Собрание сочинений. Том 7. Мельник из Анжибо. Пиччинино

Анри до смерти хотелось принять приглашение доброго мельника, по он еще поупирался для виду: влюбленные такие же притворщики, как дети. Хотя он и отказался от безумной идеи отправиться в Бланшемон, но словно какая-то чудесная сила толкала его в этом направлении, и каждый следующий шаг Софи, приближавший его к «центру притяжения», усиливал волнение в его сердце, сломленном недавней борьбой, в которой он изнемог. Поэтому он очень скоро сдался на уговоры, в глубине души благословляя настойчивость гостеприимного мельника.

— Матушка! — воскликнул, соскакивая с таратайки, Большой Луи. — Ну что, не сдержал я слова? Если часы господа бога не испортились, то сейчас звезды Креста показывают на Дороге святого Якова десять часов[27].

— Сейчас, может быть, только чуточку больше, — ответила Большая Мари. — Ты приехал всего на час позже обещанного. Бранить мне тебя не за что, тем более что ты, как я вижу, занимался делами нашей милой гостьи. Ты собираешься отвезти все это в Бланшемон еще сегодня?

— Нет, что вы, матушка! Уже чересчур поздно. Госпожа Марсель сказала мне, что лишний день для нее не имеет значения. Да и кроме того, разве можно войти в новый Замок после десяти часов вечера? Ведь они же недавно только починили зубчатую стену, что окружает двор, и забрали ворота железной решеткой. Они способны установить подъемный мост над своим рвом без воды. Черт меня побери! Господин Бриколен считает себя уже бланшемонским сеньором. Он вскоре прилепит на камин свой герб и прикажет величать его де Бриколеном… Но поглядите, матушка, я привез к нам гостя. Узнаете вы этого молодого человека?

— Э, да это тот самый господин, что был здесь с месяц тому назад! — сказала Большая Мари. — Мы еще приняли его тогда за поверенного в делах владелицы Бланшемона. Но она вроде бы и незнакома с ним?

— Нет, нет, совсем незнакома, — подтвердил Большой Луи, — и он не поверенный в делах, а чиновник по составлению поземельного кадастра[28] для нового обложения налогом. Ну-с, землемер, садитесь за стол да поешьте горяченького.

— Скажите-ка, сударь, — обратилась к гостю мельничиха, когда на стол подали первое блюдо — суп из репы. — Это вы оставили свое имя у нас на одном из деревьев возле реки?

— Да, я, — ответил Анри. — Прошу извинить меня за глупое мальчишество. Может быть, даже я погубил эту молодую вербу?

— То бишь серебристый тополь, не в обиду вам будь сказано, — вмешался мельник. — Вы настоящий парижанин и, конечно, не умеете отличить коноплю от картошки. Но Это не суть важно. А деревьям нашим ваш ножик нипочем, и матушка спрашивает вас просто так, для разговору.

— Право, я не поставила бы вам в укор какое-то одно деревце. У нас их тут еще останется, — сказала мельничиха. — Но дело в том, что недавно посетившая нас молодая госпожа прямо извелась, пытаясь узнать, кто же написал Это имя. А ее сыночек сам прочитал его, только подумайте, сударь, четырехлетний малыш, а видит в буквочках то, чего я за всю мою жизнь не научилась видеть!

— Так она была здесь? — растерянно спросил Лемор, который в этот момент несколько утратил ясность рассудка.

— А вам-то что до этого? Ведь вы с ней незнакомы, — сказал в ответ Большой Луи, энергично подталкивая Лемора коленом, чтобы тот не забывал притворяться — перед присутствовавшим тут же подручным с мельницы в особенности.

Лемор поблагодарил Большого Луи взглядом, хотя мельник остерег его далеко не деликатным образом, и, боясь уже сказать что-нибудь лишнее, не разжимал больше рта иначе, как для поглощения пищи.

Когда все разошлись «прикорнуть», как выразилась мельничиха, Лемор, которому отвели место в маленькой комнате на первом этаже, где ночевал сам мельник, как раз напротив ворот, попросил Большого Луи не запирать еще дверь и позволить ему четверть часа побродить по берегу Вовры.

