Образ Беатриче

Некоторые из исследователей считают (отчасти верно), что Данте помещал в ад только тех людей, к которым он не испытывал симпатии. Однако они не учитывают, что одно дело — комментарии, а другое — поэтическая необходимость. Чем ниже спускаются поэты, тем меньше должно быть послаблений грешникам, с поэтической точки зрения это недопустимо. Наглядным примером являются Язон и Улисс, но они не вызывают такой симпатии, как Брунетто[97]; в лучшем случае ими восхищались. С одной стороны, постепенная утрата отзывчивости автора воспринимается негативно, но с точки зрения композиции поэмы то, что автор, по мере спуска, становится грубее, должно восприниматься естественно. Там нет Фарината; для небес есть только грешник, под какой бы личиной он не скрывался; и все же не Франческа, а Уголино[98] грызет голову своего врага. Есть даже такой обескураживающий момент, когда сам Данте задерживается на пути и почти восхищается адом.

Вполне возможно, что в этих кругах читатель, склонный к насилию, особенно сильно ощущает подчеркнутое бесплодие этих адских земель. Кровавая река, мертвый лес, грубый песок — все это символы бесплодия. Это верно и в отношении железных стен Дита, и серых скал остального ада, но в одиннадцатой песне бесплодность этого круга напрямую связана с грехом ростовщичества. На вопрос Данте об участи ростовщиков Вергилий объясняет,

Что естеству являются истоком
Премудрость и искусство Божества.
...........................
Искусство смертных следует природе,
как ученик ее, за пядью пядь;
Оно есть Божий внук, в известном роде.
Им и природой, как ты должен знать
Из Книги Бытия, Господне слово
Велело людям жить и процветать.
А ростовщик, сойдя с пути благого,
И самою природой пренебрег,
И спутником ее[99], ища другого. (Ад, XI, 99–111)

Здесь, под огненным дождем лежат, сидят или бродят по горящему песку богохульники, гомосексуалисты и ростовщики. Один современный комментатор говорит, что «спор о ростовщичестве и его соседство с содомией является ярким примером схоластических рассуждений, навязанных Данте мыслителями своего времени». А вот и нет. Действительно, если сравнивать гомосексуалистов и ростовщиков, первые виновны менее. Богохульство, ростовщичество, содомия — все это восстание против божественного порядка и образа жизни. Соотнесите содомию с образом Беатриче, а ростовщичество — с образом Города. И Беатриче и Городом движет естественная и сверхъестественная жизненная сила, а действовать против любого из них означает стремиться к смерти души. Паоло и Франческа не заботились о Городе; для Фаринаты его гордость гражданина и приверженность семье или партии ближе, чем благо Города; но ростовщики получают прибыль, эксплуатируя Город. Процесс нарастания адских мучений здесь так же точен, как и в любом другом месте поэмы.

В этом круге один случай особенно характерен для хода мысли Данте. Речь идет о Брунетто Латини. Брунетто был во Флоренции наставником молодого Данте, и вот теперь Данте видит его, бредущим по адскому песку:

Склонясь к лицу, где пламень выжег пятна:
«Вы, сэр Брунетто?» — молвил я ему. (Ад, XV, 29–30).

Данте говорит с ним, как ни с кем другим в аду; Брунетто действительно самый близкий поэту из проклятых.

Во мне живет, и горек мне сейчас,
Ваш отчий образ, милый и сердечный,
Того, кто наставлял меня не раз,
Как человек восходит к жизни вечной;
И долг пред вами я, в свою чреду,
Отмечу словом в жизни быстротечной. (Ад, XV, 82–87)

