Семко

– С этим будет проще, чем с Витовтом, – прервал Хавнул. – Трудно, чтобы два таких пана в Литве, такого великого духа и силы, как наш и Витовт, жили друг с другом в мире.

Монах, стоявший рядом, заметив, что разговор на мгновение прервался, обратился к Хавнулу:

– Милостивый пане виленский, – сказал он, – теперь мы уже на вашей милости. Поэтому руководите и приказывайте, когда мы должны отсюда двинуться.

Староста посмотрел на небо, а потом на усталых дорожных коней.

– Я не хотел бы, – сказал он, – чтобы вы, въезжая, преждевременно обратили на себя глаза. Когда кони отдохнут, мы не спеша поедем, чтобы быть там в полночь.

На земле разложили войлок. Семко приказал достать остатки дорожных запасов и приглашал на них гостя. Тот, однако, был слишком взволнован встречей и новостями, чтобы помнить о голоде и жажде. Принял кубок и сидел задумчивый.

– Скажите искренне, – спросил Семко, – вы думаете, Ягайлло даст склонить себя к примирению?

– Это вполне может быть, – говорил Хавнул, – с Божьей помощью; но для этого нужна счастливая минута и внимательное её использование. Ягайлло не мстительный, но жизнь научила его быть очень осторожным. Он никому легко не доверяет, склонен к подозрению. Неудивительно, что, окружённый врагами, имея столько примеров предательства, он даже ближайшим из родни не может доверять. Витовта боится.

Брат Антоний стоял рядом с ними.

– Ваша милость, – вставил он, – вы много у него можете, приведите к миру. Мир в Литве поможет вам достичь того, чего желаете, и для чего, как я вижу, Бог вас послал. Тогда легче приведёте их к крещению и освобождению этого края из уз сатаны.

Хавнул вздохнул.

– Правда, – ответил он, – что я имею достаточно милости у Ягайллы, что он мне доверяет и мной прислуживается. Но и то верно, что было бы достаточно малейшего подозрения, одной тени, чтобы я потерял всякое доверие. Это особенное чудо, что я, немец родом, человек маленький, который никогда этого не ожидал, смог втереться к нему в доверие. Как это получилось? Объяснить даже не могу. Первый раз я прибыл в Литву как купец, с немецким товаром из Риги, в страхе за имущество и жизнь, ибо в этих краях с лучшими письмами полностью нельзя быть в безопасности. В городах обычный народ уже более привычен к знамению креста и к христианам; в деревнях, в лесам, где прошёл меч крестоносца и их жестокость, достаточно христианского имени, чтобы не быть уверенным, что останешься живым.

С маленькой кучкой, с железом и латунью я добрался до Вильна. Меня отвели в замок к матери-княгини, старой Юлианне, которую тут зовут королевой. Там, когда я раскладывал свой товар, неожиданно вошёл Ягайлло. Когда увидел меня, он почувствовал немца, чужого человека, и отступил назад.

Княгиня, которая уже прежде говорила со мной и знала, что я крестоносцев не переношу, и их враг, как они – враги нашего духовенства, пошла успокоить сына, просить, чтобы шёл посмотреть мой красивый товар.

Он дал склонить себя к этому, хотя видно было, с каким страхом и неуверенностью приближался ко мне и к товару, который был со мной. Он опасался, как бы ножи и иные маленькие поделки не были отравлены. Он велел мне сперва использовать их на собственной коже.

Началась беседа, во время которой он больше слушал, чем говорил. Я должен был объясняться по-русински, потому что немецкой речи, хотя понятной ему, он не переносил. Расспрашивал меня о крестоносцах, а я пользовался тем, изображая их так, как знал. Он смеялся и был доволен. Закупили у меня почти всё, что я имел, а князь потребовал, чтобы я приобрёл такие ножи для охоты на дикого зверя, которые, как он слышал, делали в Германии, богато инкрустируя.

Я обещал привезти ему их, и в повторной поездке в Вильно я специально прибыл только с ними. В этот раз он ещё не очень мне доверял, но уже принял лучше. Так случилось, что привезли тевтонских пленников, которых нужно было допросить, для чего велел позвать меня. С Божьей помощью мне это удалось.

С третьим прибытием в Вильно, Ягайлло потребовал, чтобы я переехал туда и поселился. Я отважился и на это. Медленно и нескоро я завоевал доверие, которое получить трудно. Не раз случалось, что, заподозрив в чём-нибудь, он целыми месяцами не приближался, не разговаривал со мной. Только после многочисленных доказательств моей верности и преданности его службе, дошло до того, что мне доверили и место в администрации, и надзор за купцами и чужеземцами, потом монету и казначейство. Наконец и в других делах князь начал меня использовать.

Я воспользовался этим, чтобы приготовить почву, на которую бы зерно Евангелии не упало напрасно. Я жду только благоприятной минуты. Ягайлло готов, но из рук крестоносцев принять крест отказывается. Он слишком хорошо их знает и гнушается ими. Даст Бог, он сядет среди христианских монархов.

– Ведь мать его, княгиня Тверская, христианка? – спросил Семко.

– Да, но Ягайлло должен смотреть на запад и принять западное христианство, римское, потому что крестоносцы никогда не признают его христианином и будут звать его идолопоклонником.

Миновали те времена, – прибавил Хавнул, – когда на горе близ Вильна распяли братьев св. Франциска, сегодня уже городской люд знаком с христианскими обрядами и с христианами, которых сюда много из Руси наплывает. Все знают, что в том самом монастыре, из которого схватили мучеников, живут их новые бесстрашные братья и прославляют Бога. Всё-таки сейчас они в безопасности.