— А я тоже пойду с вами, — заявил Большой Луи, весьма заинтересованный любовной историей своего нового друга, очень похожей на его собственную. — Я знаю, куда вы отправитесь помечтать, а мне не так спешно отправляться на боковую, и я вполне могу прогуляться с вами при луне: вон она уже встает, собирается полюбоваться своим отражением в воде. Пойдемте, дражайший мой парижанин, посмотрим, какой белянкой-гордячкой выглядит она в водах Вовры, и вы скажете мне, есть ли в Париже такая красивая луна и такая красивая речка! Стойте! — воскликнул он, когда они оба подошли к дереву, на котором была вырезана надпись. — Вот тут она стояла, опершись на загородку, и читала ваше имя, и глаза у нее при этом раскрылись так широко, как мне — хоть умри — и нарочно не сделать. Да, кстати, выходит — вы знали, что она приедет сюда, раз вы оставили для нее свою подпись?

— Удивительнее всего, что я этого не знал и лишь по чистой случайности, из какого-то ребячества, решил оставить таким образом память о своем пребывании в этих прекрасных местах, не предполагая, что мне когда-нибудь доведется в них вернуться. В Париже я слышал, что она разорена. Как я хотел, чтобы это была правда! Я приехал сюда, чтобы определить, какой линии мне держаться, и когда узнал, что она все еще слишком богата для меня, твердо решил распрощаться с ней навсегда.

— Вот видите! Не иначе как сам господь бог заботится о влюбленных: коли бы не он, вы бы точно никогда сюда не воротились. Именно так! Ведь я по одному лишь виду госпожи Марсели, когда она меня расспрашивала о молодом человеке, написавшем это имя, сразу догадался, что она любит кого-то и что ее любимого звать Анри. Тут меня как молнией озарило, и я догадался обо всем остальном, потому как мне ничего ведь не говорили — я сам обо всем догадался; мой грех, винюсь, но и не похвалиться не могу.

— Как? Вам ничего не открывали, а я признался во всем! Да свершится воля божья! Я распознаю за всем этим руку всевышнего и более не боюсь отдаться чувству безусловного доверия, которое вы внушаете мне.

— Я хотел бы ответить вам тем же, — отозвался, беря Анри за руку, Большой Луи, — потому как нравитесь вы мне, парень, дьявол меня заешь, коли это не так! А все-таки что-то меня еще царапает и царапает.

— Да как можете вы все еще подозревать меня в дурном, раз я вернулся с вами в Черную Долину только для того, чтобы подышать воздухом, которым дышала она, теперь, когда мне известно, что она обеднела?.

— А не могло быть так, что утром, пока я разыскивал вас по всему городу, вы бегали по адвокатам и нотариусам? И что, если вы узнали, что она еще достаточно богата?

— Что вы говорите, неужели это правда? — горестно вскричал Лемор. — Не играйте так со мной, дружище! Вы возводите на меня такие смешные обвинения, что я и не подумаю оправдываться. Но по поводу одного из них я хочу сказать вам несколько слов. Если госпожа де Бланшемон еще богата, то захоти она даже ответить на любовь пролетария, каким являюсь я, я должен буду расстаться с нею навсегда! О, если это действительно так, если мне суждено узнать… ведь я, бога ради, еще не узнал? Дайте мне помечтать о счастье до завтра, а утром я покину этот край… на год… или навсегда…

— Ну, вы, видать, маленько тронутый, приятель! — воскликнул мельник. — И более того: вы кажетесь мне сейчас настолько неестественным, что я подумываю, не напускаете ли вы на себя все это нарочно, чтобы меня провести.

— Значит, вы непохожи на меня, мельник? Вы не питаете ненависти к богатству?

