Кассиопея

Ночь. Дождь. Небо. Грань. Мингю начинает грызть ноготь большого пальца, пытаясь ухватиться хоть за одну из своих мыслей. Есть ли вообще смысл пытаться хоть что-либо понять? Он начинает набирать в запросе все подряд: календарь звездопада, солнечное затмение, небесные явления. Чонхо наблюдает за ним молча, никак не комментирует его действия – только подливает соджу, когда Мингю выпивает свою стопку, после яростно и недовольно тарабаня пальцами по клавиатуре.

На запросе «лунный календарь» Мингю замирает и начинает судорожно вспоминать, какое было число, когда он позвал к себе Тэёна. Когда поменялся с Мином местами. Тридцатое августа? Тридцать первое августа? Оно же. Точно тогда. Играет ли роль смена сезонов? То, что это был последний день лета?

– Тогда было новолуние, – говорит Чонхо, громко ставя бутылку на стол, – ты думаешь, что в этом дело?

– Я ничего не думаю, – слабо огрызается Мингю, – только пытаюсь, но уже задолбался. Я не знаю.

– Вариантов больше нет. – На него смотрят предельно странно. Смять бы этот взгляд руками и выбросить в окно.

Небо – это грань. Луна – на обоих плоскостях.

– Нам придется почти месяц ждать? – Чонхо вертит пустую стопку в руках. – Если дело в этом твоем новолунии, то… ты понимаешь?

– Хватит спрашивать так, будто я не понимаю ни хуя, а потом уточнять, понимаю ли, – дергается Мингю, но передумывает палить с пылу с жару. На хер надо.

– А ты еще рубашкам удивился.

– Поди себе медаль нарисуй. Бесишь до ужаса. Съебись.

– Это моя комната.

Мингю цыкает и встает со стула. Хочет выйти из комнаты, но Чонхо хватает его за руку. Хватает, но выпускает почти сразу, словно боится, что на него посыпется поток ругани. Мингю глядит на свое запястье, где еще недавно были чужие пальцы, и поджимает губы.

– Не надо, – просят его, – вот так.

– Как так? – Он переводит взгляд на Чонхо.

– Ты знаешь. – Он садится на свое место и открывает на экране календарь.

Он знает. Знает он. Но Мингю не знает ничего. Мингю себя уже не знает даже. Он смотрит на Чонхо, который делает какие-то пометки на компьютере, и режет себя вдоль и поперек – внутри. Он всегда так делал. Молча. Улыбался сдавленно всем вокруг, а про себя кромсал свою суть на рваные ошметки. Годы шли, годы бежали, годы спотыкались друг о друга – и Мингю перестал. Улыбаться через силу, резать себя внутри – все перестал. Но почему-то делает это сейчас.

Он хватает Чонхо за руку, что лежит на компьютерной мышке, сжимает несильно. Заставляет посмотреть на себя. Не понимает, зачем сделал это, но пальцы не разжимает все равно.

– Что? – спрашивают у него.

– Ничего. – Мингю ослабляет захват, выпускает чужое запястье.

Идиот.

Он покидает комнату так стремительно, что чуть не спотыкается о Куки, который маячит у самого выхода. Матерится громко, но даже не думает обернуться. Это все… все это – чересчур. Это – грань. Это – небо лиловое, которое он так ненавидит сейчас.

Мингю злость распирает. Внезапная, необъяснимая, едва контролируемая. Ему хочется крушить все подряд, сметать все на своем пути – от бессилия, от ненависти к самому себе, от невозможности сделать хоть что-нибудь прямо сейчас. От того, что оказался в ситуации, на которую повлиять не может никак. Только сидеть и втыкать в стену в ожидании. Только тонуть в мыслях, вязнуть в осознании, что его опутало чужое, из которого он скоро будет уже не в состоянии выбраться. Скоро не сможет убеждать себя в том, что ему плевать откровенно.

Когда плевать – так хорошо. Так жить можно без оглядки, не отдавать отчета своим действиям. Так можно… так можно все.

