Семко

Духовенство и паны смотрели на него, как на силой навязанного им покойным королём, человека нового, недостойного должности, какую занимал. Обычно эта епископская столица доставалась кому-нибудь из влиятельных, либо связанных с ней кровью.

Известный лекарь, знаменитый учёный, как был маленького роста, так людям казался ещё меньше в краковской столице. У него почти не было друзей, а враждебно на него смотрело не только подчинённое духовенство, но и те старшины, с которыми заседал в силу должности.

Истинный мученик, он взял на плечи бремя onus pro peccatis и носил его со смирением и постоянством духа, какой давала ему набожность и сильная любовь к науке.

Оставаясь пастырем, он не отказался ни от книг, ни от призвания, которое любил. Видели его, когда он искал больных, навещал бедных, перевязывал раны, готовил лекарства собственными руками. Человек был добрый, тихий, великого духа, но все его добродетели и качества не могли задобрить завистников и недругов.

С презрением отзывались об этом Маленьком, которому из-за его роста дали насмешливое прозвище, и остался маленьким для тех, которые не умели оценить его величия.

В епископском доме ксендз Радлица, оставив свободными значительнейшую часть больших комнат, разместился в маленьких комнатках, наполненных книгами, бутылками, банками, всевозможными диковинками и пропитанных запахом медикаментов, которым тогда приписывали огромную силу. Целые полки там, как в аптеке, занимали дорогие бальзами, эликсиры, мази, скабиоза, привезённые из далёких стран.

Рядом с этой своей аптекой у епископа была комната, в толстую стену которой было вставлено окно с лавками и пюпитром; просиживать там было для него самым милым занятием, когда мог остаться один. Там было достаточно света для чтения; он погружался в труды Альберта Великого и наших старых отцов науки, рукописи которых приобретал. И должность, которую он занимал, тем одним вознаграждала его за всё перенесённое ради неё, что давала возможность покупать книги, которые иначе приобрести бы не мог.

У этого открытого окна, под которым во дворе, в кустах щебетали птицы, склонившегося над огромным фолиантом, застал его в этот вечер Ласота. Как любого гостя, епископ принял его очень любезно, он вышел у нему из своего излюбленного укрытия, посадил рядом и спросил о здоровье архиепископа.

Задав этот вопрос, сам он тут же печально рассмеялся.

– Видите, medicus у меня даже из-под епископского облачения всегда выглядывает.

– Его милость, – сказал Ласота, – слава Богу, чувствует себя хорошо, но забот имеет много.

– У кого их нет! – вздохнул епископ. – Это свойственно людям, мы люди.

– Ксендз Бодзанта поручил мне передать вам привет, – говорил дальше Ласота, – и просить вас, чтобы в силу своей должности и влияния вы посодействовали малопольским панам.

Епископ не дал ему договорить, меряя его любопытным, удивлённым взглядом.

– Моё влияние! – сказал он. – Дитя моё, кто же не знает, что я здесь никакого влияния не имею. Я не жалуюсь на это, но не стоит взывать к тому, что не существует.

– Однако же… – прервал Ласота.

– Этому никак не поможешь, – говорил епископ. – Я не могу ничего, пожалуй, только при благодати Божьей больному иногда помочь, а здорового бедолагу согреть Божьим словом.

– Если бы ваша пастырская милость хотели с ними поговорить.

– Это было бы как о стену горох, дитя моё, – сказал епископ мягко. – Скажите нашему отцу Бодзанте, что заполучить местных панов для того, кого он ведёт, никакая человеческая сила не сможет: это железные мужи и нерушимой воли.

Епископ вздохнул.

– Я скорее посоветовал бы, чтобы пастырь своего авторитета не подвергал опасности, прдпринимая то, что не получится. Поведайте ему доверительно, что Семко никогда здесь королём не будет. В нём бояться сурового и мало образованного человека, бояться влияния великополян, на трон его не пустят.

