Беглая

45

Внутри все оборвалось. Я порывисто обернулась, дернулась. Здесь, в темноте, было плохо видно, но одно я могла сказать точно — меня схватил не тот асторец, которого я заметила. Да и голос… Грубый, низкий, разбитый, но… женский. И даже чем-то неуловимо знакомый… Я хотела что-то возразить, но с губ от страха не сорвалось ни звука. Я будто онемела.

Хватка у незнакомки была воистину мужская. Казалось, вот-вот треснет кость. Она куда-то поволокла меня, ни на мгновение не разжимая пальцев. Я дернулась:

— Пусти!

— Не пищи! Или хочешь, чтобы другие набежали? Это тут мигом — опомниться не успеешь!

Через несколько шагов незнакомка толкнула меня в стену, сквозь невидимую дверь, и я почувствовала движение подъемника, снова толчок. Я вывалилась на свет. Бегло осмотрелась.

Это была захламленная жилая комната, полная влажного спертого воздуха. И снова повеяло чем-то до боли знакомым. Но я не могла объяснить это чувство. Правда, до тех пор, пока не увидела свою сопровождающую…

Передо мной стояла необъятная старуха-ганорка. Настолько старая и уродливая, что изрезанное морщинами лицо стало похоже на карикатурную маску. Вместо шикарного зеленого пучка на макушке колыхался пожухлый полупрозрачный желто-зеленый кустик. Татуированные мочки ушей, увешанные серьгами, отвисли так, что лежали на плечах. Гихалья против этой образины казалась настоящей красавицей.

Старуха подбоченилась, уставилась на меня. Кивнула, вытянув губы:

— Ага… еще и в пленке вся…

Я неосознанно провела пальцами по щеке, чувствуя ошметки этой липкой дряни.

Ганорка резким движением распахнула мой плащ, уставилась на шею. Ее глазки алчно загорелись.

— Эвона как… с высоты птичка рухнула… Но ты не Тень — ясно вижу… Тогда кто ты?

Она потянулась толстыми пальцами к ошейнику, но я толкнула старуху в грудь:

— Не трогай!

— А то что?

Я сама не знала, что. Но старуха, видать, была из крепких, несмотря на обманчивый вид. У Гихальи тоже всегда была крепкая тяжелая рука. Я бегло осматривалась, стараясь приметить что-то, чем можно ударить. В кулачном бою я эту тушу точно не одолею.

Ганорка приперла меня к стене:

— А ну, снимай. Не то быстро шум подниму.

Я выставила руки:

— Не снимается. Сняла бы, если могла.

Кажется, вот и все… И ладно бы, если ганорка оказалась здесь одна. С одной старухой, может, и был бы шанс как-то сладить…

Образина напирала:

— Врешь.

Я покачала головой:

— Клянусь Великим Знателем! Найди способ снять это, не навредив мне — и все тебе оставлю.

Зря я упомянула ее бога… Глаза ганорки безумно полыхнули, она кинулась с проворством дикого зверя. Вцепилась в ошейник так, что мне показалось, он вот-вот перережет шею. Но, вдруг, мгновенно переменилась и отпрянула, с ужасом глядя куда-то ниже. Я опустила голову — из-под халата вылез амулет Гихальи. Я неосознанно зажала его в кулаке, будто хотела спрятать от чужих глаз.

Старуха ошалело покачала головой, отступила на два шага:

— Не трону, — в ее голосе сквозил благоговейный трепет. — Разумеется, если получено праведно. На такое не закрывают глаза в здравом уме.

Я все еще зажимала амулет в кулаке:

— Какое «такое»?

Старая ганорка посмотрела на меня с презрением. Ее лицо стало еще уродливее. Она отошла, кряхтя и знакомо бряцая серьгами, села на табурет. Согнулась, опустила голову, словно чудовищно устала, или на ее плечи давил непосильный груз. Она переменилась почти до неузнаваемости. Но я не торопилась радоваться. С чего бы? Минуту назад ее намерения были вполне ясны, так что теперь? Чем так поразила эту образину побрякушка Гихальи?

Наконец, старуха подняла голову:

— Где взяла? Правду говори. Соврешь — я узнаю. Хуже будет.

