше видели. Эку он объявил, что не желает никому показываться.

В кунсткамере, несмотря на то, что её немного обобрали для короля, для Польши, столько было вещей для осмотра, а царь так заботливо присматривался ко многим предметам, что, осмотрев два первых покоя, почувствовал себя уставшим и остальное отложил на завтра.

Магистр фон Эк проводил его до спальни и первый день так счастливо окончился.

Витке, подумав, не вернулся домой, но пошёл почивать в комнату Константини, не желая удаляться из замка. Можно было ожидать, что царь очень рано встанет и начнёт день.

Весь двор с рассвета был на ногах, готовый развлекать достойного гостя, который никому не показался, ничего не требовал, и объявил, что обедать будет один у себя. Как приказал, так и вышло.

Чуть отдохнув после обеда, царь пожелал увидеть цейхгауз, а барону Рехенбергу поручил объявить об аудиенции у жены и матери курфюрста.

Обе дамы, украшенные драгоценностями, несмотря на траур по курфюрсту Ганноверскому, тщетно ожидали его до позднего вечера. Царь вбежал к ним на коротких полчасика с вежливыми комплиментами, сел между двумя дамами на стульчик, но к этой аудиенции такое маленькое придавал значение, что даже не переоделся для неё.

Из покоев королевы прошёл царь в приёмную, в которой находились приглашённые дамы двора, урядники и первейшие горожане. Но, совсем там не задерживаясь, ведомый Фюрстенбергом, он направился к дому Нейшутца, напротив конюшен, в котором был поставлен чрезвычайно великолепный ужин, и на него были приглашены самые красивые дамы из города и двора. Там до поздней ночи провёл царь в их обществе, при грохоте пушек на валах, когда пили за его здоровье.

Вся эта изысканность, роскошь, избытки и галантность, казалось, вовсе большого впечатления на него не производят, а с присутствующими особами обходился, не делая церемонии, ел и пил охотно, но предостерёг Фюрстенберга, чтобы публике и любопытным смотреть на него не позволяли, под угрозой тяжёлого наказания.

Наместник и все урядники, имеющие суровый приказ короля для приёма царя ничего не жалеть, лезли из кожи вон, чтобы доставить ему удовольствие и разнообразить развлечения, так что в конце концов, задобренный, он даже любопытным не возбранял издалека смотреть на себя, но также они его совсем не волновали и свободы у него не отнимали.

На следующий день он уже собирался ехать, но Фюрстенберг выдумал новый приём в великолепной зале у моста через Эльбу, который назывался Юнгфер. Там за отличным вином также пришло к гостю отменное настроение и он остался даже еще на следующий день, а что ещё удивительней, оделся в очень приличную немецкую одежду.

Поскольку хотели показать ему всю роскошь, отвезли его в так называемый Большой сад и Итальянский дворец за Пирнайскими воротами, где угощали и веселили до трёх утра, то есть до белого дня, а царь как-то в этой тёплой атмосфере, которой его окружили, хоть поначалу был замкнутый и хмурый, становился всё более весёлым. Влияло, может быть, на это обстоятельство то, что, будучи тут один, не имея надобности ни на кого обращать внимания, окружённый только людьми низшей сферы, он вёл себя просто, не оглядываясь ни на кого.

Утром согласились на посещение царём славной твердыни Кёнигштейна. Царь потребовал её увидеть. Подали коня и карету, и двинулись так живо, что в шесть часов карета остановилась у ворот.

Тогда последовал осмотр крепости, цейхгауза, всех особенностей, потом обед и концерт, слушать который царь сел в отличном расположении духа. До пяти часов вечера он развлекался, и, не возвращаясь уже в Дрезден, прямо через Чехию двинулся оттуда в Вену. Не имел ни малейшего предчувствия, какие его ожидали там новости, и как скоро будет должен возвращаться назад.

В ряде всех этих торжеств несчастный Витке, которому приказали всё видеть собственными глазами, для того, чтобы дать отчёт, должен был стоять в углу незамеченный, смотреть и слушать. Имел, таким образом, время изучить одного из самых оригинальных людей своего времени, в котором больше всего поражали его энергия и пренебрежение к той мишуре, которой тут изысканное общество придавало большую цену.

