Кассиопея

Хочется пить. И спать – спать хочется ужасно. Мингю сглатывает густую слюну и продолжает смотреть на зеркало сквозь полуопущенные веки. Где бы он был сейчас, если бы не оно? Все там же, в доме Санхёна? Или в другом месте? Как бы все сложилось, если бы он никогда не оказался в этом мире, не встретил Чонхо? Поменялось бы хоть что-нибудь?

Дождь ночью не идет вторые сутки подряд. Мингю уже не может сказать, плохо это или хорошо. Он не знает уже. Ничего не знает вообще. И чего стоят все эти прогнозы погоды?..

На какой-то миг ему кажется, что отражение в зеркале вновь смотрит на него в ответ. И это не Мин, не он сам. Это кто-то третий. У него красные глаза, взлохмаченные волосы и злая улыбка поперек белого лица. Взгляд ввинчивается в грудную клетку, до сердца добраться хочет. Выпивает душу через раны, которых нет.

Мингю подскакивает с кровати и быстрым шагом выходит из комнаты. Подпирает спиной закрытую дверь и склоняет голову, пытается сфокусировать взгляд на своих руках в темноте. Он просто все еще пьян. Ему просто нужно проспаться. Сжав и разжав ладони, Мингю моргает рассеянно и переводит взгляд на приоткрытую дверь в комнату Чонхо. Почему он перестал ее плотно закрывать? Из-за собаки, которая любит приходить спать к нему на кровать? Из-за чего-то еще?

Он медленно пересекает гостиную и останавливается перед дверью, заносит руку, чтобы открыть ее. Стоит так целую минуту – не может дверь толкнуть никак, не может ее до конца открыть, чтобы внутрь зайти. Зачем ему заходить? Что ему нужно? Ничего же. Мингю ничего не нужно – давно уже, много лет как.

А прямо сейчас?

(Почему сейчас?)

Он уверяет себя в том, что просто пьян, когда заходит в комнату, тихо прикрывая за собой дверь. Убеждает себя, что еще недостаточно протрезвел, когда садится на свободный край кровати и смотрит на Чонхо, который спит на правом боку спиной к окну прямо на покрывале, чуть свесив одну ногу вниз. Мингю хочет верить в то, что все дело в алкоголе, когда сам ложится на кровать и смотрит на темно-фиолетовое небо, которое видно сквозь приоткрытые шторы.

Мингю хочет и верит, потому что теперь больше ничего не остается – только верить в бессмысленные убеждения, за которые едва ли получается ухватиться скользкими пальцами. Они крошатся, расплываются серым на влажных пальцах, пропитывают собой кожу и исчезают. А Мингю – Мингю смотрит в окно на загазованное ночное небо и видит одну из пяти звезд безымянной Кассиопеи. Смотрит на нее и прикрывает глаза, двигаясь немного назад – так, чтобы его спина касалась чужой.

И так легко становится – внутри. Настолько легче, что не чувствуется больше липкой серости на пальцах, а в волосах не путается чужой взгляд из зеркала, которого на самом деле и не было никогда. Легче, спокойнее, теплее. И в дрожь не бросает больше. Мингю тихо выдыхает и вжимается щекой в подушку, а после – всем лицом, потому что кричать хочется. Из-за пустоты внутри и наполненности до самых краев. Из-за противоречий, которые день за днем легкие угарным газом забивают, оседают сажей на глотке. В Мингю противоречий правда – море. Оно плещется, бушует, пеной соленой в венах пузырится. А Мингю задыхается – сам от себя. Какой же он идиот.

Чонхо позади ерзает, и Мингю съеживается от неожиданности, хочет даже подскочить с места, когда до него доходит, наконец, где он находится и что сделал. Даже глаза открывает, чтобы сориентироваться в пространстве, но сделать ничего не успевает, потому что Чонхо переворачивается на другой бок и кладет на него руку сверху. Мингю задерживает дыхание, когда чувствует, как чужие пальцы скользят вниз по его коже и с легким нажимом обхватывают запястье – в том месте, где он несколько лет назад оставил на руке следы острым лезвием, которые никогда не исчезнут уже. Глупо так было. До чего же глупо.

Так хотел перекрыть одну боль другой. Так хотел заштриховать красными полосами кожу там, где ее сдавливали пальцы человека, который умирал. Который умер давно. Так хотел надломить это ощущение, вывернуть его наизнанку, заменить другим. Красные полосы не помогли – глупо было надеяться, глупо было позволять себе эту слабость.

Сейчас Мингю не чувствует ничего.

Только пальцы Чонхо на своем запястье.

Он медленно поворачивается назад и смотрит на чужое лицо – безмятежное, спокойное. Рядом совсем. Взрослый Чонхо сейчас так напоминает мелкого Чонхо – тоже ворочается во сне, разбрасываясь конечностями, тоже приоткрывает рот, когда спит. Знакомое детское лицо, которое вдруг так резко повзрослело.

(Так ли они похожи на самом деле?)

Мингю отворачивается и зажмуривает глаза до оранжевых кругов под веками и начинает осторожно двигаться вперед, чтобы высвободиться. Хочет просто незаметно исчезнуть и сделать вид, что его тут и не было вовсе. И вроде бы это так просто – выскользнул из-под чужой руки и тихо вышел из комнаты. Так просто, но не получается ни черта, потому что Чонхо напрягается и чуть сильнее сжимает его запястье. А у Мингю воздух в легких вдруг разом исчезает куда-то. Там только вакуум чернющий, который поглощает все его «просто» и «так».

Он лежит, не двигаясь совсем. Смотрит в сторону просвета между штор, чувствует спиной тепло чужого тела. Закрывает глаза.

Время догорает на кончиках пальцев нерастраченными прикосновениями.