— Нет, клянусь богом! Ни ненависти, ни любви к богатству самому по себе я не питаю, а смотрю, зло оно мне приносит или добро. Например, экю папаши Бриколена я ненавижу, потому как они мне мешают жениться на его дочери… Ах, черт! Я проговорился, называю имена, которых лучше бы вам не знать… Но, в конце концов, раз мне известны ваши дела, то и вам могут быть известны мои… Так вот, я говорю, что эти экю я ненавижу; но упади с неба мне в руки тридцать-сорок тысяч франков, которые позволили бы мне посвататься к Розе, они пришлись бы мне здорово по вкусу.

— Я не разделяю вашего мнения. Будь у меня даже миллион, я не стал бы за него держаться.

— Вы предпочли бы бросить его в речку, вместо того чтобы купить себе титул, который сделал бы вас ей ровней? Ну и чудак же вы!

— Вероятно, я роздал бы его беднякам, подобно ранним христианам-коммунистам, чтобы от него избавиться, хотя я хорошо знаю, что не совершил бы этим истинно доброго дела. Ведь, отказываясь от имущества, эти первые поборники равенства закладывали основы определенного общественного уклада, давали обездоленным опору в жизни, устанавливая законы, которые одновременно были и религией.

Раздаваемые деньги были насущным хлебом для души — не только для тела. Раздел имущества был доктриной, которая завоевывала приверженцев. Ныне ничего подобного нет. Есть идея священного, угодного богу сообщества, но еще никто не знает его законов. Нельзя просто возродить мирок ранних христиан, чувствуется, что необходима доктрина; ее нет, а кроме того, люди не готовы воспринять ее. Деньги, розданные горсточке несчастных, породят в них только себялюбие и лень, если не постараться растолковать им, что ассоциация — это их человеческий долг. Таким образом, с одной стороны, повторяю вам, посвящение в этот новый орден не сопровождается достаточно ясным изложением его целей, а с другой стороны, посвящаемые не выказывают достаточно доверия, сочувствия и преданности идее. Вот почему, когда Марсель… (я тоже осмеливаюсь назвать ее, раз вы называли имя Розы) предложила по примеру апостолов раздать беднякам свое богатство, внушавшее мне ужас, я испугался такой жертвы, чувствуя, что не обладаю ни научным знанием, ни гениальной интуицией для того, чтобы подсказать ей способ, каким можно было бы обратить эти деньги на благо человеческого прогресса. Как, владея богатством, сделать его полезным для людей? Для Этого мало быть добросердечным человеком; надо быть человеком гениальным. Я не таков, и, думая о глубоких пороках, о чудовищном себялюбии богачей, испытываю непреодолимый страх. Я благодарю бога за то, что он сделал меня бедняком, хотя я мог быть богатым наследником, и я клянусь, что никогда не буду иметь ничего сверх своего недельного заработка.

— Так, значит, вы благодарите бога за то, что он, по доброте своей, хотел умудрить вас, и, выходит, что не поступаете дурно лишь потому, что вас уберег от этого счастливый случай? Этакая добродетель дается очень легко, и она меня не так изумляет, как вы, наверно, полагаете. Я понимаю теперь, отчего госпожа Марсель так радовалась вчера тому, что разорилась: вы заморочили ей голову своими прекраснодушными бреднями! Слова красивые, но на значат ровным счетом ничего. Ну что это, в самом деле, за рассуждение: «Если бы я был богатым, я был бы злым, а потому пляшу от радости, что не богат»? Это похоже на мою бабушку, которая говаривала: «Угря я не люблю, и премного сим довольна, потому как ежели бы я его любила, то стала бы его есть». А почему бы вам не быть одновременно богатым и щедрым? Если бы даже принесенное вами добро состояло лишь в том, что вы накормили бы окружающих вас голодных людей, уже одно это было бы немало, и лучше бы богатство было в ваших руках, чем в руках скупердяев… О, я вижу, что вы за птица! Мне все теперь ясно; я не так глуп, как вы думаете: я почитываю газеты да книжонки и знаю, что происходит в городах, а не только в нашей деревенской глуши, в которой, верней всего будет сказать, ничего нового не происходит. Вы, как я понимаю, один из тех, кто изобретает новые системы, экономист, ученый!