Сердце

XXXI

Наша беседа в тот день на этом закончилась и больше уже не развивалась. Я был недоволен таким поведением учителя, и у меня не было сил итти дальше в том же направлении.

На окраине города мы сели в трамвай и в вагоне почти не открывали рта. При выходе из трамвая нам предстояло сразу же разойтись в разные стороны. При расставании учитель опять переменился. Тоном, более ясным, чем всегда, он произнёс:

— Теперь до июня самое приятное время. Пожалуй, самое лучшее в жизни вообще. Гуляй и развлекайся во-всю!

Я рассмеялся и снял шляпу. В этот момент, глядя на учителя, я почувствовал сомнение: неужто этот человек где-то там, в сердце своём, так ненавидит всех людей? Ни в глазах его, ни в устах, ни в чём не отражалась эта ненависть.

Признаюсь, что во всех идейных вопросах я получал большую пользу от учителя, но, должен сказать, при этом случалось нередко, что именно тогда, когда я собирался такую пользу получить, я её не получал. Речь учителя иногда кончалась так, что я ничего не понимал. Так и в этот день: беседа наша, завязавшаяся во время загородной прогулки, осталась в моей памяти, как пример именно такой непонятности.

Обычно не стесняющийся, я как-то раз открыл это учителю. Он рассмеялся. Я сказал ему:

— Если бы ещё голова моя была тупа, — ну, делать нечего! Но ведь я то понимаю, а беда в том, что вы не говорите ясно.

— Я ничего не скрываю.

— Нет, скрываете.

— Разве тебе не приходилось размышлять над моим мыслями или взглядами, над моим прошлым? Я — слабый мыслитель, но того, что сложилось в моей голове, я не скрываю от людей. Мне нет нужды скрывать. Но если речь идёт о том, что я должен рассказать тебе всё своё прошлое, — это вопрос особый.

— Нет. Я не думаю, чтоб это был вопрос особый. Я придаю большое значение вашему прошлому, в котором родились ваши мысли. Если отделить эти две вещи — прошлое и идеи — друг от друга, они почти утрачивают для меня цену. Я не довольствуюсь только тем, что мне дают лишь одну человеческую форму, не вдохнув туда души.

Учитель с изумлённым видом взглянул на меня. Его рука, державшая папиросу, немного дрожала.

— Ты очень смел!

— Я только отношусь к вещам серьёзно. Я хочу всерьёз получить от человеческой жизни урок для себя.

— Значит, открыть тебе моё прошлое?

Слово „открыть“ внезапно поразило мой слух каким-то страшным звуком. У меня возникло такое чувство, что тот, кто сидит передо мною, — преступник, а не учитель, которого я так уважал. Лицо учителя было бледно.

— Ты в самом деле серьёзно?.. — начал учитель. — Именно из-за своего прошлого я и сомневаюсь в людях, сомневаюсь поэтому и в тебе, но именно в тебе-то я не хочу сомневаться. Ты слишком безыскусственен, чтобы в тебе усомниться. Прежде чем я умру, я хотел бы иметь хоть одного человека... Я хочу умереть, веря людям. Сможешь ли ты быть этим человеком? Захочешь ли им быть? Серьёзно ли говоришь ты, из самых ли глубин твоей души?

— Если жизнь моя нечто серьёзное, я говорю сейчас серьёзно.

Мой голос дрожал.

— Ну, хорошо! — проговорил учитель. — Я расскажу тебе. Я расскажу тебе всё своё прошлое. Взамен этого... Впрочем, всё равно. Но только вряд ли моё прошлое принесёт тебе пользу. Скорее тебе было бы лучше не слышать ничего, а затем... знай, что сейчас я тебе рассказать не могу. Не расскажу потому, что не наступило ещё время.

Даже вернувшись в свой пансион, я чувствовал ещё какую-то подавленность.