Семко

Один он знал об этом; его долгом было бежать сломя голову, чтобы звать на помощь и бить тревогу. Времени было в обрез. Для предотвращения этого ему казалось самым простым поймать в дороге Хавнула и хотя бы убить его, чтобы переговоры сорвались.

Испуганный, он сам не ведал, как перебежал улицу и оказался в доме Бениаша. Когда упал на лавку, а хозяин начал спрашивать, что с ним стряслось, он как безумный рвал волосы, не в силах говорить.

Он потребовал только свой узелок, чтобы ещё в тот же день оттуда уехать. Немец-хозяин из обхождения с ним гостя видел, что произошло нечто чрезвычайно важное, потому что утром он был вполне спокоен и об отъезде совсем не думал, но узнать от него ничего не мог. Бобрек один хотел обладать великой тайной, чтобы её первым привезти Ордену.

Он настаивал, просил, умолял, чтобы устроили ему отъезд, и спешил так, что под ночь выбрался из города, несмотря на грозившую бурю.

Хавнулу пришлось ещё задержаться в Кракове, поэтому у клирика могло получиться опередить его, попасть в Торунь и устроить где-нибудь засаду, которая схватила бы посла.

Согласно тогдашнему очень распространённому обычаю, допросом с помощью пыток, огнём и водой, вытягиванием суставов и т. д. крестоносцы могли выведать у него правду. Впрочем, его нужно было убить.

Самым важным для Бобрка становилась поспешность. Он должен был обогнать Хавнула. На повороте можно было поставить не одну, а несколько засад так, чтобы в какую-нибудь из них он обязательно попал бы.

Правда лошадь, которой его снабдили в Кракове, стоила дорого, но то, что он вёз, могло её оплатить. Он имел с собой ещё столько денег, что мог ею рискнуть и заменить другой, если бы пала. С этими мыслями клирик в горячке скакал по знакомым ему дорогам, даже жертвуя своей безопасностью ради поспешности.

Хавнул тем временем был вынужден остаться в Кракове. После долгих совещаний решили отправить с ним священника, который хотел бы посвятить себя трудной, но огромного значения задаче – изучить Ягайллу на месте и в целом состояние литовских дел.

Трудный выбор пал на Доброгоста из Нового Двора, но его нужно было привезти и склонить к этому. Старались сделать это как можно быстрее, потому что Хавнул торопил. Несмотря на это, времени ушло достаточно, прежде чем хранимая в строжайшей тайне экспедиция могла осуществиться.

К счастью, Хавнул имел возможность с помощью монахов св. Франциска послать успокаивающую весточку о себе, сам же ждал, видя, что обещает дело, что его старания для него не будут напрасными.

Прежде чем он мог выехать из Кракова, туда пришла новость об уничтожении и ограблении Великого князя из мести Спытку. Идущий обратно Семко не миновал его и сделал то, что решил. Было это как бы первое объявление войны малополянам и угроза, которых никто не испугался. Спытек с панским равнодушием получил новость о том, что сожгли его дом, разогнали людей, сожгли город и окрестные деревни. Гордость не позволяла ему даже показать, что потеря была большой и ощутимой. Возмущённые приятели ему соболезновали, Спытек сбывал это безоблачным лицом и молчанием.

Согласно его мнению, более важным было то, что Семко с достаточно внушительной силой шёл на Куявы и мог их захватить, а с ним был тот Бартош, который был душой всех предприятий о короне, и архиепископ, который мог авторитетом всё освятить и укрепить.

С той поры у краковских панов появился лозунг – сокрушить князя Мазовецкого, силой или каким-нибудь средством. Чем больше он проявлял энергии, тем был для них более страшным. Все молча подали друг другу руки.

Хавнул, вынужденный бездеятельно ждать, испытывал настоящую пытку. До Кракова доходили самые разнообразные слухи, которые сотрясали его и отбирали надежду. Цель экспедиции, казалось, не достигнута, время потеряно, а гнев Ягайллы был неизбежен, в какой-то мере заслуженный, потому что Хавнул был виноват тем, что ему пришла в голову дерзкая мысль, что надоумил других и сделал шаг.

Бедный староста проводил поистине тяжёлые дни, потому что привык к труду и мучился от безделья, на которое был обречён.

Кечер, хозяин, был занят в городе, заводить знакомства Хавнул не хотел, шёл с утра в город, входил во Францисканский монастырь на мессу и богослужение, на тихую короткую беседу с братом Антониушем, потом кружил по городу и чаще всего подхватывал там какую-нибудь неприятную новость.

Ото всюду приходили новости о необычайной удаче князя Мазовецкого. Этот избранный будущий король рос на глазах. Брест Куявский и Крушвица уже были в его руках, он занял целую Куявию, ему сдавались замки, которые ещё держались, сами или через своих. Абрахам Соха с людьми занимал одни за другими.

Услышав об этом, староста, почти в отчаянии, побежал к Яксе из Тенчина; ему казалось, что там уже делать нечего, что всё потеряно.

Каштелян принял его с тем величием и хладнокровием, которые никогда его не оставляли. Те же тревожные вести дошли уже до него и других краковских панов, которых Хавнул нашёл собравшимися в значительном числе в доме пана из Тенчина. Добеслав, Спытек из Мелштына, Ясько из Тарнова, епископ Радлица собрались в большой комнате; узнав об этом, староста хотел идти назад, когда его задержал молодой Тенчинский, а спустя мгновение, привёл его в комнату, в которой все собрались.

