Семко

– Каукис! – подхватил живо Семко. – Каукис из них лучший.

– Каукис и какие-нибудь другие найдутся, – говорила Улина. – Поедешь в Черск; его и нескольких верных человек, что умеют держать язык за зубами, возьмёшь с собой. В дороге прикажешь им вести себя в Вильно, и они должны будут молчать, когда пригрозишь им виселицей.

Семко молчал, совет был хорош, но этого ему было ещё не достаточно. Он не мог отправиться без какого-нибудь более важного товарища и посредника, который знал бы Вильно, двор Ягайллы и его окружения.

О Ягайлле ходили разные слухи. Одни объявляли его жестоким, другие – подозрительным и хитрым, все – достаточно неприступным для чужаков. Семко, как другие князья, привык в более важных делах ничего не предпринимать без совета и помощи духовенства. Семко хотел, чтобы с ним был кто-нибудь из них, и думал, не стоило ли рассказать об этом канцлеру. Улина, видя его таким задумчивым, замолчала, но взглядом следила за каждым движением лица, которое не умело ничего скрывать.

– Каукис, – пробубнил Семко после долгой паузы, – хорош как проводник, но этого слишком мало. Нужен кто-то ещё…

– Ищи, – сказала со вздохом Улина, – потому что я всех боюсь.

Потом она долго смотрела в огонь, сложила на груди руки, склонила голову и прошептала:

– О, с вами!.. С вами так же, как с соколами! Вы – соколы! Носит человек, носит на руках, кормит, воспитывает, нежит, ласкает, а пусти однажды в поле, полетел и не вернётся, может, на руку.

В её глазах заискрились слёзы.

– Всегда такой конец с ними и с вами!

Когда Семко поглядел на неё, ему стало её жаль. Он подошёл, обнял её за шею и поцеловал в лоб, а Улина молча забросила ему на плечи руки.

В этот момент блаженного забвения Блахова, которая во время разговора держалась вдалеке, обеспокоенная молчанием, подняла вуаль, нахмурилась, увидев их, и вышла, кашляя. Это ничуть не испугало ни Семко, ни Улину. Она медленно подняла голову к матери, как бы с упрёком за прерванную минуту счастья, а князь, ещё раз поцеловав её в лоб, отошёл.

Блахова ничего не сказала, приблизилась к огню, взяла полено, сгребла угли, подложила дерево и, встав, сказала:

– Скоро петухи запоют!

Девушка подошла к уху Семко и шепнула ему:

– Посоветуйся с канцлером. В колодец попасть легко, но вылезти из него…

Сказав это, не глядя уже даже на мать, она отбросила рукой длинную косу и вышла из комнаты.

Блахова, как будто пришла только наводить порядок в спальне, поправила кожаную подушку, ударила рукой по постели, заглянула в стоявшие у кровати жбан и кубок, посмотрела на огонь, на задумчивого Семко, и в молчании пошла за дочкой.

На следующее утро, после мессы, князь позвал к себе канцлера, но, прежде чем повёл с ним речь, беспокойный, он потребовал торжественно поклясться, что будет молчать. – Вы знаете, ваша милость, – отвечал удивлённый канцлер, – что капеллан обязан к этому своим призванием.

Знал он Семко с детства, знал, что он не умел и не мог сохранить в себе тайну, будучи вспыльчивым.

– Отец мой, – сказал князь, садясь, – упрекни меня, если я заслужил, но не отговаривай меня от того, что я решил. Я лично говорил с князем Витовтом, он потребовал от меня, чтобы я ехал к Ягайлле и выхлопотал у него заключить с ним мир; хочет оставить крестоносцев.

Канцлер заломил руки.

– Вы? Ехать к Ягайлле? В Вильно? – воскликнул он. – Но это не скроется, весь свет будет об этом знать, крестоносцы – самые первые, потому что они слышат, как трава растёт. И будут мстить!

