Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке

Но на тридцать первый день ландграф просунул нос в дверную щель — входить в залу Уленшпигель ему воспретил.

— Ну, Тиль, как твоя картина? — осведомился он.

— До конца еще далеко, — отвечал Уленшпигель.

— Можно посмотреть?

— Нет еще.

На тридцать шестой день ландграф опять просунул нос в щель.

— Как дела, Тиль? — спросил он.

— К концу дело идет, господин ландграф, — отвечал Уленшпигель.

На шестидесятый день ландграф разгневался и вошел в залу.

— Сейчас же покажи мне картину, — приказал он.

— Быть по-вашему, грозный государь, — сказал Уленшпигель, — но только дозвольте не поднимать завесу до тех пор, пока не соберутся господа военачальники и придворные дамы.

— Хорошо, — сказал господин ландграф.

По его приказу все явились в залу.

Уленшпигель стал перед опущенной завесой.

— Господин ландграф, — начал он, — и вы, госпожа ландграфиня, и вы, господин герцог Люнебургский, и вы, прекрасные дамы и отважные военачальники! За этою завесой я постарался изобразить ваши прелестные и ваши мужественные лица. Каждый из вас узнает себя без труда. Вам хочется поскорей взглянуть — ваше любопытство мне понятно, — однако ж будьте добры, наберитесь терпения: я намерен сказать вам два слова, а впрочем, может, и больше. Прекрасные дамы и отважные военачальники! В жилах у вас течет благородная кровь, а потому вы увидите мою картину и полюбуетесь ею. Но если в вашу среду затесался мужик, он увидит голую стену, и ничего больше. А теперь соблаговолите раскрыть ваши благородные очи.

С этими словами Уленшпигель отдернул завесу.

— Только знатным господам дано увидеть картину, картину дано увидеть только знатным дамам. Скоро все будут говорить: «Он слеп к живописи, как мужик. Он разбирается в живописи, как настоящий дворянин!»

Все таращили глаза, притворяясь, что смотрят на картину, показывали друг другу, кивали, узнавали, а взаправду видели одну голую стену и в глубине души были этим обстоятельством весьма смущены.

Внезапно шут, зазвенев бубенчиками, подпрыгнул на три фута от полу.

— Пусть меня ославят мужичонкой, мужиком, мужланом, мужичищей, а я в трубы затрублю и в фанфары загремлю, что вижу перед собой голую стену, белую стену, голую стену! Клянусь Богом и всеми святыми! — воскликнул он.

— Когда в разговор встревают дураки, умным людям пора уходить, — изрек Уленшпигель.

Он уже выехал за ворота замка, как вдруг его остановил сам ландграф.

— Дурак ты, дурак! — сказал он. — Ходишь ты по белу свету, славишь все доброе и прекрасное, а над глупостью хохочешь до упаду. Как же ты перед такими высокопоставленными дамами и еще более высокопоставленными и важными господами посмел шутить мужицкие шутки над дворянской геральдической спесью? Ой, смотри, вздернут тебя когда-нибудь за твои вольные речи!

— Ежели веревка будет золотая, она при виде меня порвется от страха, — возразил Уленшпигель.

— На, держи, вот тебе кончик этой веревки, — сказал ландграф и дал ему пятнадцать флоринов.

— Очень вам благодарен, ваша светлость, — сказал Уленшпигель, — теперь каждый придорожный трактир получит от меня по золотой ниточке, и все эти мерзавцы-трактирщики превратятся в крезов.

Тут он заломил набекрень свою шляпу с развевающимся пером и припустил осла во весь дух.