Семко

Прежде чем Бартош имел время объявить ему о брате, Семко уже был в большой комнате; он поглядел на Януша и радостно бросился его приветствовать.

Он прибыл с такой радостью и в хорошем настроении, что казался помолодевшим.

– Видите, – воскликнул он, – я хотел опередить жёнку, чтобы её в воротах самому с коня снять и привести в её дом. Я специально себя и коня утомил, чтобы ей тут всего хватало, когда первый раз переступит ногой порог.

Януш смотрел на эту юношескую энергию и головой давал ему знаки, что хорошо сделал.

Генрих, не поздоровавшись, отошёл с выражением зависти и сделал насмешливую гримасу… Тем временем Семко, сняв колпак, поздоровался с братом головой, а сам вбежал в спальню.

Ему дорогу переступила бедная Блахова, держа на руках наполовину бессознательную, с распущенными на плечах волосами, с бледными губами, Улину. Увидев Семко, эта полумёртвая поднялась, обняла худыми руками его шею, приблизила губы к его лицу, послышался лёгкий крик, и всей тяжестью мёртвого тела она упала на руки матери.

У Семко едва было время поддержать уже застывающую.

Улинка умерла…

Она только хранила последний вздох, чтобы в поцелуе отдать его возлюбленному брату.

Князь на мгновение потерял дар речи; смотрел на девушку и думал, что она от слабости потеряла сознание. Но Блахова материнским сердцем чувствовала, что для её бедного ребёнка всё было кончено… Она сама понесла её из последних сил на ту кровать, с которой она только что вскочила встречать Семко.

Князь молча шёл за ней… Он приехал с переполненной счастьем грудью, а смерть встретила его на пороге.

В большой комнате Януш, сидевший за столом, слышал, наверное, крик, а Генрих усмехнулся, когда донёсся этот голос; никто однако, не встал с лавок, только через минуту вызванный канцлер вышел к князю.

У вечернего стола долго и напрасно ожидали приехавшего хозяина, а когда он потом вышел, как по принуждению, к брату, бледный, растерянный, и не хотел притронуться к еде, а на вопросы отвечать не мог, о причине этой перемены никто спрашивать его не смел.

Генрих выскользнул из столовой. По одному вышли все гости, вышел с братьями Бартош. Януш и Семко остались одни.

Казалось, старший угадал, что случилось, не спрашивал; младшему не хватало отваги, чтобы пожаловаться. Они молча сидели за пустым столом при догорающих светильниках.

Вдалеке уже слышалось пение петухов, когда Семко проговорил слабым голосом:

– Иди, отдохни, я с моим счастьем прибыл в несчастный час. У меня дома смерть!

– Смотри, чтобы жена о ней не знала, – ответил Януш. – Литвинки суеверные, и хотя гроб плохое не предсказывает, люди говорят, грусть отравит ей первый день… останется воспоминанием на всю жизнь.

Януш встал и вышел.

Немного поколебавшись, Семко вернулся назад в спальню, её дверь была открыта к комнатам Блаховой. Тихое траурное пение с плачем, какая-то старая могильная песнь слышались в глубине. Не останавливаясь, князь пошёл дальше, прямо в комнатку, в которой на своей кроватке лежала умершая.

Её окружало несколько старых баб, но Блахова ни одной из них не давала прикоснуться к ребёнку. Она сама одела её в белые кружева и самую красивую одежду, сама сплела ей девичий могильный венок. Она стояла теперь рядом с ней, заломив руки, плача и бессознательно подпевая. Бабы вытерали слёзы… У изголовья горели две лампы и бросали мерцающий свет на мраморную, каким-то блаженным сном объятую девушку. Её уста ещё улыбались последнему поцелую.

Когда Семко вошёл, через другую дверь люди вносили простой, сосновый гроб, сбитый из нескольких досок.

За ним в сутане и епитрахиле шёл ксендз-канцлер с крестиком в руке, и двое юношей с фонарём, пламя которого клонил ветер.

