Семко

О прибытии Ласоты, прежде чем его пустили к князю, узнал Бартош из Одоланова и выбежал ему настречу. Они поглядели друг на друга, староста отвёл его в сторону, где в больших сенях они могли поговорить, не обращая на себя глаз.

– Что вы делали? – живо спросил Бартош, меряя его быстрым взглядом.

– Трясся на коне, рот себе утомлял, солнце мне пекло, пыль меня душила, – сказал стольник, – больше, по-видимому, ничего.

Бартош слушал, не прерывая.

– В Кракове о съезде не хотят ни слышать, ни знать, все не советуют провозглашать короля, бояться, а малополяне знать его не будут. Я много намучился бестолку: епископ Радлица, духовенство, все нам предсказывают плохое.

– А ты, стольник, думаешь, что, раз ты поехал к ним в посольстве, я надеялся, что ты привезёшь нам что-нибудь лучше? – ответил Бартош. – Я знал, что они нас бояться и не хотят. Нужно идти напролом.

– Из Малопольши живой души на съезд не придёт, – прибавил Ласота.

– Кто знает! – сказал Одолановский пан. – Кто-нибудь там будет всё-таки, мы постараемся.

– Что я скажу князю?

– Что посольство выполнил и что краковяне молчком его приняли, – сказал Бартош.

Когда они вдвоём потом вошли в большую комнату, в ней царили такие голдёж и давка, что они должны были остановиться у двери, пока толпа не разбредётся. Столы были накрыты и, несмотря на распахнутые окна, невыносимый запах еды, напитков и такого количества собравшихся людей делали воздух тяжёлым. Также было жарко из-за большой толпы. Шляхта сидела, стояла, ходила, поднимала кубки, постоянно выпивая за здоровье князя и показывая, что они против его врагов.

Среди этой толпы князь Генрих в странном наряде сновал от одной группы к другой, подслушивая, посмеиваясь над гостями, подшучивая над ними, развлекаясь с ними и опорожняя кубки. Он много себе позволял, но как юноше и княжескому брату ему всё прощали.

Семко, который сидел на высоком кресле в более серьёзном кругу, с гордой физиономией, подбоченившись, иногда поглядывал на брата с гневом в глазах, но не пытался его ни оттащить, не ругал, потому что знал, что тем склонил бы его к новым проделкам.

Семко не был тем молодым парнем, каким мы видели его несколько месяцев назад, ещё колеблющимся, может ли поддаться мечтам, или по примеру отца и брата отбросить их. На лице видно было опьянение, род безумия и сияние надежд. У него прибавилось веры в себя.

Там не говорили ни о чём другом, только о дальнейшем захвате замков в Великопольше, о приобретении себе командиров, так как Якуша Кулигу взяли в Крушвицы, о грядущем съезде в Серадзе и о том, что следовало делать после него, чтобы вынудить малополян сдаться.

Калиш и Ленчица были, согласно мнению Бартоша, самыми срочными, и сперва нужно было захватить их. На помощь брата Януша Семко совсем не рассчитывал, но Конрада, князя Олесницкого, князь надеялся привлечь на свою сторону, а Бартош был готов даже отдать ему Одоланов за несколько сотен копейщиков для ведения дальнейшей войны.

Одни утверждали, что Домаратовы люди уже не посмеют вырваться, другие предвидели, что они будут упорно держаться, и даже призовут на помощь Сигизмунда. Среди этой оживлённой беседы князь заметил стоящего вдалеке с Бартошем Ласоту, и повернулся к нему, дав знак, чтобы приблизился. Пошёл с ним и бдительный Бартош, чтобы стольник не выдал себя излишней горечью. Он даже первый к нему обратился, желая тому показать, каким образом надлежало говорить.

– Стольник вернулся, – сказал он, – хорошо выполнив посольство. Паны краковские не хотят ехать в Серадзь, но должны будут.

– Что они говорят? – прервал, наклоняясь, князь.