Но Мингю жрет что-то изнутри, и это бесит, бесит так сильно, что сил нет никаких – лишь бы выдрать это из себя рывком, огромным кровавым ошметком. Лишь бы убрать, избавиться, жить как раньше. Что угодно.

Лишь бы.

Он пинает один из стульев около обеденного стола, сбивает на пол свою же пустую банку пива, которую забыл выбросить, заносит руку, чтобы ударить пустую пачку сигарет с краю стола, но его хватают за локоть. Сжимают несильно, дергают на себя, отпускают сразу же.

– Мингю, – серьезно говорит Чонхо, – успокойся. Все нормально.

«Ничего не нормально», – хочется орать ему, но он просто раздувает ноздри, трясется, как психбольной, сжимает кулаки так сильно, что ногти в кожу впиваются, и не может не беситься. Это все – идиотизм сплошной. Он пытался, он так сильно пытался строить из себя не пойми что. Но у него срок годности меньше, чем у только что приготовленного кимпапа. Ни хуя нет. Двое суток – это был максимум. «Не надо вот так», – попросил Чонхо, а Мингю это «не так» по затылку ебануло и выбило все то, что держало его тонкими нитками за остатки разума.

Все. Все. Просто хватит.

– Когда-то мы все близко дружили, – Чонхо снова хватает его за трясущиеся руки, разворачивает к себе, опять отпускает, – но когда произошло то, что произошло, разошлись на две стороны.

Мингю замирает, руки опускает свои, хмурится – не понимает, о чем речь вообще и к чему это.

– Мингю был влюблен в Тэёна года два или около того. Мы с Юбином знали об этом. Не говорили ничего. Сонёль, наверное, тоже догадывался – он не дурак, – продолжает тем временем Чонхо, оттесняя его к столу и заставляя сесть на стул. – А потом… потом, в общем… оно все вскрылось как-то внезапно. – Чонхо глядит на свои ладони и явно жалеет, что в них нет стопки чего-то крепкого, поэтому идет к холодильнику; достает из нижнего выдвижного ящика еще одну бутылку соджу.

Мингю смотрит на него все так же непонимающе. Он правда не понимает. Не того, что говорят сейчас, а почему это говорят. Зачем.

– Все вскрылось, и… они встречаться начали. – Чонхо не утруждает себя стопками – откручивает крышку и отпивает из бутылки прямо так. – Я, знаешь, правда… не понимал. Почему. Как бы… – он отходит чуть вбок, в сторону окна, но возвращается на место, – мы же все общались близко. И Тэён, он… у него не было. Всего вот этого. – Чонхо трясет бутылкой перед своим лицом, будто это как-то может помочь объяснить чужие чувства.

Мингю молча достает из кармана сигареты, прикуривает. Тянет пачку Чонхо, а тот хватается за нее так, будто ждал этого весь день.

– Но они начали все это дерьмо, и… блядь, я сразу знал, что оно закончится как-то вот так. Мы с Мингю так давно знаем друг друга, и… – Чонхо опирается о стол рукой, в пальцах которой зажата тлеющая сигарета, склоняет голову, не спешит дальше продолжать.

Мингю не злится больше. У него приступ агрессии схлынул на такое оглушительное «нет», что за ним лишь пустота и вакуум. Ему страшно вдруг. Ему пусто и страшно – не за себя, а за идиота напротив, которого не знает совсем, но который вдруг решил себя наизнанку вывернуть, чтобы этой изнанкой чужую перекрыть.

– Ты не должен… – пытается он.

– Ой, замолчи, – иронично просит Чонхо, – ты сам набивался. Хотел знать – слушай.

– Ладно. – Мингю чуть отворачивается и затягивается шумно.

– Тэён просто бросил его. Или не бросил… – Чонхо громко ставит бутылку на стол, – я не знаю, как это назвать. Просто закончил все, едва оно началось. Я не разбирался в причинах. Мне плевать было. Потому что Мингю расхуярило так, что… – Он усмехается. – Его было некому собирать по частям. Только мне. Дело не в том, что я должен был или обязан, просто… Он самый близкий мне друг. Я не мог остаться в стороне. Не знаю, понимаешь ли ты, о чем я, но… как-то так.

