Семко

– Ты полагаешь, – продолжал он дальше, – что среди этой крестоносной мерзости, среди этой вражеской дружины убийц, при виде которых во мне закипает кровь, я смогу долго выдержать? Меня пригнала сюда месть, а выгоняет отсюда ненависть к этим людям. Я предпочитаю мир с Ягайллой, чем дружбу с этими нашими врагами. Литовской шкуры не могу с себя стянуть, ни выцедить из жил литовской крови. Это твои враги, мои – всех нас. Их богатства это наш пот и наша разграбленная собственность.

Он прервался немного и через мгновение, успокоившись, продолжал:

– Ягайлло не повинен в смерти моего отца. Там были другие виновники, что отомстили за Войдыллу. Я знаю об этом. Хочу объединиться с ним, а из этих кандалов вырваться.

Семко стоял в недоумении, не веря.

– Клянусь тебе моей литовской кровью и святой памятью моего отца! – сказал Витовт с великой силой. – Выслушай меня до конца. Я никому не могу доверить этого мирного посольства, чтобы не предали. Я бы заплатил головой, посылать не смею… Езжай ты к Ягайлле, ты будешь ему очень желанен, принсёшь ему мир, тебя не заподозрят, потому что тебе самому нужно с ним объединиться. Пусть помирится со мной, упадём потом, как молния, на головы этих разбойников.

Его глаза загорелись.

– Езжай с этим от меня к Ягайлле, скажи ему, пусть отдаст мне вотчину; мы помиримся – иначе Литва под их мечом погибнет. Нас обоих ждёт неволя, подданство, погибель, смерть.

Витовт говорил быстро, порывисто, и схватил руку Семко, которую он сжал в своей железной ладони.

– Езжай от меня тайным посланцем, – прибавил он, – сделай это для нас. В Польше за тебя другие будут воевать, а там никто тебя не заменит. Не доверяй этого никому, не посылай вместе себя никого, сам, один езжай.

– Говори, ты согласен? Нет?

Семко маленько подумал; не знал, как поступить, он собственным ушам не верил, да и тревога какая-то охватила.

– Вы хорошо это взвесили? – спросил он, подумав. – А если раздражённый Ягайлло отвергнет мир и сам об этом донесёт крестоносцам?

– Он не сделает этого! – ответил Витовт. – У меня имеются доказательства, что он хочет помириться. Это согласие необходимо ему равно, как и мне. Только мы вдвоём можем победить беспощадный Орден.

Когда Витовт это говорил, сопровождая его слова, звучала любовная немецкая песня, которой аплодировали сидевшие за столом. Стучали кубками, звенели жбанами в такт музыке и разговор можно было вести без опасения, что подслушают. Семко тревожно озирался вокруг, а Витовт, несмотря на запал и горячность, внимательно следил за движениями немцев.

Для отвода глаз он дважды с Семко подходил к лютнистам, некоторое время стоял рядом с ними, достал деньги и бросил им горсть на вытянутые ладони. Казалось, он наслаждается песней и музыкой.

Молодому князю нужно было время, чтобы остыть от испуга и тревоги, какими его наполнило требование Витовта.

Они пришли невовремя, именно тогда, когда он должен был отправить для Бартоша подкрепления, дабы отобрать Калиш, который охраняли слабо.

Он думал и о том, что это путешествие ему будет тяжело скрыть и утаить от всех. С другой стороны примирение с Ягайллой, который был очень недоволен обеими князьями Мазовецкими, именно теперь было для него очень желанным. Отказать в услуге Витовту он не хотел.

Но что, если Орден, у которого везде были свои люди и доносчики, узнает о его поступке против него?

Погружённый в эти мысли, Семко не сразу отвечал Витовту, бормотал что-то непонятное, оттягивал. Он чувствовал, что, однажды поклявшись, будет связан. По отношению к крестоносцам князь не имел никакой щепетильности.

