Семко

Семко долго стоял молча, готовые слова не могли выйти из его уст. Наконец, вздыхая, он вытянул Хавнулу руку и шепнул:

– Да будет воля Божья.

– Amen, – добавил набожный староста, склоняя голову и поднимая её затем с безоблачным лицом.

Он с чувством поцеловал руку князю.

– Я жизнь свою ставлю на то, – воскликнул он, – что ваша милость об этом решении не пожалеете. Ягайлло сделает для вас, что только в его власти; я готов закрепить это присягой. Но сохраните ему верность, князь.

– Что мне делать? – спросил Семко.

– Сейчас нет ещё ничего такого, что могло бы выдать заключённый договор. Приезжает Ядвига; все спешат принять молодую королеву; ежели ваша милость захотите, хотя бы тайно, можете оказаться в Кракове. Я уверен, что малопольские паны пожелают согласия и забвения споров, и миром оплатят. Ваша милость, то, что получите от них и от королевы, то мы свято сдержим, а в расчёт это входить не будет. Сейчас больше дел нет.

Семко дал знак согласия. Он ещё раз подал руку Хавнулу, потом достал крест, который носил на груди, поцеловал его и сказал:

– Этой эмблемой Спасителя я клянусь вам, что сдержу уговор.

– А я этим же знаком клянусь, что пан мой свято исполнит то, что я обещаю от его имени.

Семко мгновение колебался. Перед его взором стоял образ прекрасной Ольги. У него на пальце было кольцо, которое Юлианна дала ему, когда он уезжал, предназначив его для обручения. Он неспешно его снял.

– Возьмите это кольцо, – произнёс он, – и будь что будет, я им обручаюсь с княжной Ольгой… и с этого часа пусть она будет моей наречённой.

Хавнул, немного поколебавшись, принял кольцо и, старательно завернув, вложил в кошелёк.

– Это кольцо будет в то же время задатком союза, – прибавил он, – однако это зависит от того, милостивый князь, чтобы то, о чём мы тут, с Божьей помощью, условились, оставалось до поры до времени тайной. И вам и Ягайлле приличествует, чтобы мы не выдали себя прежде, чем наступит благословенный час. Нам ещё нужно много чего преодолеть.

Хавнул вздохнул.

– Но при той же милости Божьей, которая нам до сих пор прокладывала дорогу, мы достигнем цели.

Увидев, что они дважды подали друг другу руку, подошёл довольный Антоний.

– Могу ли я уже благодарить Бога? – спросил он.

– Да, отец, творите молитву, – сказал Хавнул.

Не откладывая, старичок поднял глаза к небу и начал горячо её читать. Князь и Хавнул стояли рядом, в сосредоточении духа повторяя благодарственные слова.

Осеннее утро, знойное, но безоблачное, позолотило в эти минуты протискивающимся через ветки солнечным лучом этот кружок благочестивых людей, мечтающих о лучшем будущем. Через час потом староста был уже на дороге в Вильно, Семко один, потому что Антония Хавнул забрал с собой, возвращался домой по охотничьей тропинке, развлекаясь.

В Плоцке это внезапное исчезновение Семко породило сильное беспокойство. Блахова, Улина, все, кто не знал о цели путешествия, испугались новой войны, опасности и катастрофы, после стольких уже испытанных. Один канцлер был в курсе дел, и ожидал возвращения с тем большим беспокойством, что мало надеялся на такие таинственные переговоры.

Поэтому радость была большая, когда после тех дней ожидания Семко внезапно вбежал в замок, живо, смелее, подняв голову, таким, каким его давно не видели. Что он сделал, о том никто узнать не мог, но из лица и настроения заключали, что ничего плохого случиться не могло.

Канцлеру, который его спросил, он сказал:

– Отец мой, мои уста замкнуты обещанием молчать; скажу вам только: Бог милостив! Помолитесь, чтобы Он им был до конца.