Сказав это, Хавнул поднялся и, воздев руки к небу, воскликнул с сердечным волнением:

– Я доживу, может, до того мгновения, когда Бог даст мне узреть крест на берегу Вильны и услышать колокола, зовущие на молитву. Тогда я скажу за Симеоном: «Отпусти, Господи, слугу своего».

Брат Антоний, слышая, сложил руки как для молитвы и тихо шепнул:

– Amen!

Хавнул тронулся с места, это было знаком, что должны были отправляться в дальнейший путь.

– А князь, с которым вы выехали на охоту? – спросил Семко.

– Он подумает, что я заблудился, – отпарировал Хав-нул, – искать меня и слишком заботиться не будет, потому что знает, что я справлюсь.

Челядь по данному знаку тотчас начала готовить коней; Хавнул сел на своего и, не нуждаясь уже в Каукисе, пустился в Вильно ещё до наступления дня; он ехал лесами, в которых урядник Ягайллы показал, что хорошо знает дороги.

На беседах о Польше и Тевтонском ордене, врагом которого был Хавнул, опустился вечер. Старый монах ехал чуть вдалеке и перебирал свои чётки.

Уже были густые сумерки, когда, выехав из пущи, они заметили долину, над которой в вечернем тумане едва можно было разглядеть Виленский замок и у его подножия опоясанную стенами крепость. Под ним широко расстилались предместья, состоящие из маленьких деревянных домов. Почти в каждую войну и нападение они падали жертвой. Народ частью прятался в замке, частью разбегался в леса, враг сжигал дома, а чуть только отступал, они как грибы вырастали на пепелищах снова. Были это скорее шалаши и деревянные палатки, и скорее лагерь, чем город. Очень немногие постройки среди них возвышались крышами и стенами.

В это время одно огромное облако дыма и испарений лежало над всем Вильном, покачиваясь как волна, иногда за порывом ветра открывая сияние и огоньки.

Бесконечное количество тропинок и дорожек вело к лесам, из которых ежедневно возили на топливо дерево. Большой тракт в этот час уже опустел. Только бедные люди, у которых не было коней, поднимая на спинах спиленные ветки, тащили их к хатам. Издалека доносился лай множества собак.

Хавнул хотел их сам довести до монастырских ворот, но брат Антоний выручил его, взявшись за это дело.

– Отдохните, – сказал Хавнул, – завтра к князю, а я тем временем буду вам дороги рассчищать. Если я буду убеждён, что Ягайлло не даст уговорить себя к миру, подставлять вас не буду.

Семко вспомнил теперь о кольце Юлианны, данном когда-то Бируте, которое Витовт ему доверил в качестве знака, и сказал о нём Хавнулу.

– Быть может, – ответил, подумав, староста, – что и оно поможет вам проложить путь, сначала к Юлианне, а через неё к Ягайлле.

Уже было темно и только от снега маленький отблеск указывал дорогу, когда, расставшись со старостой, они повернули к монастырю.

Монастырь с костёлом, на котором не было креста, хотя он стоял на краю предместья, был не последней постройкой в пустом поле.

Его окружали деревянные домики и сараи, в которых легко было угадать обращённых уже христиан, стремящихся ближе к своим старшинам и святыне. Действительно, значительнейшая часть этих хат принадлежала христианам.

Они ещё не осмелились открыто признать себя ими, многие из них исповедовали смесь из двух религий, а по сути никакой, но поначалу к этому относились снисходительно, потому что иначе обратить было невозможно. Эти новые христиане ходили со страхом в долину Свентороха к алтарю Перуна, а потом прокрадывались к костёлу и исповедовались в своей слабости.

По маленьким улочкам, среди заборов и хат путники добрались наконец до высокого частокола, опоясывающего довольно обширную площадь. Ограда была такой высокой, что за нею ничего видно не было, исчезли даже крыши стоявших внутри построек.

Брат Антоний направился к дверке и начал в неё стучать троекратно по три раза. Потом они ждали. Внутри послышались осторожные шаги. Они постучали подобным образом второй раз, а после паузы ещё.

Тогда внутри послышался голос, на который Антоний с волнением отвечал:

– Laudetur Christus!

Начали отпирать дверку, за ней блеснул свет. Над высоким забором показалась голова в капюшоне, рассматривающая пришельцев. Наконец ворота открыли и впустили сначала только старого монаха.

Все эти осторожности не были лишними. Францисканцы чувствовали там себя среди врагов, должны были быть начеку. Язычники могли хитростью на них напасть, равно из жадности, как из ненависти.

Брату Антонию хватило нескольких слов, чтобы князя с его спутниками немедленно впустили.

Монах в капюшоне в полном рассвете сил, крепкий и бойкий, настоятель отец Павел, вышел навстречу Мазовецкому князю.

Вся эта собственность отцов была непохожа на нынешние монастыри. Костёльчика, скрытого среди других построек, на первый взгляд отличить было нельзя. Ни одну христианскую эмблему не решились выставить на обозрение, чтобы язычники, заметив её, не осквернили.

Монастырь был длинным зданием самой простой, первобытной формы, огромной хатой из сосновых брёвен, с окошками, закрытыми створками. Над крышей, покрытой соломой, торчали плетённые трубы.

Зачастую при каком-либо возмущении людей, вынужденные по несколько дней закрываться в своём дворе, францисканцы держали там и маленькую отару овец для молока и несколько коров. Большие сараи под заборами содержали запасы сена, даже пшеницы, которую должны были сами молотить, и ручные мельницы, в которых перемалывали себе разовую муку. Посередине был колодец, чтобы не было необходимости в соседской воде, а дальше – монастырская баня.

Несмотря на большую бедность этой первой христианской колонии в Вильне, этой монастырской хате хватало форестерии для гостей.