– Ба, если бы они хотели говорить! – сказал Ласота. – Но они предпочитают молчать, а может, и не знают, что сказать.

Семко ждал более ясного объяснения, когда Бартош вставил:

– Достаточно того, что им объявили; пусть поступают, как хотят, мы не будем на них смотреть.

Не очень удовлетворённый этим ответом, князь встал с сидения и, кивнув стольнику, отвёл его в боковую комнату. Бартош охотно пошёл бы за ним, но его задержал старый Соха, который хотел с ним посоветоваться о гарнизоне, каким нужно было укрепить Крушвицу.

Ласота, имея уже данную указку, знал, что говорить, а что утаить.

– Краковские паны злы и враждебны, – сказал он, – но это лучшее доказательство, что чувствуют себя слабыми. Там все встревожены съездом в Серадзе, поэтому тем сильней нам нужно готовиться. Увидят, что должны будут подчиниться.

Князь, которого Бартош поддерживал в заблуждениях, был склонен теперь видеть, что всё складывается удачно. Он вовсе не хмурился.

– Ты видел этого врага моего, Спытка? – спросил он.

– Как специально, мне пришлось у него справлять своё посольство, – сказал Ласота.

– Он злился, жаловался? – подхватил Семко.

– Нет, – сказал Ласота, – напротив, хотел пренебрегать по-пански. Об этом не было речи.

Князь рассмеялся.

– О! Я надоел этому молокососу! – воскликнул он. – И потерю он не скоро переживёт.

Потом Ласота начал рассказывать о своём путешествии в целом, делая акцент на том, что Семко боялись; это было знаком, что чувствовали в нём силу. Это льстило князю, который после недолгого разговора вернулся вместе с послом в избу. Прерванная беседа началась снова и продлилась допоздна.

В конце концов Семко, уставший и раздражённый проделками Генриха, который не покидал до ночи столовой, проскользнул в спальную комнату и закрыл за собой задвижку. Он нуждался в отдыхе и расчёте с самим собой. Почти в течение всего этого времени ему не давали подуматеь и взвесить собственные действия. Постоянно рядом с ним был кто-нибудь, кто не позволял ему остыть.

Оказавшись в одиночестве, прохладе и тишине, он вздохнул свободней. Упал на сидение около стола, не прося света, не объявляя слугам. Во рту и в голове ещё звучали выкрики, которыми его весь день кормили, пророчества, какими ему хвалились. В течение дня всё это возбуждало его и горячило, теперь наступала неизбежная усталость и подступающие сомнения. Он вспоминал слова и предостережения Януша. На его душе было грустно.

Затем медленно раздвинулась дверная портьера; он подумал, что пришла навестить его Улина, а вместо неё показалась Блахова. Она медленно шла, сложив на груди руки и печально поникнув головой. Семко привык в эти времена видеть её практически всегда грустной, но в этот день она показалась ему ещё более погружённой в мысли и душевно страдающей.

Она остановилась перед ним, долго смотря и не отзываясь, словно жалела измученного ребёнка.

– Что с тобой, Блахова? – спросил князь.

– Со мной? Что со мной может быть? – забормотала старуха, вздыхая. – Со мной? Разве о моей доле ныне идёт речь? Я забочусь и вздыхаю над вашей.

Князь прервал её принуждённым смехом.

– Есть о чём плакать! – воскликнул он насмешливо.

Старуха вздрогнула.

– Потому что тебя ослепили этим королевством, – сказала она, – а что у нас творится! Неужели ты не знаешь?

Помолчала и, не дождавшись ответа, продолжала:

– Этот сброд всё выпил, съел, разнёс. Нигде ничего нет, ни в кладовых, ни в гумнах, ни в зернахронилищах. Спроси, что осталось в казне! Шаром покати. Нигде ни денег, ни зерна, даже серебряные сосуды в залоге у евреев. Коней, повозки, оружие хватают разбойники.

Семко немного разгневался и живо обратился к ней.

– Ты что, хочешь, чтобы люди даром служили? Чтобы без войны пришли в Куявию и замки? Войско дорогое… приятелей нужно приобретать.

Блахова покачала головой.

– А если из этого посева не будет зерна? – спросила она. – Что тогда?

– Этого не может быть! – горячо парировал Семко. – Ты ничего не знаешь… не понимаешь… Не сегодня-завтра меня королём провозгласят.

Старуха долго на него глядела.

– Ведь уже однажды так было! – ответила она. – Дай Бог, чтобы им снова кто-нибудь не закрыл рот, когда будут выкрикивать.

– Тогда там были другие люди, – воскликнул Семко.

– А теперь куда они подевались? – спросила Блахова.

Князь был раздражён этим разговором, махнул руками и вдруг спросил:

– Где Улина?

– Сидит у окна, опираясь на руку, – начала старуха с грустью. – Или и с этой что-то сделалось. Милый Боже! Она радовалась, теперь на неё напала чёрная тоска и придавила. Ребёнка не узнать, её глаза загорелись, личико совсем побелело, слова от неё не добиться, а захочет петь, расплачется. Она, она тоже, – прибавила Блахова после маленькой паузы, – чувствует что-то плохое!

Точно зная, что о ней спрашивали, медленным шагом, неся в руке зажжённый светильник, в комнату вошла Улина. Она шла медленно, задумчивая, изменившаяся, с расплетёнными волосами, с веночком, сдвинутым на лоб, одетая без старания, осунувшаяся и больная. Князь и мать смотрели на неё.

Она ничего не говорила, поставила на столе светильник, посмотрела вокруг, машинально поправила увядший венок, сложила на груди руки и, казалось, ждёт, чтобы её мать забрала назад с собой.

Семко внимательно её рассматривал.

– О! – сказал он тихо. – Беда мне с вами; пока всё не кончится, глаза себе выплачете. И в ту пору, когда как раз должны радоваться.

Улина пожала плечами.

– Пусть, пусть бы это кончилось, – сказала она печально, – лучше самая плохая судьба, чем постоянная боязнь молнии, которая должна ударить и не ударяет!

– С ясного неба? – воскликнул князь, желая притвориться весёлым.

Обе женщины молчали; только поглядели друг на друга. Семко выводили из себя эти страхи и сетования.

– Вы будто сговорились, – сказал он, – чтобы портить мне сердце и отнимать отвагу. Вы знаете, что всё мне благоприятствует, что скоро должен добиться того, чего решили.

– А что тогда будет лучше для нас? – спросила Улина. – К тебе, князь, сейчас подступить трудно; что же будет, когда будешь королём?

Семко живо встал, приблизился к Улине, поласкал её по головке и шепнул:

– Не будь ревнива, всё сложится наилучшим образом, а Улина, как была, останется при мне с Блаховой.

Девушка подняла голову.

– Разве у меня в голове эта Улина! – ответила она возмущённо. – Мы можем пойти назад в хату и жить там, и плакать, а что будет с тобой?

Раздражённый этим недоверием Семко с гневом отвернулся.

В комнате была тишина. Улина, опершись рукой о стол, стояла неподвижно, старая Блахова медленно пошла к постели и начала её бездумно готовить на ночь. Семко думал…

Тусклая лампа слабым, бледным светом освещала спальню. Над всеми нависла грусть. Князь тоже чувствовал её в сердце. Должна ли его спокойная жизнь кончиться, а вихри и бури разнести эту домашнюю тишину?

Как молния мелькнуло предчувствие нападения, войны, изгнания, плена… но он тотчас отряхнулся от тех чёрных мыслей, поднял голову и, смеясь, сказал Улине:

– Когда я стану королём, выдам тебя за князя!

Девушка поглядела на него большими глазами, расширенными, встряхнулась, словно по ней прошла дрожь, и, не говоря ничего, не оглядываясь, вышла неспешным шагом из комнаты. Беспокойная мать устремилась за ней.