Безоблачное лицо и присутствие духа были совсем непонятны Блаховой и Улине. Видели, что Семко был чему-то рад, а не могли догадаться, что делало его таким весёлым. И к нем вернулось немного надежды.

Однако в положении ничего не изменилось, Бартош ещё должен был воевать, если не с надеждой чего-нибудь приобрести, то в защиту остатков, какие ему остались, и собственной шуры. Её поджидали со всех сторон, потому что никто так не испортил отношений с Грималами и сторонниками королевы, как он; поэтому должен был быть начеку.

После довольно долгого отсутствия, уже поздней осенью, в Плоцке появился Бартош с маленьким отрядом. До сих пор его ничто не могло оттолкнуть, теперь он приехал уставший, сломленный, потеряв охоту. Он ожидал от князя упрёков и был готов к ним. Это было время ужина. Семко сидел за столом с Сохой, со своим хорунжим и канцлером, несколько человек шляхты, ветераны разместились в конце стола.

Когда Бартош вошёл, бросив только взгляд на Семко, понял, что князь был не так мрачен, как обычно, меньше подавлял тайный гнев в себе. Ему указали место за столом.

Бартошу было нечем похвалиться, и он ни словом не обмолвился о своей экспедиции. Шляхта описывала страшные оскорбления и жестокости Грималов. Весь ужин прошёл на этих повестях, одни страшнее других.

Семко молчал, опершись на локоть.

Ужин закончился, сняли скатерть, старый воевода и канцлер первыми вышли из-за стола, за ними пошёл хорунжий, наконец и бедные владыки. Семко остался один с Бартошем.

Этой минуты Одолановский пан боялся больше всего. Наедине приходили упрёки и жалобы, теперь князь не сказал ни слова. Он спросил только, что слышно о прибытии Ядвиги, когда её ожидали?

– Увы, – ответил Бартош, – уже точно и всем известно, что молодая принцесса приедет в Польшу.

Рыцарь недовольно вздохнул.

– Говорят, что она чудо красоты, но что нам от этого, когда краковяне будут держать её в руках и мы не сможем к ней подступиться!

Семко проявил полное равнодушие.

Это удивило Бартоша, потому что знал его пылким, а таким, как теперь, давно не видел.

– Наше дело проиграно, – отозвался князь после короткого молчания, – мы не должны питать иллюзий. Ты один остался до конца мне верен; верь, что я об этом никогда не забуду.

– Что поделаешь, когда нас побороли! Почти в руках имея победу, мы потеряли её.

– Воля судьбы, не наша вина, – прервал Семко. – С этим никто не сможет бороться.

Бартош показывал всё большее удивление, он не мог понять, откуда взялась эта надежда на волю Божью в человеке, который недавно поклялся сражаться до конца и никогда не сдаваться. Правда, он сам потерял уже всякую надежду, но в Семко, таком резком и несдержанном, это смирение было ему непонятно.

– Нам, по-видимому, не остаётся ничего другого, – сказал он, – как с оружием в руках выдержать до конца. Может, при общем успокоении мы что-нибудь приобретём.

– С оружием в руках? – сказал Семко вопросительно. – Да, но, пожалуй, в собственную защиту, потому что раздражать их уже сегодня бесполезно.

Бартош почти не верил ушам.

– Вы останетесь в Плоцке, – сказал Семко, – вам нужен отдых, а тут будет безопасно.

Он повернулся, даже не дожидаясь ответа, и начал спрашивать, что он слышал о прибытии Ядвиги, точно ли это, и когда обещали. Одолановский пан напал на мысль, что князь, может, рассчитывает понравиться молодой даме, и, не признаваясь в подозрении, сразу добавил:

– Говорят, что принцесса, или королева, потому что не знаю, как её величать, очень влюблена в своего наречённого, Вильгельма Австрийского, с которым с детства воспитывалась. Есть такие, кто уверяет, что, хотя лживая королева Елизавета согласилась на то, чтобы связь была разорвана, она, несомненно, осуществится.

– А как же поляков устроит этот король, когда он у них жить и править не может? – спросил Семко.

