Во времена Саксонцев

I

Бедный Витке. После первых попыток сближения со двором при помощи Константини, поражённый тем, что должен был быть простым безвольным инструментом в руках камердинера, не показываться перед королём и не дать узнать о себе, он очень хотел признать за своей амбицией поражение и вернуться к торговле. Но машины – сильные, когда их колёса раз подхватят человека, нелегко ему из них выбраться. Ещё счастливец, когда, не раздавленный всмятку, он вырвется на свободу, не когда захочет, но когда его выбросят, как плод, из которого выжали сок.

Витке поплатился теперь за легкомыслие, с каким добровольно бросился в этот водоворот придворных интриг, которые вились вокруг короля польского. Ловкий Мазотин умел его ценить, нелегко было честного и богатого купца заменить, поэтому не выпускал из рук это счастливое приобретение. Витке не смел на него нарываться, резко с ним разрывая, потому что знал, каким жестоким он был и мстительным. Поэтому он должен был служить, хоть с отвращением. Использовали его для Любомирской, для Товианьской, для примаса, во многих случаях, когда речь шла о деньгах, для которых бескорыстие Витке было неоценимой порукой.

Единственным утешением этого связанного купца, который попеременно должен был играть роли немца и поляка в интересах короля, а тот в действительности даже и не знал его, было то, что в Варшаве мог почти ежедневно упиваться лицезрением на глазах его с чрезвычайной быстрой развивающейся красивой Генриетки.

Мать, тоскующая и неспокойная, уже год просила его вернуться, или, по крайней мере, приехать на какое-то время в Дрезден, интересы торговли страдали от отсутствия главы дома. Витке тосковал, возмущался, но Константини, вводя его в заблуждение, угрожая, высмеивая и льстя попеременно, со дня на день задерживал его отъезд в Дрезден.

Подкоморина Любомирская уже вовсе в посредниках с королём не нуждалась. Между Августом и ней была полная договорённость. Отношения налажены, а через неё примас и Товианьский перешли к королю.

Таким образом, здесь обходились уже без него, но Константини, сам вполне чужой в Польше, не доверяющий никому, рад был, что имел на услугах знакомого с языком и обычаем края Витке.

Шум, какой вызывали злоупотребления саксонских войск, о выходе которых из границ Речь Посполитой резко намекали, вынуждал короля Августа убаюкивать неспокойные умы, искать средства, которые хотя бы часть саксонских сил позволяли оставить в границах Речи Посполитой.

Война с Турцией оказалась невозможной, невероятной. Турки, хоть скрепя сердце, Украину и Каменец возвращали Польше, желали мира. Поэтому там саксонцы были вовсе не нужны.

К счастью, осталась Лифляндия как awuls для возвращения. Глаза Августа, так же как Фридриха Бранденбургского и царя Петра, обращались к Лифляндии.

В интересах Августа, который намеревался переделать и разделить Речь Посполитую, был захват Лифляндии. Завоевание её саксонскими войсками давало ему некоторое право обхождения с нею как с завоёванным краем. Договориться о завоевании её с Фридрихом казалось возможным.

Всё для Августа складывалось чрезвычайно удачно. Дания обещала идти с ним, Бранденбургский курфюрст обещал, если не помощь, то симпатию, царь Пётр первый вытянул руку к королю и предложил союз. Наконец Август, сильный, зрелый, хитрый политик, льстящий себе, что был замечательным вождём, имел против себя юношу, объявленного наполовину безумным, чудаком, без опыта, который объединившимся против него никоим образом не мог сопротивляться. Швеция, говорили, не имела денег, оружия, людей и вождя. Победа казалась лёгкой, война – заманчивой. Флеминг и генерал фон Карловиц подговаривали короля к ней, а Август сам не нуждался в побуждении и нетерпеливо её требовал.

Поэтому в минуты, когда должна была начаться борьба с Карлом XII, соглашение с царём Петром было большого значения.

Собственно царь, инкогнито рассматривая европейские дворы, должен был прибыть в Дрезден, по дороге в Вену. Сам король не мог поспешить на приём его. Речь шла о том, чтобы Пётр был так принят в саксонской столице, чтобы чувствовал себя там как дома, как у приятеля.

Уже знали некоторые его странности и характер, не терпящий принуждения. Дело во многом было в том, чтобы не обидеть его ни малейшей деталью. Уже имели выданные в этом деле инструкции наместник, князь Фурстенберг, генерал фон Розе и барон фон Рехенберг, но неспокойному королю Августу постоянно что-то новое приходило на ум, а, кроме того, хотел там иметь кого-то тайно следящего, как исполняли его приказы, хотел выслать на разведку и с приказами Константини, но итальянец боялся отдалиться на более длительное время от своего государя в страхе, как бы этим не воспользовались Хоффман или Спигель и не поколебали его милость и доверие в Августе. Не говоря, кого должен был использовать для этой миссии, Мазотин ручался государю, что, не выезжая сам, найдёт заместителя, который всё исполнит, что ему будет поручено. Витке не знал ещё, что его ждало, когда король, сдаваясь на уговоры любимого слуги, согласился на высылку доверенного человека в Дрезден для приготовления приёма царя Петра в саксонской столице.

Наш купец как раз совещался с Ренаром над закладкой большого оптового магазина вин и деликатесов, когда вечером его вызвали в замок. На пороге встретил его Константину прямо приветствуя приказом:

– Завтра вы едете по поручению короля в Дрезден. Вот, на всякий случай, подписанное его величеством свидетельство, что вам доверяет.