При виде гроба Блахова закрыла глаза. Его поставили среди комнаты, бабы торопливо начали в нём стелить. Когда пришлось нести тело и укладывать в эту кроватку смерти, Блахова сильной рукой всех оттолкнула, схватила тело дочери и, прижав к груди головку, потащила его к гробу… Положила в него Улинку, прижала губы к её лицу и застонала. Все ждали, уважая боль, но Блахова была как бы прикована к останкам ребёнка. Канцлер наклонился к её уху и слегка взял её за руку. Она послушно поднялась, но, увидев людей, несущих крышку, которую хотели забить, она снова бросилась к телу.

Её старые подруги посыпали тело остатками благоухающих цветов… В открытое окошко был виден первый дневной рассвет. Люди медленно взяли незакрытый гробик на плечи и понесли. Блахова шла не за ним, а вместе с ним, опираясь рукой о край, словно боялась, как бы не отобрали её останков.

В молчании траурная процессия прошла по дворам, миновала костёл и направилась прямо на кладбище… среди ночной тишины, которую прерывало только щебетание птичек.

Семко остался один в пустой комнате, провёл по ней взглядом. У кровати Улинки лежала перевёрнутая кудель, веретено укатилось под неё… белый платочек, брошенный на лавку, висел на ней… На подушке голова умершей отобразила как бы отпечаток смерти.

Князь, сжав губы, вернулся в спальню.

Князь и времени не имел думать об отдыхе… С первым лучиком дня он должен был спешить встречать жену. Для него седлали коня… На востоке алело, когда он сел и, бросив взгляд во двор, помчался к воротам. По дороге к ним лежали смятые цветы, которые выпали из гроба Улинки.

Ещё не было полудня, летнее солнце припекало, когда начали звонить колокола костёлов… На улицах стояло полно народа, во дворе у костёльных дверей ждало духовенство, на пороге дома стоял старый Януш, урядники, челядь, двор, с боку, назло братьям, стоял князь Генрих в доспехах и при мече, в шлеме, подбоченившись.

Он прекрасно знал, что не сможет вызвать у них большей досады, как одевшись в этот день в рыцаря и отказавшись от духовного облачения. Он злобно смеялся, искоса глядя на Януша, который не хотел его видеть.

Кортеж, окружающий молодых, неспешно двигался при звуке труб, пищалок и довольно дико звучащей музыки.

Семко ехал в доспехах и шлеме с перьями, бледный и серьёзный, а рядом Ольга, как лань, храбро сидящая на коне, гордо смотрела вокруг весёлыми голубыми глазами. Всё в ней смеялось и радовалось: взгляд, губы, вся фигура, и фалды алого с золотом платья, и шапка на головке, небрежно надетая, из-под которой выбивались светлые кудри.

Она чувствовала там себя госпожой и королевой, а сколько бы раз её взор не падал на молодого мужа, открывались её розовые губы и жемчужные белые зубки, казалось, говорит: «Радуйся! Радуйся! Везу в своей ладони счастье!»

С такой девичьей смелостью, с такой княжеской спесью она первая въехала во двор… Остановились у костёла…

Семко, соскочив с коня, снял её и, подав руку, повёл на благословение. На пороге стоял Януш с хлебом и солью, по русскому обычаю. Ольга смело, со смехом шла к нему, и когда он ей поклонился, она бросилась старику на шею с сердечным поцелуем. Молодая госпожа без тревоги переступила порог и, повернувшись к мужу, покраснев, обняла его.

Генрих смотрел издалека, но не приблизился к ней и она, казалось, о нём забыла.

Молодых уже ждали накрытые столы, а при них, на возвышении – два отдельных места, и рядом два места для братьев. Канцлер благословил их молитвой.

Прекрасная Ольга тем временем бросала вокруг взгляды, рассматривая место и людей, так смело, так уверенно, как будто уже захватила власть над мужем и двором.