– А если Бодзанта провозгласит его королём? – спросил Ласота.

– Они не будут обращать на это внимания, – ответил епископ. – Поэтому я хочу, чтобы они не жертвовали собой ради него. Месть – это не христианская вещь, но многие не могут выбросить её из сердца. Семко объявил краковянам войну, спалив Князя; этого ему не простят, но если бы даже он так мстительно не поступил, мы никогда бы его не приняли.

Ласота молчал, слушая.

– И однако, – сказал он, – великое множество ведёт князя Мазовецкого и хочет, чтобы он был королём.

Епископ опустил глаза.

– Ничем вам помочь не могу, – прибавил он. – Я никому зла не желаю, Богу всё отдаю, но сам силы не имею. Отвезите это признание моей слабости, которую признать не стыжусь, отцу нашему.

Лицо посла нахмурилось, минуту он сидел молча, медленно встал и, целуя руку епископу, попрощался с ним.

Всё, с чем столкнулся там несчастный посол, вероятно, можно было предвидеть, он не надеялся на успех. Однако, представлял это совсем иначе. Он думал, что будет вести бурное противостояние, что будут с ним пререкаться или угрожать.

К этому он был приготовлен, на этот чуть ли не презрительный холод, какой он испытал, на гордое равнодушие, каким его отправили, он не рассчитывал.

Его ранило унижение.

Тем более гордо он должен был поднять голову, выходя от воеводы и покидая дом епископа, чтобы люди не видели гнева, который клокотал в его груди.

– Что же дальше? – говорил он сам себе. – К ксендзу Хотке в приход! Чтобы и там ещё съесть какой-нибудь деликатес, каким меня везде угощают.

Он направился прямо за Флорианские ворота. Ксендз Хотек ждал его и при входе забросал вопросами о своём бедном архиепископе.

– Он, правда, бедный, – сказал Ласота, – потому что ему ни в чём не везёт. Однако мы надеемся, что будет лучше, когда мы получим короля.

Викарий махнул рукой в воздухе.

– До этого далеко! – воскликнул он.

– Нам кажется, что это близко, – сказал, добавляя себе мужества, которого не имел, Ласота. – Мы провозгласим королём Семко, архиепископ его им признает, а паны краковские пусть делают что хотят, им придётся его признать.

– Вы их знаете? – спросил ксендз Хотек.

На этот вопрос стольник должен был ответить.

– Нет, не знаете, – прибавил энергичный ксендз-викарий. – Измеряете здешних людей великопольской пядью; это совсем иной род, обычаи, сердца и головы. У вас правит число, муравейник, а у нас, как у пчёл, королевы – паны. Вашей тысячи ртов не хватит на одну здешнюю голову.

Он говорил очень живо, а Ласота слушал, словно неубеждённый и непопеждённый.

– И число тоже что-то значит, – сказал он, – посмотрим, кто выиграет.

– Заранее вам объявляю, что не вы! – резко воскликнул викарий. – Я с радостью бы сдержал епископа, умолял, чтобы не продвигался слишком далеко и короля не провозглашал.

– Ничего не поможет! – холодно сказал Ласота.

Ксендз Хотек, боясь сказать слишком много, совсем замолчал.

С какими мыслями на следующий день уезжал стольник Куявский, попробовав в разных сторонах уговорить, чтобы шляхта прибыла на съезд, можно было заключить из того, что он не смотрел на людей, и когда его спрашивали, не хотел отвечать.

Но Краков и главнейшие паны не были для него всем. Ему казалось, что шляхту поменьше, более бедную, этих паношей и владык, которых знал в Великопольше как подвижный и деятельный элемент, он сможет заполучить, возбуждая их против могущества больших родов и богатого начальства.

