История одной дуэли

* * *

Всё определилось само собой – я не прошёл медкомиссию по глазам и, естественно, не прохожу в КГБ.

Впрочем, всё по порядку: комиссию я одолел. Заминка вышла с глазами. Опасаясь за глаза, стал искать очки, ходил даже к приятелю, но у того, оказывается, плюсовые, а мне, я знал по военкомату, нужны минусовые. Работая сваркой по металлу и читая до чёртиков по ночам, я посадил зрение. Окулист определил мне минус два. Этого было достаточно, чтобы оказаться за бортом. На оперативную работу в КГБ не могут быть приняты люди, чем-то бросающиеся в глаза: с особыми приметами на лице, с особенностями в поведении, с дефектами, с физическими недугами, в том числе в очках. Разведке нужны люди незапоминающиеся, серые, одинаковые, как капли дождя, листва деревьев, муравьи, мыши. Поэтому кадровик передо мной извинился, в оперативники я не прохожу, а вот, как окончу институт, если желание не пропадёт, пригласил на следственную работу. Но до этого ещё дожить надо, госэкзамены сдать.

Вроде всё стало на место, если не считать моих переживаний. Я издёргался весь, не знал, какое решение принимать. И, откровенно признаться, тайно рад, что всё именно так закончилось. Особого желания идти работать опером в госбезопасность у меня не было. Если не сказать большего. Но, как и кому об этом рассказать? Я и не решался, и не знал, как это сделать. Чем этот отказ может грозить, да и как его сформулировать?

Пошёл к отцу. Рассказал в пределах возможного, попросил совета. Тот удивления не выдал, закурил, долго молчал. Мы были одни. Он уже знал, что я подал заявление в партию, хожу в кандидатах, скоро будут принимать. Сам он всю жизнь беспартийным был, хотя на заводе значился в своё время в «стахановцах», учил молодёжь, вёл курсы ФЗО на заводе.

Наконец, он заговорил. Издалека. Говорит, давно это было. Перед войной. Тревожные были времена. Вся страна Сталиным жила. Как он, не спала по ночам. Сталин по ночам работал, работали и все директора, а с ними не спали и все остальные. Но не спали не только по этой причине. По ночам пропадали люди. Был вроде вечером человек, а утром нет его. И никто не спрашивал, куда делся. Боялись спрашивать, даже имя боялись произносить. Ужас вокруг.

Как-то сидели бригадой, курили. Спор зашёл о маршалах. Их только в газетах пропечатали: портреты Блюхера, Егорова, Тухачевского, Будённого, Ворошилова. Один весёлый парень, здоровяк-балагур возьми и скажи: «А Тухачевский-то как попал? У него же отец попом был!» Тут все остальные, каждый знаток: «Как попом? Откуда? Не может быть! Не назначали бы! Значит, врут всё!».

Поспорили и забыли. А утром парень не пришёл на работу. Жена потом рассказывала, вызвали куда-то и пропал.

На заводе всё тихо. Как будто замерло. Затаились. Одна жизнь идёт – весёлая, беззаботная. Детишки рождаются, мужики напиваются, дерутся, рекорды ставят, в футбол по выходным гоняют, на речке купаются. А вторая жизнь – только по ночам начинается. С сумерками. И никто не знает, дома утром окажешься или неизвестно где. Только теперь что-то день световой всё меньше становиться стал. Вроде бы те же часы, а короче. А ночь длиннее…

Отец закурил новую сигарету, он папиросы не курил никогда. Когда поджимало, махру находил где-то и самокрутки делал.

– Вот и ко мне как-то подошёл один из управленцев. Не заводской. В прорабской часто мелькал. На собраниях не выступал, сидел слушал всех. Догадывались, где работал, а никто никогда не называл эту организацию. Будто и не знали. Павел, говорит, я тебя знаю. Давно наблюдаю. В передовиках. А в партию не вступаешь!..

