Семко

Епископы с Бодзантой уже пели благодарственную песнь.

Случилось – король был торжественно провозглашён архиепископом, выбран, посажен на трон. Около трона стояли все самые известные мазовецкие, куявские и великопольские паны, создавая ему превосходную свиту. Мазовецкий хорунжий развернул над головой князя хоругвь с двумя орлами и двумя филинами.

На лице Семко видна была гордость победы и радость от достигнутой цели, великая сила и в то же время великая забота, хоть покрытая внешней радостью. Для него это был не конец стремлений к короне, а только первый шаг к её приобретению и в то же время объявление войны всем тем, которые отворачивались от него.

В толпе была неописуемая радость, потому что для шляхты это означало победу над малопольскими конкурентами; победу толпы над избранными, бедных кожухов, подвластных, паношовых над панской парчой.

Несмотря на то, что всё казалось законченным, никто не уходил, толпа не рассеивалась. Архиепископ с двумя товарищами и клиром, после того как пропели гимн, вошел в ризницу.

Бартош из Одоланова уже там его ждал. Он с волнением и воодушевлением поцеловал ему руку.

– Наш добрый отец, – воскликнул он, – докончим начатое дело. Зачем откладывать? Мы приготовили корону, обряд возложения её на голову избранного может осуществиться немедленно. Мы вас просим, умоляем!

Архиепископ был бледен.

– Дитя моё, – сказал он, – это невозможно… Коронация имеет свои законы и предписанные формы; мы не готовы их исполнить! Невозможно!

Он посмотрел на сопровождающих его епископов, которые, не смея возражать, молчали. Однако по ним было видно, что не совсем разделяли мнение архиепископа.

– Невозможно! – шепнул ксендз Бодзанта.

Бартош какое-то время стоял в сильной неопределённости.

– Значит, завтра, – проговорил он с некоторым раздражением в голосе.

– Завтра! Но это не время, не место, – добавил с колебанием Бодзанта. – Коронация в Серадзе не имела бы значения. Она должна состояться, если не в Кракове, то в Познани, или Гнезне.

Бартош так резко дёрнулся, что на нём загремели доспехи.

– В Познани! В Гнезне! – повторил он голосом, исполненным отчаяния. – Была бы неслыханная задержка. Отец, это также невозможно…

Все молчали. Сцибор, епископ Плоцкий, что-то потихоньку начал шептать Бодзанте, но архиепископ, казалось, не слушает и не слышит. Он дрожал и повторял: «Невозможно. Не требуйте невозможных вещей. Что бы означала эта спешка? Будто бы мы не были уверены в своём, опасались! Коронация не может так пройти… В Гнезне…

Бартош из Одоланова стоял как окаменелый. Он был почти уверен, что, склонив архиепископа провозгласить королём, с коронацией не будет ни малейшей трудности. Думал, что ему делать.

– Над этим нужно посовещаться, – воскликнул он в конце, – отложим собрание до завтра.

Архиепископ не сопротивлялся. Он огляделся только, дав знак ожидающим клирикам, чтобы сняли с него обрядные одежды, и, вздохнув, опустился на колени молиться.

Староста, который легко мужества не терял, через мгновение с почти сияющим лицом вышёл в костёл и, пошептавшись с ксендзем, который сидел ещё на троне, сказал, обращаясь к шляхте, что собрание откладывается до завтра.

С новым возгласом, подбрасывая весело шапки, толпа медленно начала выходить из костёла. Некоторые шли первыми поклониться в колени своему пану и пожелать счастливого царствования. Семко кланялся им и благодарил, любезно улыбался, но брови были грозно нахмурены и забота была на лице.

Наконец все окружающие князя и он сам пошли назад через ризницу, где у боковых дверей костёла стоял богато наряженный, под обшитым золотом седлом, конь недавно провозглашённого короля. В ризнице Бодзанта и епископы первыми поздравили, но князь не задержался там долго, с важностью, молча он вышел во двор, оседлал коня и в окружении своих верных, среди криков, которые при виде его раздавались, поехал к замку. На протяжении всей этой дороги, усеянной людьми, повторялось: «Да здравствует!» – и сопровождало его вплоть до порога замка.

Семко ничего не говорил своим товарищам. Всё это казалось ему каким-то странным сном, почти страшным. Он подавил зародившуся радость, с нею вместе беспокойство. Бартош, хоть торжествовал и знал, что всё это было его делом, ехал тоже мрачный. Сопротивление Бодзанты всё ему испортило. Отсрочка коронации могла поколебать и само провозглашение. Следовало умолять, убеждать, хотя бы вынудить архиепископа, чтобы немедленно к ней приступил.

Только вбежав в замок, когда ему снова кланялись как своему государю те, что привели его туда, Семко открыл рот. – Ты говорил с Бодзантой? – спросил он с некоторой робостью Бартоша.

– Очень коротко, потому что времени на это не было, – ответил пан Одолановский, – но я немедленно еду к нему.

Уставший Семко вошёл в другую комнату. Он хотел какое-то время побыть наедине с собой. Он сел на лавку. Его невольно охватила какая-то тревога.

Сквозь открытые окна издалека доносились весёлые, шальные, повторяемые кучками, разлетающиеся вокруг крики; он слушал их и вздрагивал. Теперь всё зависело от Бодзанты, от него нужно было добиться незамедлитеной коронации. Польша должна была сдаться помазанному королю.