Говоря это, он положил перед ним открытый листок с личной печатью Августа. Витке бросил на него взгляд. Надеялся увидеть в нём, по крайней мере, своё имя, что бы доказывало, что король знал его хотя бы через Константини, но надежда эта обманула, письмо было дано предъявителю. Витке нахмурился.

– Почему вы не написали моего имени? – спросил он кисло.

– Я требовал этого, – ответил, солгав, Мазотин, – но король имел, видимо, причины так поступить, как видите, а я ему противиться не могу. Это, однако, доказательство чрезвычайного доверия, что государь отправляет вас, а не кого-то иного.

– Значит, он знает обо мне? – спросил купец.

– Само собой разумеется, – сказал Константини.

Витке мгновение колебался, но, вспомнив настояния матери, необходимость личного присутствия в Дрездене, наконец желание заполучить короля, уже вовсе не сопротивлялся.

Константини, точно оппозиции с его стороны не допускал даже, тут же начал давать ему инструкции, какие получил от короля. Устно имел князю наместнику, генералам, двору поручить, чтобы царь был принят со всей возможной вежливостью. Не должны были отталкивать его никакими требованиями, хотя бы самыми капризными.

Замок, служба, войско, всё должно было быть для него открытым. Витке велели смешаться с придворными слугами и маневрировать так, чтобы мог позже дать отчёт в каждом малейшем шаге царя Петра. Льстило это, может, купцу, потому что ставило его как контролирующего первейших урядников. Имел право всё видеть, быть везде и спрашивать, о чём ему хотелось.

Это происходило ещё в июне 1698 года. Константини значительнейшую часть вечера держал у себя Витке, вбивая ему его обязанности и настаивая на поспешности в пути, потому что в этом месяце ещё царь, возвращающийся из Амстердама и направляющийся в Вену, обещал быть в Дрездене.

Подхваченный так неожиданно, Витке того же вечера ещё пошёл попрощаться с Ренаром, а когда, глядя в глаза Генриетке, спросил её, какой гостинец привезти из Дрездена, покрасневшая девушка кокетливо отвечала, чтобы сам как можно скорее возвращался. Утром чуть свет Витке сидел уже в своей крытой каретке и спешил кратчайшей дорогой в Дрезден. Долгое отсутствие в своём доме, разлука с матерью, пренебрежение собственными делами родом угрызения сжимали его сердце. Он упрекал себя в пренебрежении обязанностями, а ещё сильней в охолождении к той матери, которая так его любила и так о нём тосковала. В этот раз он должен был сделать ей сюрприз, потому что она вовсе этого ожидать не могла. Приближение к дому почти дало ему забыть о посольстве, какое было ему поручено.

Был вечер и слуги как раз должны были закрывать ставни магазина, когда перед воротами остановилась карета; старушка, узнав сына, с радостным криком выбежала ему навстречу. Взволнованный Захарий упал перед ней на колени, чувствовал себя виноватым. Радость была великая, невыразимая, но продолжалась недолго, когда Витке, опустив глаза, признался, что прибыл сюда с важными поручениями и, недолго побыв, будет должен возвращаться в Варшаву. Пани Марта опечалилась; не в состоянии ввести её в свои дела, Витке объявил, что закладывает в Варшаве торговлю, найдя себе француза для помощи.

Старая женщина имела отвращение и недоверие к итальянцам и французам, которых видела при двора, слышала о них часто. Поэтому француз партнёр не очень был ей мил, а Витке, предчувствуя это, о красивой Генриетке ни словом не вспоминал, дабы не доставлять матери ещё больше беспокойства.

Сидели допоздна, так много разных дел, касающихся торговли, кассы, должна была мать рассказать сыну. Старшего её помощника также позвали, потому что у Витке не было времени.

На следующее утро со своим письмом он был уже в приёмной князя Фюрстенберга, в доме, расположенном тут же напротив замка, и велел объявить ему о себе как о посланце короля.

Наместника он знал только визуально. Был это мужчина средних лет, слишком панской внешности, высокого роста. По нему легко было узнать опытного придворного и отличного комедианта. Чужой в Саксонии, потому что король его, рекомендованного, привёз как католика из Австрии, Фюрстенберг в короткое время завязал тесные отношения с местной аристократией, умел приманить её и был уже в то время, как казалось, сильно застрахованным от немилости. Его тогда поддерживали главные фризы.

Фюрстенберг, зная потребности короля, который, постоянно жаждал денег, всякими способами старался их доставлять, и, как многие его современники, и сам король, он сильно верил, что алхимики с помощью своих тайных наук должны прийти к деланию золота, болел алхимией. Всё подземелье каменицы Фюрстенберга было занято алхимической лабораторией, в которой постоянно какой-то адепт что-то жарил и назавтра обещал результат.

Как только ему объявили королевского посланца, наместник тут же велел его впустить в свой кабинет и, неспокойный, вышел навстречу.

Витке сначала показал ему доверительное письмо. Не понравилось оно Фюрстенбергу, но гордый наместник, смерив его будто бы безразличным взглядом, шепнул (солгал), что уже был осведомлён о его прибытии.

Витке отдал Фюрстенбергу то, что ему поручили, всегда заранее получая тот один ответ, что всё это было ему уже известно. В конце князь дал ему, якобы от себя, поручение, чтобы представился Росе и Рехенбергу и вникал во всё.

– Собственно говоря, – добавил князь с полуулыбкой, – я просил, чтобы король прислал кого-то доверенного. Радуйтесь, что вас дали мне в помощь. Царь, вероятно, через пару дней прибудет. Росе и Рехенберг ещё сегодня должны выехать встречать его. Впрочем, мы в замке готовы, насколько можно быть готовым к приёму гостя, который едет incognitissimo, а каждую минуту своим своеволием и прихотями себя выдаёт.