Итак, пан стольник отправился на поиски этих маленьких дворов и более маленьких людей, но к великому своему удивлению найти их там не мог. Малопольша и в особенности эти околодки, по которым он проезжал, выглядели совсем иначе. Панские владения занимали огромные пространства, более мелкие владения принадлежали большим семьям и с ними держались, владельцы мелких кусочков земли, шляхты или полушляхты, которых столько находилось в Мазовии и Великопольше, там практически не было.

Поэтому ехать было не к кому.

Приехав в деревню, Ласота начал с того, что спрашивал, чьей была; чаще всего оказывалось, что или монастырская, костёльная или Леливы какого-нибудь Топора, Срениавиты, Рожича. А с этими было не о чем говорить. Главы этих родов жили в Кракове.

Напрасно проехав часть Краковского, стольник Куявский только сейчас окончательно узнал, насколько эти земли отличаются от великопольских, и сомневался, что он и его помощники могли оттуда кого-нибудь привести на съезд.

Не желая, однако, признаться, что промахнулся с целью путешествия, он, как обещал, поехал сдать с него отчёт в Плоцк.

Ласота давно там уже не бывал, мало его помнил, но, добравшись до города, заметил, что там, должно быть, рассчитывали на близкое и удачное окончание дела, потому что всё было в движении и непомерной суеете. Плоцк выглядел если не как столица, то как лагерь. Рыцари прибывали, людей сгоняли и одевали, оружие, закупленное в Поморье и у крестоносцев, постоянно привозили. Правда, было оно плохое, а стоило дорого, но без него обойтись не могли.

Не только в замке, но за его стенами, в городе и в предместьях, сотники, командиры подбирали батраков и молодёжь в отряды и считали. Коней сгоняли табунами и провизию привозили из деревни, потому что её для этого войска много было нужно.

Старый воевода Соха, хорунжий, равно поседевший под шлемом, другие старые военачальники приучали молодых к военному делу.

Чем ближе к замку, тем движение становилось более сильным и оживлённым. Во дворах, которые никогда с давних времён богатства не видели, стояли теперь построенные рыцари, двор, одетый в дорогую одежду, толпы челяди, заново привлечённой, не очень ловкой, но уже постриженной, помытой и одетой.

Будущий король должен был показать себя как подабает могущественному государю. Это никогда не было в обычае князей Мазовецких, у которых царила патриархальная простота, но в эти минуты стало необходимостью выступить так, чтобы вызвать в людях уважение. На этом настаивал Бартош из Одоланова, который всем заправлял.

Семко уже зашёл далеко и отступать не мог. Молодой пан был недоволен ни собой, ни событиями, ни оборотом дела, но, однажды дав себя потянуть, он должен был идти до конца. Бартош и другие паны старались его убедить, что цель непременно будет достигнута. Семко иногда этому верил, порой имел плохие предчувствия и терзался ими.

Януш после безрезультатных предостережений не подавал признаков жизни. Он ни в чего не хотел вмешиваться.

Князь, брошенный с первого выступления в этот водоворот и кутерьму, не много имел времени подумать. События, связанные друг с другом, переплетались как неразрывная цепь. Они вырывали его из Плоцка и гнали туда назад; поочерёдно то вгоняли его в ужасный гнев, как под Краковом и Князем, то одухотворяли гордостью и надеждой, как в эту минуту после взятия Куявии.

Бартош умел всё, даже то, что было менее удачным, выставить в лучшем свете. Имел силу подчерпнуть своё мужество и запал в других.

Приехав в замок, стольник Куявский застал там такую большую толпу, что едва со своими людьми смог протиснуться, а ему самому было трудно попасть к князю.

Комнаты были полны шляхты, для неё постоянно должны были накрывать на стол. Именно в этот день проходило большое совещание. Бартош прибыл от архиепископа Бодзанты с заверением, что не будет колебаться после провозглашения королём Семко и коронует его. Он не учёл и пренебрёг тем, что эти старые короны, привезённые некогда из Рима, не находились в Гнезно, и что их, пожалуй, нужно было заменить новыми.