Этот вопрос ещё больше укрепил предположение Бартоша. Он ничего не имел против этого, но зная расположение краковских панов, не верил, что есть малейшая вероятность, что это осуществится.

Поэтому он промолчал, а Семко только вскользь бросил желание, что хотел бы хоть тайно быть свидетелем приезда молодой королевы.

– Тайно? – подхватил Бартош. – Это будет трудно, потому что люди слишком хорошо знают вашу милость и слишком много глаз смотрит на каждый ваш шаг; но хотя бы явно, кто может это запретить? Едет ведь Опольчик, почему бы не поехать вашей милости? Перемирие как-никак, ничего не захотят и не смогут вам сделать.

Семко в этот день не продолжал разговора, но назавтра наедине с Бартошем он возобновил его. Он не мог надивиться той перемене, какую нашёл в князе, стоял и слушал, не веря. Он удивлялся не решениям, потому что их диктовала необходимость, но необычному спокойствию и равнодушию. Взрывов гнева, нареканий, к каким он привык, он из его уст не слышал.

– Что с ним случилось? – повторял он про себя. – Что с ним стало?

Ни канцлер, ни воевода не могли ему объяснить. Вещь была удивительная, непонятная, но счастливая, и Бартош боялся только, чтобы внезапно не вернулась прежняя натура. Даже перед этим своим поверенным, которому больше всех доверял, князь не выдал себя.

Старая Блахова и Улина, увидев, что он так изменился, догадались, угадали, что, должно быть, произошла какая-то перемена.

Особенно девушка, радостная за брата и подозрительная, замечающая мельчайшую подробность и выводящая из неё горькие заключения, после его возвращения из последней экспедиции увидела, что у князя на пальце не было кольца княгини Юлианны… Это пробудило в ней догадки.

Однажды она спросила князя, что с ним случилось. Семко быстро поглядел на неё и равнодушно ответил, что потерял его на охоте. Улина покачала головкой; читала с его лица, что он лгал. Молчаливая и грустная, она шпионила теперь за каждым его шагом.

В конце сентября начали делать приготовления к какому-то путешествию, в котором и Бартош должен был сопутствовать князю. Проницательная девушка уже догадалась о его цели. Одного вечера, смело смотря ему в глаза, она сказала с ударением:

– Тебе очень хочется увидеть прекрасную королеву?

Семко поглядел на неё, пожимая плечами.

– А если бы и так было?

– Я бы уже не удивлялась, – сказал Улина. – Ты пытался заполучить корону, за которую дорого заплатил, хоть тебе её дали только на день; можешь стараться и о королеве, которой на час тебе не дадут! Плохо тебе было в спокойном доме с нами…

Семко, слушая, хмурился.

– У вас, баб, разума поболее, чем у нас; вас надо слушать! – сказал он иронично, но, увидев, что у девушки стояли в глазах слёзы, пожалел её.

Он встал и поласкал её по головке, обнимая за шею.

Девушка, словно забыла обо всём, что было на сердце, прижалась к нему и прикрыла глаза. Наступила минута молчания и, как обычно, на пороге показалась старая Блахова. Можно было быть уверенным, что всякое более нежное их сближение всегда вызывало её из угла. Улина не обратила на мать внимания и не отошла от князя, который тоже остался на месте, только взглянув на старуху, словно упрекал её в этом неверии.

Блахова ничего не сказала, начала крутиться по комнате, наводить порядок, убираться по углам, пока не дождалась, когда князь вернулся на свой стул, а Улина, громким поцелуем попрощавшись с ним, не ушла к своей прялке.

Дорожные приготовления никому не позволяли определить цели поездки; князь ехал с маленьким двором самых близких, даже колебался, брать ли с собой канцлера; но, несмотря на то, что хотел скрыться в Кракове, чтобы о нём не знали, он чувствовал, что евреи-кредиторы найдут его и будут нападать. Тогда канцлер мог понадобиться ему для новых переговоров с ними.