В это мгновение гостевая комната каштеляна представляла поистине великолепную и поразительную картину. Те по большей части судьи и важные паны, которые проводили совещание об участи государства, сидели и стояли с мрачными лицами, точно сенат старого Рима в час опасности, не выдавая собой ни страха, ни беспокойства, ни малейшей неуверенности в завтрашнем дне. Лица всех, не исключая юного Спытека, были вдохновлены мужеством и железной выдержкой.

Не чувствовалось никакого смятения и того опасного раздражения, которое в решительные минуты отнимает контроль над собой и стуацией. Как сам хозяин, так все казались вооружёнными, готовыми, почти хладнокровными, хоть приносили им поражение за поражением.

Каштелян сделал пару шагов навстречу Хавнулу, на лице которого были видны тревога и терзание.

– Ваша милость, – сказал, приближаясь к нему, староста, – простите мне, что я пришёл беспокоить вас. Я тут чувствую себя ненуженым. Уже нечего ждать, не на что надеяться. Говорят, что Великопольша в руках Семко, он взял Куявию, возможно, взял Ленчинские, замки сдаются ему, никто не оказывает сопротивления – всё потеряно!

Когда Хавнул это говорил, другие паны, которые уже его видели и были в курсе, начали его окружать и прислушиваться. Ясько из Тенчина не прерывал речи и не давал узнать по себе, что она произвела на него впечатление. Он терпеливо слушал.

Когда Хавнул, закончив тяжёлым вздохом, поглядел на окружающих и заметил непринуждённые, холодные, величественно важные и спокойные лица, не в силах объяснить себе иначе, думал, что они со всем смирились, что спасения, действительно, уже нет.

Ясько из Тенчина, как было у него в привычке, погладил бороду и не спешил с ответом; наконец медленно заговорил:

– Ничего не потеряно, – сказал он, – к захвату Куявии мы, увы, были готовы, к гораздо большему, хотя бы Семко занял всю Великопольшу, а архиепископ его королём провозгласил. Ничего это не значит.

– Как это? – подхватил Хавнул. – Но если провозгласит его королём?

– Мы его им не признаем, – сказал каштелян. – Столица здесь, корона в руках королевы; право за нами! Это не первый раз Краков решает о всей монархии, и оттого, кто тут сядет, будет зависеть её судьба.

Добеслав из Курозвек прервал коротко и невнятно:

– В Великопольше не конец, только теперь за неё начнётся битва. Мы посмотрим, как она закончится.

Хавнул смотрел на те лица, видел, что они всё равно безоблачные. В него вступило немного мужества.

Спытек, приблизившись к Хавнулу, добавил:

– Вы видите, что удачу Семко мы к сердцу вовсе не принимаем. Даём ему преждевременно исчерпать силы, бросаться и напрягаться; всему этому вовремя наступит конец.

Староста задумчиво слушал.

– Лишь бы было не слишком поздно, – сказал он, – захват Куявии даст ему новые силы.

– Будьте спокойны, – сказал он, – приверженцы Домарата и он сам временно бездеятельны и спят. Приказы выданы. Мы не тревожимся.

Хавнул замолчал, а каштелян медленно договорил:

– В наших решениях никаких перемен нет, мы не потеряли надежды довести дела до хорошего конца. Вскоре мы сможем дать вам попутчика. Мы ожидаем Доброгоста, который поедет с вами.

Ещё больше, чем слова, подействовал на Хавнула вид этих людей, одетых большой важностью, глядящих в будущее такими смелыми глазами, что вызвали бы веру в каждом, даже меньше расположенных к доверию, чем он.

– Всё, что вы говорите, правда, – прибавил юный Спытек почти радостно. – Семко разграбил и сжёг мою усадьбу Князь, взял Брест Куявский, захватил Крушвицу, занимает Куявию. Мы слышали, что он вновь хочет собрать расположенных к нему людей в Серадзи. Вероятно, его там королём нарекут, но это не защитит от опустошения Мазовию и от судьбы, какая постигла Белый.

Ясько из Тарнова обратился к старосте:

– Ягайлло тоже был в споре с мазовецкими о границе и воевал с ними. Почему бы ему теперь не воспользоваться и не вторгнуться во владения Семко?

Хавнул не знал, что ответить, но совет был неплох, если бы не страх, что нападения крестоносцев не затруднит выполнение.

– Когда маркграф Бранденбургский нападёт на Мазовию, а Домарат будет возвращать назад крепости, почему бы вам не вторгнуться? – сказал Ясько из Тенчина. – Нужно сломить этого противника, который хочет силой добиться короны, а та ему не принадлежит.

– Никогда он не будет у нас королём, – сказал пан из Тарнова. – Никогда! Помните это!

– Никогда! – повторил Спытек.

– Никогда! – начали вторить другие тихими голосами.

Это «никогда», как необратимый приговор, зазвучало сурово, страшно, и после него наступило долгое молчание. Хавнул почувствовал себя более уверенным в будущем.

– Мне нужно срочно и внезапно возвращаться, – сказал он тихо, – прошу вашего милосердия, не держите меня тут дольше.

Каштелян к нему приблизился.

– Терпения, пару дней, и всё закончится удачно; идите с миром и не сомневайтесь, что то, что мы решили, должно быть.

Хавнул провёл глазами по соседям, которые слегка склонили голову, и вышел из дома каштеляна.

«Никогда» ещё звучало в его ушах, а образ этих людей, которые изрекли его холодно, непреклонно и с сильным решением защитить своё слово, стоял перед его глазами. Что-то говорило ему, что этот тихий и внешне не подающий признака жизни ареопаг, обмануть себя и его не может.