Из истории того времени легко убедиться, как редко сохраняли кому-либо верность вопреки собственным интересам, каким заманчивым было предательство в то мгновение, когда станивилось возможным. Грешили с огромным легкомыслием, с уверенностью, что грехи отпустят, потому что никто не был без греха.

Один только страх мог удержать Семко, но именно благо, стоявшее на первом месте, толкало на этот шаг. Под предлогом необходимости повидаться с братом, похода в Черск и Варшаву Семко казалось возможным забежать в Вильно.

Дело имело очень большое значение и действительно могло привести на его сторону Ягайлло.

Витовт дал ему подумать. Они поглядели друг другу в глаза.

– Ты хочешь это сделать для меня? – повторил Витовт.

– Хочу, верь мне, но думаю над средствами. От тебя и меня зависит тайна, что если это откроется? – говорил Семко.

– У тебя нет нескольких верных людей? Или тебе по несколько дней в лесах на охоте не доводилось проводить? Так трудно сбежать в Вильно?

– Поверит ли Ягайлло слову? Вы что-нибудь дадите мне для него? – спросил Семко.

Витовт к нему наклонился.

– Мать Ягайллы Юлианна, – сказал он, – когда-то дала моей матери кольцо. Его там знают, потому что это была старая другоценность от дедов; отдаю его тебе в знак того, что ты мой посол. Но хватит слова мазовецкого князя.

Сказав это, Витовт засунул руку под сукно, на грудь, где на шёлковой верёвке носил эту другоценность, разорвал тесьму и, прохаживаясь по зале, всунул кольцо в руку Семко. – Скажи Ягайлле, – произнёс он, – пусть к себе на Жмудь отправит доверенного человека, лучше одного из братьев, Вигунда, может, тот отнесёт кольцо и договориться об условиях. Я требую только наследство, буду ему союзником и гетманом, а он знает, сколько моя рука весит на весах.

Князь улыбнулся, поднимая голову.

– Сделай это посольство быстро, – сказал он, – из расположения ко мне. Их хлеб меня отравляет, их водой я давлюсь, их речь меня душит, я не смогу долго себя сдерживать, лгать не умею. Меня угнетает то, что должен говорить с ними, убиваю себя тем, что делаю.

Вместе с ними идти на мою Литву? Спасай, Семко! Это равносильно смерти.

Горячность, с какой он говорил в конце, утомило его дыхание, он вдруг прервался. Потом к ним подошёл Цёлльнер. – Вы понимаете эту красивую песню, принесённую сюда с берегов Рейна, звучную и красивую, точно её поют соловьи? Есть ли у какого-нибудь народа такие песни? – воскликнул магистр, смотря на слегка растерянных князей. – Я не много слов понимаю, – сказал Витовт, – а песня звучит слишком мягко и нежно для моего рыцарского уха.

– Нам как раз такое и нужно, – воскликнул Цёлльнер, – чтобы уставшим нравился шум боя. Проверенно, что тот, кто мужественней проливает кровь, больше расположен слушать тихие песни, которые смягчают умы. И у нас, – сказал он, – девушки в сёлах поют красивые Даинос, но слушать их мужчинам – позор, чтобы сердце не смягчалось.

Семко очень расхваливал лютнистов, сравнивая их с теми, которых слышал во Вроцлаве и Ополье.

Магистр казался весёлым и довольным своими гостями, Витовт был больше оживлён, чем обычно. На Семко только недавно законченный разговор с ним, поверенный перстень, посольство, на которое так неожиданно и внезапно он должен был решиться, произвели неприятное впечатление, которое слишком отчётливо рисовалось на лице, чтобы осталось незамеченным.

К счастью для него, это легко объяснялось заключённым соглашением, на первый взгляд удобным, а в действительности неудачным и унизительным. Правда, у него было гарантированное право выкупа Визны, но земли, которые однажды тем или иным образом отошли к крестоносцам, почти никогда не возвращались к первым своим панам. У Ордена всегда были тысячи хитрых средств удержать их.