— Зачем тебе?

Я понимала, что она имеет в виду только амулет. Бриллианты ее интересовали лишь до тех пор, пока она его не увидела. Но чем так могла заинтересовать старуху шарлатанская железка? Амулеты Гихальи не стоили ровным счетом ничего. Уж, я-то знала! Все ее страшное ганорское колдовство было лишь мифом для наивных простаков. Искатели удачи часто бывают до смешного суеверны.

Старуха снова начинала злиться. Она поднялась с табурета и тяжело шагнула в мою сторону:

— Говори сейчас же, где взяла? Правду говори! Правду! Если через чужую смерть, Великий Знатель уже заждался тебя.

Прозвучало тихо, раскатисто и до одури зловеще. Впрямь, словно полыхнуло каким-то страшным вековым непостижимым колдовством. Она убьет меня за эту железку, если что-то в моем ответе не понравится? Убьет… Не задумываясь… Я видела эту больную решимость в ее глазах.

Я напряглась, готовая в любую секунду сорваться с места:

— Что ты хочешь услышать? Мне это дали.

Губы старухи презрительно скривились:

— Дали? — Она оскалилась. Поднялась с табурета и надвигалась на меня. — Тебе? Ты не ганорка. В тебе нет ни капли нашей крови. Кто мог тебе это дать, лгунья?

Внутри заклокотало. Я выпрямилась, подняла голову, открыто посмотрела на старуху:

— Его дала мне на прощанье Гихалья. Одна из вас. Одела на шею своими руками.

Старуха скривилась, и ее физиономия превратилось в лицо каменного идола. Она сверкнула глазами, медленно потянулась обеими руками к моей шее:

— Не дергайся. Не думай, что я здесь одна…

Старуха могла блефовать, но проверять не хотелось. Я лишь напряженно смотрела в ее сморщенное лицо, пытаясь предугадать опасный жест. Все же позволила ей дотронуться до амулета. Ганорка вцепилась обеими руками, но не тянула и не дергала — просто держалась. Вдруг, закатила глаза, и я почувствовала, что простая железная цепочка мгновенно раскалилась, едва не обжигая, но, тут же, остыла, когда старуха разжала пальцы.

— Кем? — ее глаза едва не вылезали из орбит от удивления. — Кем она была тебе? Та, что дала его?

Я сглотнула, но не отшатнулась:

— Кем-то вроде подруги и матери, вместе взятых. Я бы погибла без нее.

Ганорка поникла, вся воинственная спесь бесследно испарилась. Теперь это была просто уставшая старуха, в блеклых глазах которой таилось какое-то неведомое вселенское знание. И я невольно испытала какой-то необъяснимый трепет. Значит, существует это пресловутое ганорское колдовство, над которым я насмехалась. Может, в Гихалье оно было не так сильно, но в старухе я его ощущала каким-то внутренним детектором. Это была сила, которая заставляла трепетать. Ее невозможно было отрицать.

Она кивком указала на второй табурет у стола, снова уселась сама:

— Садись. С ног, небось, валишься.

Я не заставила повторять — так и было.

Ганорка пытливо смотрела на меня, разглядывала. Качала головой, будто все еще не могла поверить собственным глазам, и жалкий желтоватый кустик на ее макушке колыхался в такт этому движению и звону серег. Она пожевала губы, скорбно выдохнула:

— Исатихальей меня звать. А твое имя?

Я помедлила пару мгновений. Наконец, разомкнула губы:

— Мия.

Линия огромного рта старухи выгнулась дугой:

— И все?

Я кивнула:

— Все.

Она снова замолчала. Таращилась на подвеску. Наконец, подалась вперед, опираясь локтями на столешницу:

— Этот амулет — самый сильный в нашем арсенале. И он же — самый слабый, потому что почти не заключает в себе колдовства. Он заговорен лишь от потери и утраты.

Я с недоумением смотрела на старуху. Она совсем размякла, сгорбилась, словно еще немного постарела. Затихла и больше не источала угрозу. Я это буквально чувствовала кожей. Теперь она смотрела снисходительно, покровительственно. Молчала.