Мингю вздыхает глубоко, кивнуть хочет, но не делает этого. Глядит на пустую пачку из-под сигарет на краю стола, которую чуть не сбросил на пол в припадке, и выдыхает дым. Чувствует себя предельно паршиво. Не хочет размышлять над всей этой ситуацией, но все равно начинает, против своей воли.

– И? – решается он поднять взгляд на Чонхо.

– И ничего, – отзывается тот. – Я месяц смотрел на то, как близкий мне человек гробит себя и ходит на эти дурацкие летние занятия долбаным привидением, отказываясь даже поесть нормально. А Юбин… Юбин просто занял сторону Тэёна. Будто не захотел разбираться в произошедшем и сразу вступился за того, кого считал более близким. – Чонхо хмыкает.

– Но разве ты не сделал так же? – осторожно спрашивает Мингю и сразу же хочет уйти куда-нибудь, потому что понимает, что слова эти слишком сильно отдают тем же, что звучало в сказанном Юбином недавно.

Чонхо смотрит на него внимательно, колко, под кожу забирается взглядом этим. Затягивается молча и не спешит отвечать. И когда Мингю кажется, что в ответ он уже и не услышит ничего, Чонхо усмехается:

– Наверное. Просто… ты бы знал, насколько это невыносимо. – Он отворачивается; лица не видно совсем.

– Что именно?

– Смотреть, как близкие тебе люди страдают вот так.

– Я знаю, – сглатывает Мингю; тушит сигарету о пустую банку пива, кидает бычок внутрь.

Чонхо смотрит на него грустно, хочет взгляд опустить, отвести – что угодно, – но по какой-то причине не делает этого. Продолжает смотреть так, словно его прямо сейчас вдоль ребер режут. Мингю от взгляда этого совсем неправильно внутри. Так быть не должно. Этот взгляд как факт – неправильно. Это не Чонхо.

– Не буду спрашивать. – Он отворачивается к окну, а Мингю разглядывает его пальцы, что сжимают сигарету.

– И хорошо, – тихо бросает он, сам за собой не замечая этого. – Зачем ты…

– Зачем я что? – Чонхо переводит на него изучающий взгляд. Чувство такое, что он все это время он ждал этого вопроса.

– Это вот все, – Мингю раздраженно машет перед собой рукой, не хочет отвечать прямо от слова совсем; щеки начинает печь совершенно не к месту.

– Это вот все? – Чонхо приподнимает брови, опирается о подоконник обеими руками; Мингю даже отсюда видит, как перекатываются мышцы на его плечах. – Я не знал, что еще делать. Ты просто…

Он не договаривает, усмехается себе под нос. Это настолько по-дурацки выглядит, настолько «я-знал-что-так-будет», что Мингю едва не начинает закипать обратно, но его мгновенно остужают внимательным взглядом, в котором ни капли насмешки:

– Все нормально.

– Ты идиот? – вырывается у Мингю раньше, чем он в принципе успевает понять, что именно выскакивает из его рта.

– Возможно, – Чонхо, кажется, нисколько не смущают его слова, – но только вместе с тобой.

А у Мингю опять царапается что-то в груди – в который раз за этот день. Он разглядывает чужой профиль и снова и снова задается вопросом, как так могло получиться. То, что он здесь. То, что он занял место человека, чья жизнь в его глазах идеальна (почти). То, что перед ним взрослый ребенок, которому он был старшим братом целых четыре года. То, что…

Мингю давит в себе шумный вздох, смотрит на стол. Неужели мелкий Чонхо станет таким же? Все вокруг тянутся ввысь – туда, докуда ему никогда не достать. Все растут, все живут, все являются кем-то, в то время как он… А что он? Он сидит на чужой кухне и пытается не смотреть на проекцию знакомого себе ребенка, которого кормил мороженым на последние деньги. На ребенка, который сейчас и не ребенок вовсе, а куда более взрослый человек, чем он сам.

Если дело в дурацком новолунии, то дела совсем плохи. Потому что Мингю не сможет прожить вот так еще минимум три недели.