Грусть и замешательство на лице молодого князя мазовецкого для магистра имели значение этого торга, которым он, напротив, очень был доволен.

Витовт, возможно, специально, этим вечером притворялся свободным и спокойным за будущее.

Цёлльнер оставался рядом с ними чуть дольше, так что могло показаться, что хотел их изучить, но обхождение было любезным и ничего не объявляло о подозрении с его стороны.

Поскольку для того, чтобы прочитать документ и поставить на нём печать, нужно было время, и обычно это проходило с некоторой торжественностью, при свидетелях, должны были отложить до следующего утра.

Семко ночевал в замке. Ему дали комнаты вместе с канцлером, в отдалении от тех, которые занимал Витовт, так что тайное свидание наедине в этот день произойти не могло.

По приказу магистра великий госпитальер Ордена сам провожал гостей в комнаты, им предназначенные, в которых они нашли постеленные кровати, зажжённый огонь, а в головах, согласно обычаю, приготовленный напиток для сна (Schlaftrunk), без которого никто спать не шёл.

Всё, что было предназначено для пользования князя, так пански, так великолепно подобрали, что в этом больше было видно желания порисоваться, чем забота о его удобстве.

Семко, оставшись с глазу на глаз с канцлером, сперва должен был выслушать его объяснения и нарекания, потому что бедный ксендз был возмущён способом, каким обошлись с ним при трактовании дела крестоносцы, и почти слёзы имел на глазах. Князь же слушал это довольно равнодушно, потому речь о деньгах его в эти минуты меньше интересовала, чем миссия, за которую он должен был приняться. Он видел полную невозможность исполнить поручение Витовта и отправиться в путь без чьей-либо помощи, и не знал, кому довериться и вызвать на это трудное дело. Мысленно пробегал всех своих должностных лиц, двор, слуг, не в силах отыскать среди них того, кому стоило бы полностью довериться, рассчитывая сохранить тайну.

Он также был непривычен что-нибудь скрывать в себе, а признание Витовта тяготило его, как невыносимое бремя.

Канцлер прочитал вечернюю молитву, которую повторил за ним рассеянный Семко; приписывая панскую грусть унизительному акту, который на следующий день должен быть запечатан, он начал объясняться, оправдываться и взывать к Божьей помощи во избавление от когтей хищного соседа.

Ночь прошла в прерывистом и беспокойном сне, князь вскочил рано, в надежде, что, возможно, ещё сможет увидеться с Витовтом наедине.

При чтении и запечатывании не было виликого князя, который появился у утреннего стола, а там так удивительно сложилось, что ни на мгновение не дали им приблизаться друг к другу. За тем или другим, а особенно за литовским князем, постоянно кто-то следил и находился у его бока. Ловко менялись, но от них крестоносцы не отступали.

Витовт, казалось, не обращает на это внимания, и был в этот день ещё более радостным, чем вчера, когда запуганного, подавленного Семко, метающего неспокойные взгляды, ничем нельзя было развлечь.

С приближающимся каждую минуту отъездом, который торопил, заискивания перед мазовецким князем удвоились, словно во что бы то ни стало старались его развеселить.

Сам Цёлльнер отвёл Семко из залы в отдельную комнату под тем предлогом, что он хочет, чтобы присутствовал при выплате денег канцлеру; Витовт остался с великим маршалом и старым Росеном.

Деньги считали и взвешивали, когда Цёлльнер в углу комнаты приступил к разговору с князем, придавая ему доверительный и благожелательный оттенок.

– Мы очень желаем вам, – сказал он, – успехов в ваших стремлениях получить корону, а я надеюсь, в таком случае, что мы будем добрыми соседями и приятелями. Наши всевозможные споры касательно границы и собственности закончим согласием и с пользой для обеих сторон. Возьмите, князь, в пример во всём достойного вашего дядю князя Русского (Опольского), господина, который умом, привычками, своей честностью сегодня первый среди польских князей. Это рыцарь, который достоин называться немецким и стоять бок о бок с самыми прославленными. Мы уважаем его и любим.