Его обхождение с людьми также знаменовало правящего, который границ своей власти не знал и привык поступать согласно собственному побуждению, не руководствуясь ничьим…

Вечером Витке, не дожидаясь панов, которые с Фюрстенбергом задержались на пиршестве в Кёнигштейне, поспешил домой.

Исполнив, что ему поручили, он должен был с рапортом незамедлительно ехать в Варшаву. Эта была нестерпимая жизнь и Захарий обещал себе освободиться от неё, но должен был глядеть в будущее. Мать думала, что задержит его дольше после такого долгого отсутствия, а он не смел объявить ей, что должен сию минуту возвращаться.

Когда ночью уже, прибежав в Дрезден, он с грустью объявил матери, приветствующей его у порога объятием, что дольше нескольких часов остаться с ней не может, бедная старушка, серьезно обеспокоенная, первый раз в жизни выступила с некоторой энергией. На самом деле эту энергию вдохновила, очевидно, любовь, но Захарий так привык никогда не находить в ней ни малейшего сопротивления, что поначалу не мог даже на уверения и просьбы ответить.

– Я тебя не понимаю, – сказала Марта с плачем, – и может, поэтому дрожу за тебя. Мы жили в спокойствии, безопасности, отцу и тебе все счастливо удавалось. Какая-то фатальность втянула тебя в чужие дела и интересы, невольником которых ты стал. Мы тут делаем что умеем, чтобы заменить тебя, но без головы дома мы не имеем отваги, а ты о себе и о нас забыл… Какие имеешь виды? Я не знаю! Заклинаю тебя, брось чуждые нам дела и вернись к собственным, не упорствуй.

Она говорила, плача. Витке чувствовал себя виноватым и взволнованным, но не мог перед ней признаться во всей правде, а полностью отступить было слишком поздно. Начал только успокаивать старушку пустыми обещаниями, уверяя, что будет стараться освободиться, хотя внезапно этот сделать не может. Удалось ему этим заверением мать немного успокоить, но все-таки должен был возвращаться назад. Из прибывших со двора писем он знал, что короля уже не застанет в Варшаве, что под предлогом похода против Турции нужно было его искать где-то на Руси. Вместе с тем Константини, который сопровождал Августа, давал ему знать, чтобы, проезжая через столицу, старался узнать, что делалось у примаса.

Радзиёвский на первый взгляд примирился с королем, но итальянец уже имел донесения и доказательства, что Товианьские и он, несмотря на влияние Любомирской, где только могли, интриговали и устраивали заговоры против короля и очень недружелюбно были к нему настроены. Отказали Товианьскому в какой-то должности, Радзиёвский разочаровался, обещая себе большое влияние. В целом непередаваемая неразбериха царила в Литве и Польше.

Там путались и пересекались интриги, самые противоречивые влияния действовали на короля. Дружба или война против Швеции – еще было не решено. Карл XII начинал со всей юношеской силой показываться на горизонте. Август пренебрегал им. Дания и Бранденбург выступали против него, царь Пётр также объявился помочь. Поэтому, несмотря на родство, несмотря на заверения, данные Карлу XII, король колебался.

Именно в эти минуты в Польше появился лифляндский дворянин, о котором уже ходила молва, как о человеке с большими способностями.

Был это тот славный и несчастный, смелый, но порочный, Рейнголд Паткуль, которого ждала такая грустная судьба, а кровь его навеки обрызгала Фридриха Августа.

Когда Витке приехал в Варшаву, там ни о чём, ни о ком не говорили, только о Паткуле. Примас заверил, что он привёз от своих земляков воззвание, просьбу к Августу, чтобы шёл освободить Лифляндию. Обеспечили даже денежной помощью с их стороны… Сто тысяч талеров для начала… Прибавив к этому союзу Данию, Бранденбурга и царя Петра, как же мог Август не поддаться искушению почти заранее обеспеченной победой?