Возможно, в глубинах ада такая учтивость, как и любая учтивость вообще, будет неуместна, но до этого еще далеко. Что бы ни привело сюда Брунетто, ему, как и Беатриче на небесах, принадлежат восхищение и уважение поэта. Какая бы участь не ждала тех, кто был нашим наставником, знание о ней не должно влиять на наше к ним отношение. Этим, кстати, объясняется и отношение Данте даже к преступным Папам. Бонифаций VIII пребывает в аду, а небеса содрогаются от гнева из-за оскорблений, нанесенных им самому сану Папы. Сан и его функция должны почитаться всегда и относиться к ним надлежит с уважением, гораздо большим, чем к людям, которые эту функцию представляли; функция учителя должна почитаться больше, чем люди, ее исполняющие, Любовь должна почитаться больше тех, кого нам довелось любить. Не стоит спрашивать о том, как бы Данте встретил Брунетто, случись эта встреча не в третьем, а в последнем круге ада, среди вечного льда. По-моему, это ни к чему. Есть кое-что, оставленное Данте за бортом повествования. Мы можем помнить, хвалить и прославлять перед небесами тех, кому обязаны жизнью и знаниями, но тот, кто грешил против Природы, заслужил участь вечно бежать по горящему песку под огненным дождем.

Поэты переходят к новому рубежу, а мы — к новому странному явлению. Они стоят на краю обрыва, и Данте внезапно говорит:

Стан у меня веревкой был обвит;
Я думал ею рысь поймать когда-то,
Которой мех так весело блестит.
Я снял ее и, повинуясь свято,
Вручил ее поэту моему,
Смотав плотней для лучшего обхвата. (Ад, XVI, 106–111)

Раньше Данте ни словом не обмолвился о своих планах, точно так же, как не вспоминал ни о какой веревке при встрече с рысью в первой песне. Ну что же, поэты часто бывают непредсказуемы. У Шекспира можно найти нечто подобное. Читатель и не помышлял ни о каком платке в «Отелло» до тех пор, пока этот пресловутый платок не понадобился, чтобы сыграть такую важную роль. Теперь Данте снимает вервие, отдает Вергилию, чтобы тот бросил его в пропасть. В ответ на это странное действие из глубины поднимается к ним один из демонов, которого Вергилий именует «отравившим земные просторы». Это оказывается огромный зверь с человечьим ликом, ясным и величавым, с двумя мохнатыми лапами, змеиным телом и скорпионьим хвостом. «Спина его, и брюхо, и бока — // В узоре пятен и узлов цветистых». Это великий лжец Герион[100]. Но почему его надо было вызывать с помощью веревки, которой Данте, как выяснилось, собирался ловить рысь?

Нет объяснения. Есть только сходство пестрой шкуры рыси в начале и пестрого тела Гериона. Яркая расцветка — характерный признак обоих. Окрас рыси говорил не только о разврате, он намекал на веселую красоту юности, ассоциирующуюся с весной и рассветом. Когда-то Данте считал подобные качества положительными свойствами юности, а поясом намеревался закрепить их. Раньше, но не теперь. Теперь поэт считает пестроту лишней чертой, портящей естество мира. По нашему мнению, подлинная ложь рыси заключается в ложности раннего романтизма; веселье юности обманывает нас, извращает наш естественный образ действий. В этом смысле Данте в шестнадцатой песне действительно поймал рысь, или, по крайней мере, уловил суть этого обмана. Благообразный лик и змеиная сущность Гериона — это увлечения, порожденные юношеским романтизмом, зачастую приводящие в адский Дис, обман псевдоромантизма, — то, что открывает дорогу в глубины ада, и пример тому участь Паоло и Франчески. Сегодня и сама Беатриче могла бы не избегнуть этой участи. Герион «ясен был лицом и величав // Спокойством черт приветливых и чистых» и, тем не менее, он — олицетворение ада, суть пирамиды адских миров. Молодое своеволие сменило еретическое упрямство, на смену романтической молодости пришла всеобщая адская зрелость, под личиной пестрой рыси обнаружилась алчная волчица.