Я не выдержала:

— Так что это за амулет? Ты готова была убить меня из-за него.

Старуха протянула, было, руку, хотела снова дотронуться до серебристого кругляша, но благоговейно отдернула ее. Не посмела.

— Ты носишь на себе Просьбу матери.

Я невольно задержала дыхание, сглотнула.

— Что это значит?

— Ту, что дала тебе его, Великий Знатель не одарил детьми. И она выбрала тебя. Это великая честь, Мия. В тяжелую минуту этот амулет может одеть своему ребенку только любящая мать. В знак защиты. Но его ценность не в колдовстве. В нем иная сила… В случае беды любой ганор обязан помочь его носителю, словно собственному ребенку. Оберегать ценой собственной жизни. Иначе будет наказан Великим Знателем. И проклят. И в жизни, и в смерти.

Я замерла, накрыв амулет ладонью. Нервно сглатывала сухим горлом, чувствуя, что на глаза непрошено наворачиваются слезы. Гихалья… Моя родная добрая Гихалья. А я насмехалась над ее верой… Какая же я была дура…

Я с трудом совладала с собой, чтобы не разреветься, утерла глаза, посмотрела на старуху:

— И что теперь? Ты мне поможешь?

Исатихалья обреченно кивнула:

— Всем, чем смогу. Иначе буду проклята. Во вселенной полно неверия. Но полно и глупцов. Ни один ганор не посмеет шутить со своим богом и своей верой.

Я опустила голову:

— Спасибо тебе… Если бы не амулет, что бы ты со мной сделала?

Та повела бровями, казалась растерянной. Наконец, обреченно кивнула:

— Узнала, чья ты, и вернула. За вознаграждение, само собой. Судя по твоему ошейнику, оно должно быть немалым. Здесь с этим не шутят. Ума не приложу, как ты оказалась здесь, в Нижнем городе?

Я нахмурилась:

— В Нижнем городе?

Старуха кивнула:

— Все, что ниже облаков — Нижний. Над ними — Верхний.

Я лишь кивнула в ответ, вновь сглотнула:

— Думаешь, тебе бы отдали вознаграждение? Ты же тоже женщина.

Исатихалья вдруг преобразилась, хохотнула:

— Та, да не та. Я не суминка. Следовательно, и полноценной женщиной не считаюсь. Рожей мы не вышли, по их меркам. — Она расхохоталась, демонстрируя редкие крупные зубы. Серьги загремели. — Хоть в чем-то повезло! — Но, тут же, посерьезнела: — Не хотела бы я оказаться на твоем месте… Да и на своем теперь… ой, как шатко…

Я открыто посмотрела на нее:

— Теперь я подвергаю тебя опасности?

Она кивнула:

— Разумеется. Нужно думать, как тебе убраться с Фаускона. Чем быстрее, тем лучше. — Исатихалья поднялась, посмотрела на меня: — Голодная?

Я честно кивнула.

Ганорка вышла из комнаты, через пару минут вернулась с подносом. Расставила на столе тарелки, ляпнула черпаком какое-то зеленое пряное пюре со шматком мяса. Плеснула в стакан уже знакомый красный напиток.

— Ешь.

Я без колебаний схватила вилку, чувствуя, как рот наполнился слюной, а желудок уже подвело:

— Спасибо.

Старуха уткнулась в свою тарелку. Ела с какой-то звериной жадностью. Причмокивала, запивала. А я не могла проглотить пюре, несмотря на аппетитный запах. От этого незнакомого вкуса подкатывала тошнота. Я сосредоточенно ковыряла мясо, глотая маленькими кусочками. Но и это давалось с трудом.

Я подняла голову, заметив, что висела полнейшая тишина. Ганорка не гремела приборами, не причмокивала. Просто смотрела на меня, замерев. Сверлила взглядом. И стало не по себе.

— Почему не ешь?

Я покачала головой:

— Не знаю, честно. Просто не лезет. Наверное, от стресса.

— И давно не лезет?

Я с недоумением пожала плечами, отложила вилку:

— Не знаю, сейчас. Все очень вкусно, но… я просто все еще не могу успокоиться…