Я ему: да рано ещё. И с образованием всего четыре класса ЦПШ. Это что такое? – спрашивает. Да церковно-приходская школа, – говорю. Он мне: это ничего, сознательный и стахановец, награждённый. Ну да, говорю, но с утра до вечера с молотком да пилой, а ночью жена Танька у меня, семерых настрогал ведь. Одеть, обуть надо. Он опять своё: одно другому не помеха, ты подумай…

Вот так, из раза в раз, одни и те же разговоры. Он приглашать меня начал по вечерам. К себе, в кабинет. Всё продолжает беседы вести. Последний раз припёр совсем. Видит, что я с партией медлю, говорит: ну ладно, мол, с этим погодим. А ты ко мне пока приходи, да рассказывай о делах-то. Я так и взмок весь: о каких делах-то? – Да обо всех. Кто что говорит на работе. Что думают о положении в стране, на заводе…

Я про себя: ну попал! Куда деваться? Бригадир ведь! Опять же, мастер по обучению. Не спал несколько ночей. Днём стараюсь на глаза ему не попадаться. Да, спасибо, Татьяна спасла. Ей надоели мои отлучки по вечерам. Она этого не терпит, кирсановская! Не раз крик устраивала. А тут опять он меня вызывает. Я пошёл, а она следом. Выследила. Мы только поздоровались, а Танька в дверь да давай орать, думала: я с бабой. А я с мужиком. Да ещё с начальником. Его у нас каждый знал. Ну а она столбом. Опешила. Он нас обоих и прогнал. А потом и совсем отстал. А как-то перед самой войной сам пропал. Был человек и нет… Да его никто и не вспоминал. Ты бы вот не обратился, я бы о нём и не вспомнил. А так вот, что-то нашло. Так что решай, сынок. Сам думай. Голова тебе на это дадена.

Он закурил снова. На этом разговор и прекратился.

Этот инцидент с трудоустройством в госбезопасность, таким бы и остался в моей памяти, если бы не дальнейшее. Между 5 и 20 марта произошли события, которые иначе, как анекдотичными, не назовёшь.

Сразу после мартовского праздника в день, когда надо было идти на работу, с раннего утра в дверь квартиры, где я проживал с Шуркиной семьёй, безапелляционно постучали. Жена брата пошла открывать. На пороге милиция! Спросили меня, пригласили проехать с ними. На мой вопрос – естественный многозначительный ответ: там всё узнаете. Переполошили весь дом. Все в ужасе, я сам теряюсь в догадках. Выходим на улицу, у подъезда жёлтый воронок! Привезли в здание районного комитета партии. Я уже знал этот дом к тому времени: привозил документы кандидата в члены партии, вставал на учёт.

У дверей кабинета секретаря по идеологии пришлось просидеть минут тридцать, прежде чем пригласили внутрь. Там были секретарь, совершенно мне незнакомый мужчина при галстуке, и подполковник милиции, представившийся начальником райотдела милиции с трудно произносимой фамилией: Гимматдидиншин или Гимматидришин!

Полный отпад!

Медленно началась беседа. Как дела, как работа, как учёба и т. д. Как я потом догадался, – это было преамбулой. Цель моего привода в райком партии к секретарю оказалась тривиальной – меня приглашали работать в милицию следователем. Вот это приёмчики! Представить состояние пацана, только что до этого приглашённого работать в КГБ и проходящего туда медкомиссию, нетрудно. Я наотрез отказался. Из доброжелательной беседа тут же перешла в жёсткое русло. Летюцкий, лихой секретарь, стал категорически настаивать, мазать яркой краской милицейские будни, потом заранее звание офицера сулить. Я стоял на своём. Диалог превратился в монолог, причём преобладающими стали фразы типа: у тебя впереди приём в партию, надо расценивать это как первое партийное поручение. Одним словом, Летюцкий закончил категорично: или я иду в милицию, или вылетаю из кандидатов, а может, и из института.

«Ну, с последним, ты, конечно, загнул», – взъерепенился я про себя, а вслух попросил день-два подумать. Мне дали два часа, как раз подошёл обеденный перерыв, и выставили за дверь.

Вышел на улицу. Что делать? До первого телефона и звонить секретной фамилии. Там выслушали, посмеялись и велели не ждать обеда, а через 10–15 минут вернуться к секретарю. Я так и поступил. Надо было видеть красную морду этого битюга, которого я сразу же возненавидел. Он рассыпался в извинениях, не зная, как со мной быть. В конце, когда успокоился, спросил:

– Ты что молчал-то, сразу бы про них сказал!

Я сделал паузу и ответил многозначительно:

– Приказано было.

Он, словно опомнившись за свой глупый вопрос, быстро-быстро замотал по-лошадиному головой…