Корабль вселенной действительно захлестывают волны мрака. Шекспир понимал, чем грозит человеку отречение от звезд и природы, он предупреждал о приближении времени канибализма. Корделия говорит:

Нет, мы не первые в людском роду,
Кто жаждал блага и попал в беду.
Из-за тебя, отец, я духом пала,
Сама бы я снесла удар, пожалуй.
А славные те дочери и сестры, —
Нас разве не покажут им?[101]
Данте покажет. Герион с поэтами плавно снижается туда, откуда слышен ужасный рев огня.
Есть место в преисподней, Злые Щели,
Сплошь каменное, цвета чугуна,
Как кручи, что вокруг отяготели. (Ад, XVIII, 1–3)

Спешившись, Данте может внимательно рассмотреть это гиблое место. До последнего льда остается только один спуск. Справа от них находится огромное открытое пространство «и девять впадин в нем распознается». Вид напоминает укрепленный замок. «От самых крепостных ворот // ведут мосты на берег отдаленный». Как и в любом замке, стены защищают рвы, только здесь во рвах претерпевают мучения повинные в десяти видах вредоносного обмана. Здесь все те, кто упорно стремился к личной выгоде. Но в толпе все еще можно выделить отдельные души, шедшие извращенным Путем Утверждения. Ни одна душа не способна совершить все те преступные деяния, за которые бесы бичуют здесь. Данте этого и не утверждает. Но у читателя создается впечатление, что собственная душа поэта, вроде бы следующая за Вергилием, на самом деле карабкается одна, без всякого водительства, упрямо и мучительно преодолевая гребень за гребнем уступы адского спуска. И здесь мы видим извращенный процесс: усталому духу негде остановиться. Ранние ошибки все еще мучают его и тянут вниз и вниз. За многообразием личных судеб скрываются серьезные обобщения.

В двух первых рвах — соблазнители, сводники и льстецы; те, кто, так или иначе, соединял деньги и плоть. Недаром бес кричит одному из наказуемых: «Ну, сводник! Здесь не бабы, поживей!» (XVIII, 66). Здешние «avaro» — «жмоты» — искупают старые ошибки, выросшие настолько, что сделали бывших людей способными на любые подлости. Есть один момент, который по смыслу относится к Беатриче и Франческе. Льстецы в своем рве погружены в человеческие экскременты. Лесть — это и есть бесплодные экскременты человечества; зло, причиняемое лестью, приписывает людям те заслуги, которыми они и так должны были бы обладать. Королям льстит, что они желанны, и в этом не было бы греха, если бы желанны были они сами, а не их титулы. А так смысл утрачен, определения не точны, нарушены законы духовного развития. Следовательно, особенно важно сохранять точность во всех романтических делах, и кажется, Данте намеренно использовал здесь в качестве предупреждения образ льстивой лжи.

Фаида[102] эта, жившая средь блуда,
Сказала как-то на вопрос дружка:
«Ты мной довольна?» — «Нет, ты просто чудо!» (Ад, VIII, 133–135)

Вергилий говорит: «Но мы наш взгляд насытили пока». Какой же смысл в этой истории (взятой из Теренция) «насыщает взгляд»? Это именно то слово, которым пользуется Данте — meravigliose — замечательный, чудесный. Данте часто повторяет в «Новой жизни»: «Я бесконечно благодарен». Такой оборот либо является духовной истиной, либо становится словесным экскрементом. Место тем, кто им пользуется не по истине — в адском рве.

Больше Данте не говорит о плотских утехах в аду. Это, я думаю, последний из сексуальных образов в аду. Во второй песне «Ада» Беатриче просит Вергилия:

Мой друг, который счастью не был другом,
В пустыне горной верный путь обресть
Отчаялся и оттеснен испугом.
...................
Иди к нему и, красотою слова
И всем, чем только можно, пособя,
Спаси его, и я утешусь снова. (Ад, II, 61–69)

а еще ранее Вергилий говорит:

Нельзя, чтоб страх повелевал уму;
Иначе мы отходим от свершений,
Как зверь, когда мерещится ему. (Ад, II, 46–48)