– Я уже вам говорил, отец, – резко выпалил Семко, – я должен это сделать. Также постараюсь, чтобы об этом никто не знал, но от вас не хотел скрывать. Я поеду якобы в Черск, на дороге сверну к Вильно.

Канцлер стоял ошарашенный, его руки всё ещё были сложены. Семко взглядом требовал ответа.

– А стало быть, это уже решено? – спросил он.

– Я дал слово и вижу в этом выгоду для себя, – ответил князь. – Ягайлло злится, огрызается, называет меня врагом. Мне нужен мир, и я также для себя его выхлопочу. Посоветуйте мне кого-нибудь для путешествия.

– Я сам готов бы ехать, потому что при Божьем опеке не боюсь никого и ничего, – сказал ксендз спокойно, – ни мученичества от неверных во славу Божию; но Литвы я не знаю, и не был бы вам полезен.

Обеспокоенный ксендз задумался.

– В Вильне есть францисканцы, – сказал он, – хоть должны они там скрываться. Они в тесных отношениях со старостой Хавнулом, который у Ягайллы правая рука и советник, это их благодетель. От наших братьев св. Франциска нужно иметь письма из какого-нибудь монастыря. С этим легко, это лучше всего. Другого ничего не вижу.

– Почему бы вместо писем не уговорить одного, чтобы сопровождал меня? – ответил Семко. – Это было бы удобней всего, но времени мало, я должен спешить.

Грустный канцлер спросил ещё раз:

– Стало быть, это неизбежно?

Семко с негодованием и нетерпением дал понять резким движением, что об этом даже говорить не стоит.

– Два дня, по меньшей мере, вы должны подождать, князь, – потребовал канцлер, – я немедленно еду, письма или монаха привезу.

Сказав это, он покинул с грустным лицом княжескую каморку. В своей комнате, в которую вошёл мрачный, с поникшей головой, с молитвой на устах, потому что в подобных случаях всегда к ней прибегал, он застал Бобрка, который усердно каллиграфировал и тремя чернилами украшал литеры.

Хотя тот был сильно занят вырисовыванием, вытягиванием деликатных линий, нумерацией и орнаментом, он следил за каждым движением. Он заметил уже, что канцлера позвали к князю, и с каким лицом тот вернулся от него, но это было бы ничто, если бы сразу очень торопливо он не потребовал сани и коней, не рассказывая, ни куда едет, ни когда вернётся. Бобрек в собственных интересах каллиграфии хотел быть проинформирован; но канцлер, которого он спросил, ответил ему неоднозначно, что, несомненно, скоро вернётся. Оставил ему бумагу, чернила, мальчика для службы, ну, и свою придворную еду.

Клирик думал, что во дворе около коней и людей чего-нибудь разузнает, и случайно придумал срочную необходимость, встал за углом, слушал, но вернулся ни с чем. Он верил только в то, что когда ксендз вернётся, всё-таки чего-нибудь разболтает. Больше всего его беспокоила поспешность и тайна сбора в дорогу, к которой на дворе были непривычными, потому что там всё делали в открытую и трубили во все стороны.

Во время путешествия в Мальборк в Плоцке не было юного Генриха. Его отправили на охоту в его владения, а за глаза он всегда подолгу любил бывать в лесах, и вернулся только теперь, когда Семко уже был дома.

В доме священника слуги сразу ему донесли, что его брат совершил какое-то путешествие с канцлером, и что из него привезли деньги. Для Генриха, который никогда их не имел и всегда требовал, эта новость была приятна; он надеялся что-нибудь получить от брата. Тайну экспедиции в Мальборк так тщательно не хранили, чтобы не догадывались о её цели. Только говорить слишком открыто не смели.

В этот день, едва выспавшись, Генрих с шумом и молодцеватостью вбежал к брату.

– Я ездил на охоту за мясом, – воскликнул он, входя, – а ты, милостивый брат, по-видимому, охотился на деньги и убили прилично гривен. Правда, они и мне бы пригодились.

Семко кисло на него посмотрел.

– Обойдёшься, потому что у меня их нет на твою долю.