Бартошу из Одоланова достаточно было посмотреть на неё, чтобы про себя сказать то же самое, что подумал Януш:

– Она тут будет князем, не княгиней.

Едва капеллан докончил молитву, когда её весёлый голос зазвучал в зале.

– Мне тут сегодня ещё не хозяйничать, – сказала она, – но завтра! Я вам стол накрою и буду принимать.

Она говорила по-русски, коверкая слова, чтобы свою речь сделать похожей на польскую, и сама смеялась над своими ошибками.

Семко указал ей в эту минуту на приближающегося к столу Генриха. Она удивлённо на него посмотрела.

– Разве так у вас одеваются священники? – спросила она с любопытством.

– Я не хочу быть ксендзем, хотя меня к этому вынуждают, – сказал, садясь, Генрих.

Януш строго на него поглядел, Семко что-то шепнул ей на ухо; она засмеялась и посмотрела на Генриха.

– Красивый парень! – сказала она тихо. – Жаль его одевать в сутану священника; такой молодой…

Генрих смелыми глазами мерил невесту брата.

– Вы найдёте мне другую такую же, как вы, – сказал он ей, – и тогда женюсь!

Ольга ответила ему кивком головы; оба брата смотрели грозно и хмуро. Генрих обрадовался; ему казалось, что нашёл союзника.

Тем временем вносили миски, а красивая княгиня охотно ела, только иногда выражая удивление, когда еда была для неё новой. Тогда она осторожно несла её ко рту… пробовала, глядя на мужа, и плохой ли, хорошей она ей показалась, она заливалась детским смехом.

Весь двор эту хохотунью пожирал глазами. Её смелость, немного детское и исполненное прелести обхождение хватали всех за сердце. Тем не менее чувствовался избалованный, открытый ребёнок, весело вытягивающая руки к жизни; но в то же время и будущая госпожа, которая была готова смело оказывать сопротивление тому, что её ждало в жизни. Семко сидел молча, Януш слушал, Ольга всё больше то смеялась, то говорила, а осмелевший Генрих ей вторил.

Это, наверное, не нравилось брату, о чём жена не могла знать, а Генрих, который был в этом убеждён, разговаривал с ней и дразнил вопросами. Она также отважно расспрашивала о многих вещах и традициях, рассказывая, как это иначе было в Литве.

А вспоминая свою Литву, она вздыхала. Там уже такое пиршество без песни не обошлось бы, потому что песней всё начиналось и заканчивалось. Там один не особенный пожилой лютнист должен был играть, да и этого всё более громкие крики и разговоры услышать не позволяли. По мере того как наполнялись кубки, запал по адресу юной княгини всё рос. Семко тоже пил, дабы выгнать из сердца горечь и чёрные мысли, но напиток только пробуждал в нём какой-то гнев.

Пиршество протянулось долго… и только когда опустился вечер, Семко с женой встали из-за стола, дав знак сотрапезникам оставаться на месте.

Юной княгине не терпелось осмотреть свои дома, узнать это государство, которым должна была править, и захватить над ним власть. Она хотела всюду быть, всё осмотреть, вплоть до конюшен и псарен.

Над мужем она уже в дороге захватила неограниченную власть и распоряжалась им, как хотела; ему было отрадно её слушать, поэтому теперь он послушно вёл её по замку, комнатам, дворам и валам, только думая, как избавить её от лицезрения той комнатки, в которой плакала старая Блахова.

Когда в сумерках опускающегося вечера со стен открылся прекрасный обзор на отливающую серебром Вислу, княгиня радостно хлопнула в ладоши и воскликнула:

– Вилия!

И она забросила руки на шею Семко, первый раз вдруг опечалившись. Река ей напомнила домашнюю реку и годы, пропетые у бока матери.

Но затем она вытерла слёзы и начала что-то напевать.

Муж всё время шёл рядом с ней грустный, он видел других призраков, снующим по валам.

Они подошли к замку, когда она, как будто проснулась, начала щебетать: