Кассиопея

– Их нет, – он цепляется руками за чужую спину, – их просто нет. Они умерли. Она умерла. – Мингю вздыхает глубоко и замирает. Чувствует вдруг, что сейчас снова может задохнуться.

– Все хорошо, – в сотый раз повторяет Чонхо, обнимая его крепче. – Все нормально будет. Ты дыши только.

Они сидят так минуту или две – прямо на холодном полу ванной комнаты. Мингю дышит медленно, но глубоко; звон в ушах становится все тише и уступает место звуку чужих шагов. В дверь неуверенно стучатся.

– Все в порядке?

– Да, мы сейчас выйдем, – отзывается Чонхо. – Ты как? – Он дотрагивается теплыми пальцами до шеи Мингю сзади. – Если хочешь, я скажу ей, что…

– Нет, нет, – он поднимает голову, но почти сразу опускает ее обратно на чужое плечо, – не надо. Сейчас. Еще немного.

Мингю страшно наружу выходить. Страшно лицом к лицу столкнуться с самой жестокой шуткой из всех тех, которыми жизнь придавливала его к земле. Он оказался запертым в чужом мире, в чужой жизни, и с каждым днем, с каждой новой секундой этот самый мир, эта чертова не-его-жизнь дают ему все больше причин на то, чтобы хотеть поменяться с Мином местами. Но не случайно, как вышло до этого. Намеренно.

В мире Мингю небо не сиреневое, и там он живет не потому, что хочется, а просто потому, что так надо. Там нечем дышать. В его мире вся его семья обратилась в прах. В том мире он давно перестал бороться.

Мингю плохо помнит своих родителей – лишь фрагментами, урывками. Помнит, что у отца был шрам на плече и как он ощущался под пальцами, когда его брали на руки, а он цеплялся маленькими ладонями за чужую спину. Помнит, что отец курил крепкие сигареты, которыми всегда пахло от его рубашки. Что мать часто заплетала свои длинные волосы в косу набок и целовала его перед сном в обе щеки. Помнит, что она пользовалась духами, которые пахли персиками. Как сам любил эти персики, но ему так редко их покупали, потому что в то время они были очень дорогими.

Мингю помнит фрагментами, урывками, но эти крошечные пазлы нельзя представить по отдельности – они всегда собираются воедино, в пускай неполную, но яркую картину, с которой на него смотрят родители.

Которых больше нет. У него – нет. И он никогда не узнает, какой была бы его жизнь, если бы они все еще были живы.

(Может, именно такой?)

Он поднимает голову, садится прямо, упираясь спиной в дверцы шкафчика. Чонхо медленно убирает руки с его плеч, заглядывает в глаза. Мингю на немой вопрос кивает коротко, и они вместе встают с пола.

Со стороны кухни слышится шуршание пакета, за которым следует тявканье Куки. Мингю останавливается на пороге, не решаясь сразу завернуть за угол. Мешкает несколько секунд, но ловит взгляд Чонхо, который тоже останавливается. «Все хорошо», – читается в его глазах, и, честно говоря, Мингю скоро и правда начнет верить в эти слова.

Мать Мина – не его – стоит возле раскрытого холодильника и выкладывает на полки контейнеры из пакетов. Она оглядывается, видит Мингю и застывает, сжимая в руках что-то завернутое в фольгу.

– Мингю, как ты себя чувствуешь? – Женщина закрывает холодильник. – Вот, держи, выпей. – Она берет со стола заранее подготовленный стакан воды и небольшой пакетик с чем-то жидким внутри. – Ты отравился?

Он берет пакетик, вскрывает его и выпивает содержимое, которое на вкус отвратительно сладкое.

– Наверное. Прости, что напугал. – Мингю неуверенно улыбается, сжимая обеими руками стакан воды.

– Оно и неудивительно. Питаетесь одним фастфудом. – Мать Мина разводит руками. – Но ничего, я вам на неделю вперед наготовила. Чонхо сказал, что сейчас вам некогда самим этим заниматься. А теперь иди сюда. – Она забирает из его рук стакан, заставляя на себя посмотреть.

Мингю только и успевает, что сдавленно икнуть, прежде чем его увлекают в крепкие объятия. Он вытягивается струной, задерживает дыхание, боясь вздохнуть. Его хватает ровно на три секунды, и – легкие заполняет запах персиков. Из другой жизни словно. Такой близкий и далекий одновременно. Забытый будто, но в то же время под сердцем чужими поцелуями выжженный.

Он позволяет себе прижаться ближе. Обнять в ответ, осторожно положив руки на спину. Позволяет себе побыть предельно слабым сейчас. Вскрытым вдоль и поперек – так, что каждый уголок души видно. Пускай, Мингю думает. Всего раз. Один-единственный раз.

– Я скучал, – тихо говорит он. Хочет сказать еще что-нибудь, но не может – чувствует, как глаза жжет. Он не должен плакать сейчас.

– Я тоже. Совсем ты у меня расклеился, – ворчит женщина, отстраняясь; проводит рукой по его волосам. – Покрасился еще зачем-то. В следующий раз, когда телефон потеряешь, дай сразу знать, чтобы ни я, ни отец не волновались, хорошо?

– Отец? – Мингю поджимает дрожащие губы.

– Да, я помню, что ты не любишь нашу гиперопеку, мы честно стараемся не названивать тебе каждый божий день, но…

– Хорошо, я тебя понял, прости меня, – прерывает он ее и снова обнимает – так крепко, что мать Мина удивленно вздыхает, – прости.

Мингю через ее плечо смотрит на Чонхо, у которого такое лицо, словно на его глазах кто-то умирает. При смерти находится и вот-вот последний вздох испустит. Он опускает голову и упирается лбом в чужое плечо.

Мать Мина не задерживается у них надолго. Рассказывает о чем-то весело, пока выкладывает в холодильник оставшиеся контейнеры, то и дело подходит к Мингю, чтобы потрепать его по волосам, пару раз даже щиплет Чонхо за щеку, приговаривая, как тот здорово вымахал. Мингю честно пытается слушать и отвечать на вопросы, но на деле лишь смотрит во все глаза, не в силах отвести взгляда. Дышит полной грудью, заполняет себя родным запахом до самых верхов. То и дело трет глаза, потому что их не перестает жечь невыплаканными слезами ни на секунду.

– Помнишь, как тебе пятнадцать было и вы с Чонхо так сильно поссорились, что ты сказал, что больше никогда в жизни с ним разговаривать не будешь? – смеется женщина, заваривая чай. – А теперь вот, живете вместе и никуда друг без друга. Спасибо, что приглядываешь за моим сыном, – она смотрит на Чонхо с бесконечным теплом. – А ты, – переводит на Мингю притворно строгий взгляд, – не доставляй своему хёну проблем.

– Что вы, никаких проблем. – Чонхо прикрывает рот рукой – явно в попытке не засмеяться; Мингю угрюмо глядит на него. – Да и мне приятно, когда он может на меня положиться.

– Вот, видишь, а ты даже не можешь свою комнату в чистоте поддерживать. Хотя, я так смотрю… – женщина смотрит в сторону гостиной, – у вас прибрано.

– Он на пути исправления, – Чонхо все-таки смеется, а Мингю окончательно теряется.

Смотрит на Чонхо, который в этом мире хён, на его смеющиеся глаза-полумесяцы. На Чонхо, которому приятно, когда на него могут положиться. Смотрит, и как-то…

Они пьют чай (Мингю благодарен за то, что в него не попытались затолкать какую-нибудь еду), и после этого мать Мина уходит, крепко обняв на прощание их обоих. Он еще долго стоит перед закрытой входной дверью, чувствуя этот знакомый запах из детства, который, конечно же, не забывал ни на секунду до настоящего момента. Мингю аккуратно ставит у стены тапки с красными цветами и возвращается на кухню.

И так тепло внутри. Господи, как же тепло.

Чонхо сидит за кухонным столом и внимательно смотрит на него из-за поднятой кружки. Мингю хочется от этого взгляда спрятаться как никогда сильно, но он перешагивает через себя, садится напротив, придвигает к себе свою кружку, в которую Чонхо уже успел подлить чай. Они молчат минуту или около того, после чего Мингю обреченно вздыхает. Понимает вдруг, что Чонхо не спросит вслух – так и будет его сверлить взглядом до тех пор, пока он сам не решится.

И Мингю решается – даже смотрит в лицо напротив и открывает рот, но так не к месту вспоминает то, что было в ванной. И стыдно становится до того сильно, что Мингю взгляд опускает, упирается им в стол, хочет просидеть так до утра. Чувствует, как начинают гореть щеки.

– Спасибо, – выдавливает он из себя.

– А? – Чонхо ставит свою кружку на стол.

– Не акай, ты и так понимаешь, о чем я. – От неожиданного смущения Мингю принимается привычно огрызаться.

– Не за что.

Он все-таки поднимает взгляд, стискивает пальцами теплую кружку. Пару раз глубоко вздыхает, передернувшись от воспоминаний. Ладно, все нормально.

«Все хорошо».

– Мои родители погибли, когда мне было пять лет. – Он переводит взгляд Чонхо за спину, но все равно замечает, как тот вздрагивает. – В авиакатастрофе. Они тогда в отпуск летели. Так давно не проводили время вдвоем и… – Мингю сглатывает. – Меня оставили с бабушкой. Помню, как вопил и просил их не уезжать без меня, но они уехали, а я целый день плакал. – Он отпивает чай и облизывает губы, молчит несколько секунд. – Мне не сразу сказали, что их больше нет. А когда сказали, я просто не понял. То есть… я не мог этого осознать. Даже после того, как увидел таблички с их именами на кладбище. – Мингю выдыхает и отворачивается.

Чонхо молчит. Не просит продолжить, не говорит ему «ты не должен» или «не заставляй себя», не повторяет сказанное с десяток раз «все хорошо». Чонхо молчит просто. Смотрит – прямо на Мингю. И не моргает почти.

А у Мингю словно второе дыхание открывается. Ему не хватало этого – молчаливой поддержки, которая ни к чему не обязывает, не требует взамен того же. Которая просто есть – просто есть, и все. И она ощущается вдруг настолько остро, насколько ярко и живо, что Мингю правда начинает верить – в то, что смысл есть. У прошедшей недели, у следующих трех.

(В то, что смысла никогда не было и не будет ноль.)

Он рассказывает про бабушку и то, что его растила она. Рассказывает, что только в двенадцать лет узнал, что тело матери не нашли, а урна с ее прахом была пустой. О том, как тяжело было расти без родителей, как плакал каждый раз, когда видел на улице семейные пары с детьми. Рассказывает, каким несносным был ребенком, что постоянно влезал в драки и просто не умел заводить друзей – был только Санхён, с которым они познакомились еще до смерти родителей. Как что-то поменялось с приходом в его жизнь Тэёна, как понемногу становился другим, как в университет поступил, потому что вдруг цель появилась, мечта.

И как резко из его жизни ушел последний родной человек.

– Я бросил учебу в университете на последнем курсе, потому что просто не успевал. Брался за любую работу, которая мне подворачивалась, пытался успеть везде и сразу, чтобы заработать достаточно денег, но все равно не смог ничего сделать. Я никак не смог ей помочь. И последние три дня… последние три дня были самыми ужасными. Бабушка тогда уже ничего не понимала. Она себя не осознавала от боли, которую таблетки и уколы уже не могли уменьшить. – Мингю упирается взглядом в поверхность стола. – А я просто сидел рядом. Ничего не мог сделать. Она сжимала мое запястье до синяков, а я просто сидел. До сих пор чувствую все это. – Он чешет руку в том месте, где вдруг вспыхивают фантомные ощущения из прошлого. И от которых так пытался избавиться потом. Разными способами. Но не вышло. У него вообще ничего и никогда не выходит.

Мингю не хочется говорить больше. Кажется, он и так сказал много лишнего. Вытащил глубоко спрятанное на самую поверхность, позволив другому человеку увидеть. Разглядеть. И от этого страшно становится. Чувствуешь себя обнаженным перед толпой незнакомцев.