– Ну, значит, наверное, на войну! – произнёс Генрих, усаживаясь с деланной серьёзностью и широко развалившись. – Ну, а когда же на войну?

– Я ни о какой войне не помышляю, – остро ответил Семко. – Что у тебя в голове? Какая война? Через пару дней мне нужно ехать в Черск, к брату…

– А! Тогда и я с тобой! – закричал Генрих. – На дворе Давнуты много красивых литвинок, а те не бояться и не гнушаются моего облачения ксендза.

– Оставь меня в покое, езжай к ним один, раз тебе это по вкусу, я путешествие иначе, чем ты, совершаю, поеду без тебя.

– Как это? Как это? – прервал обиженный Генрих. – Я не выдержу того, что ты? Сил нет, или изнеженный? Я покажу, что могу сделать больше, чем ты.

– Я не люблю попутчиков, – забормотал Семко, – это моя натура.

Генрих что-то запел под носом.

– Ты не по-братски со мной обходишься, – сказал он кисло.

Но в эти минуты мрачное лицо озарилось. Он заметил на столе позолоченную чарку, которую магистр вынудил князя взять, чтобы использовать в дороге. Она была красивая, как игрушка. Парень схватил, разглядывал и забавлялся ею, как ребёнок.

– О! Хо! А это откуда? – воскликнул он. – Я никогда её тут в казне не видел. Даю слово, она бы мне пригодилась здесь для костёла или для собственного кармана, ты должен мне её дать, гостинец!

Он взглянул на Семко, который, желая от него отделаться, пожал плечами и сказал сухо:

– Возьми её себе.

Генрих сильно обрадовался, не выпустил её из рук, разглядывал выпуклую работу, рисунки, его радовали две красивые головы животного, прицепленные с обеих сторон.

В юноше, который притворялся более зрелым, чем был, заговорил молодой возраст. Он прятал её в одежду, приглядываясь, очень ли будет заметна, вынимал, ставил перед собой, смотрел издалека, лицезрел вблизи, взвешива на руке, пытаясь угадать, позолоченная была или золотая. Пока на её дне не увидел крест Ордена и императорского орла. Это выдало происхождение кубка, Генрих усмехнулся, но не хвалилися своим отрытием.

Прибытие этого брата, его упорное навязывание в попутчики, любопытство были неудобны для Семко, который должен был всё скрывать от него. Поэтому он решил так всё устроить, чтобы придворные охотники вновь его на длительное время забрали с собой.

Несколько дней прошло в ожидании возвращения канцлера, который исчез так, что даже Бобрек не мог проведать о цели его путешествия. Напрасно он старался расспрашивать людей и делать выводы – ничего не добился.

На третий день с полудня, когда он после постного обеда сидел снова, перписывая и иллюминируя литеры, потому что это было ему милее, чем чтение текста, который не всегда был для него понятен, к канцелярской избе подъехали широкие сани и из них вышло два человека, которые вошли в избу. Одним из них был сам хозяин, другим – монах в облачении ордена святого Франциска, в котором Бобрек с первого взгляда узнал того путника, которого встретил на тракте в пустом постоялом дворе, что так весело подкреплялся сухим хлебом с солью и водой.

Радостный и теперь старичок, уставив в него глаза, казалось, тоже его припоминает. Но зачем и откуда привезли сюда монаха, было для Бобрека волнующей загадкой. Он надеялся её решить, поговорив с братом, которого канцлер, уходя к князю, оставил с ним наедине. Пользуясь этим, Бобрек пошёл греющемуся у огня старичку напомнить о себе с тем большей покорностью и сердечностью, чем больше хотел его заполучить.

Монах сразу его вспомнил, весело поздоровался, спросил, что он тут делал, на что Бобрек с сильным запалом ответил, рисуя своё счастье, что Господь Бог его благословил и отдал его в руки такого мудрого, милосердного, святого человека, каким был канцлер.

Он восхвалял его в надежде, что это может дойти до его ушей. Потом он ловко спросил старичка, что он тут делал и как попал в Плоцк.