Бартош из Одоланова, не желая оставлять Бодзанте время для переговоров и рассуждений, сел на коня и с одним слугой поскакал в монастырь доминиканцев.

Архиепископ отдыхал, был несколько нездоров, не пропустили к нему. Он вошёл к Плоцкому епископу Сцибору, которого нашёл большими шагами ходящего по келье. Епископ Плоцкий душой и телом был предан Семку, но не достаточно имел энергии, чтобы выступить против архиепископа решительно. Он должен был его пожалеть.

– Отец, – воскликнул с порога Бартош, – мы провозгласили короля, этого не достаточно; мы должны короновать его и помазать, иначе малополяне не захотят уважать выбор.

Ксендз Сцибор пожал плечами, показывая, что это не его дело..

– Ради Бога! Что случилось с нашим архипастырем? – воскликнул Бартош. – Посередине работы бросить её?

– Это меня не касается, – ответил живо Сцибор, – я здесь, я готов служить для коронации, но она не входит в мои полномочия. Говорите с архиепископом.

– Что говорит Бодзанта?

– Что в Серадзе не время, не место для этого…

Бартош весь встрепенулся, заламывая руки.

– Непонятная вещь! Это чьи-то интриги, в этом укоренилось предательство! – сказал он взволнованно.

– Вы условились с ним заранее о коронации? – спросил епископ.

– Не было речи о деле, которое должно было последовать как дополнение к акту провозглашения. Архиепископ знал, что мы приготовили корону.

Ксендз Сцибор опустил голову, не отвечал. Разгорячённый Бартош не уступал. Он решил ждать хотя бы у двери ксендза Бодзанту, чтобы его впустили к нему.

Между тем время шло, наступил вечер. Староста стучал и беспокоился, наконец был впущен. Бодзанта сидел, сжав губы, бледный, уже явно готовый к этому приёму.

От имени своего и князя Бартош начал его уговаривать. Без этой короны, надетой на голову, без благословения костёла, без помазания всё, что совершилось, не имело значения! Бодзанта, всегда слабый, колеблющийся, боязливый, в этот раз показал непоколебимую силу убеждения.

Он отвечал мягко, утешая, но в то же время доказывая, что коронация была невозможна в Серадзе, а могла только состояться в Гнезне, когда Великопольша успокоится. Он не скрывал того, что никакой уступки от него ожидать не могут. Бартош впустую унижался и угрожал, жаловался, пугал гневом короля, ксендз-архиепископ молчал, но сломить себя не давал.

В конце концов, отложив настояния до завтра, Бартош должен был вернуться в замок, где его с лихорадочным беспокойством ждал князь. Скрывать решение Бодзанты было невозможно. Староста пытался только объяснить Семко, что эта проволочка не ослабила выбора и навредить ему вовсе не могла. Семко почти не слушал.

Он не хотел унижаться до выклянчивания у архиепископа этого обряда, к которому надеялся его вынудить. Поняв сопротивление Бодзанты, он по-королевски выдал приказ Бартошу, чтобы больше не смел говорить с ним об этом, ни просить его. Дабы загладить неприятное впечатление, которое произвело внезапное отступление архиепископа, на следующий день пришла радостная новость, что Петраш Малоха сдал Ленчицкий замок.

Поблагодарив шляхту, Семко решил, не увидевшись даже с архиепископом, немедля пойти с Бартошем на Калиш. Это гордое поведение в отношении Бодзанты давало представление о характере Семко, для которого маленькая вина стирала воспоминание о больших заслугах. Князь не мог простить ему того разочарования, которое он больно почувствовал. Это призвание на трон казалось ему теперь почти нанесённым оскорблением и только умелым избавлением от настояний Бартоша.

Однажды приняв решение ехать под Калиш, князь ни на час это откладывать не хотел. Оставил шляхте Бартоша, чтобы объяснил ей отьезд военной необходимостью, а сам той же ночью со всей своей свитой выехал из замка. Шляхта, тем временем, пировала, провозглашая своего короля, радуясь, ожидая коронации, и как молния упала на них утром новость, что Семко помчался на захват Калиша.

Проснувшись, архиепископ узнал об этом из уст капеллана; мгновение он стоял в недоумении, потому что его сначала охватил страх, но преклонил колени на молитву более спокойный; уже не нужно было противостоять настойчивым просьбам.

В тот же день великополяне, немного разочарованные в своих надеждах, видя, что в Серадзе уже делать нечего, начали разъезжаться. Все оттуда разбегались с ещё большей поспешностью, чем туда прибыли.

Ксендз Плаза после мессы в костёле, успокоившись с отъездом князя, тут же начал собираться обратно в Краков.

Уже при выходе пришёл к нему Бобрек. Его лицо было весёлым, но говорил грустно.

– Значит, я напрасно трясся, чтобы добраться до этого Серадзя, – сказал он насмешливо, – никто даже ни одной молитвки у меня не купил. Эти великопольские владыки даже гроша за душой не имеют. На зелёном корме, на худых клячах сюда притащились, крикнули два раза, напились пива и поехали назад к своим усадьбам. Да и князя или короля вдруг не стало, – добавил он с улыбкой. – Теперь непонятно, как его звать, да и он сам не знает, кем является.

Бобрек понизил голос и добавил:

– Я ломаного гроша бы не дал за эту его корону.

конец второго тома

Том III