Имя мне - павший

Глава 2

Я узнал, как ловить уходящие тени,

Уходящие тени потускневшего дня,

И все выше я шел, и дрожали ступени,

И дрожали ступени под ногой у меня.

Константин Бальмонт

Хайгейтское кладбище сегодня было немноголюдно, чему Дрого был особенно рад. Уложив рядышком шляпу, он устроился на той же могиле, с ангелом, и принялся читать. Поначалу ему казалось, что все это зря и ничего полезного он из книги не вынесет: странные дневниковые записи рассказывали о Румынии, каком-то графе, решившем перебраться в Лондон. Совершенно бесполезная информация. Но Дрого продолжал читать.

Надеясь, что, может, книга вытащит на поверхность какое-нибудь воспоминание, Дрого в то же время страшился этого. Это походило на игру с бездной: понимаешь, что в любой момент можешь упасть, но, как мазохист, продолжаешь смотреть вниз.

Так прошел час, а может больше: Дрого лишь раз взглянул на часы, потому что спешить ему сегодня было некуда. В списке значилось лишь две фамилии, причем одна уже была вычеркнута.

В этот уголок кладбища редко кто заглядывал: ни могил знаменитостей, ни каких-то архитектурных изысков вроде египетской аллеи, — но сейчас Дрого вдруг услышал шаги и сразу же надел шляпу.

Она шла по дорожке, одетая в плащ цвета ночного неба и с красным зонтиком-тростью в руке — где-то Дрого слышал, что обещали дождь. В таком наряде, менее строгая, чем в их последние встречи, она даже показалась Дрого красивой.

Такое ощущение, что она просто гуляла, но перед плачущим ангелом, у которого Дрого любил сидеть, она остановилась и стала с интересом рассматривать статую, а потом вдруг ахнула:

— Опять вы?!

Дрого оглянулся: кроме него никого поблизости не было.

— Нет, вы что, меня преследуете? — не унималась Гермиона Грейнджер и даже выставила вперед зонтик, будто приготовившись отбиваться.

Дрого явно растерялся — на него прежде никогда не нападали с зонтиком.

— Я ни за кем не слежу! Это вы вечно оказываетесь там же, где я.

— Не вешайте мне лапшу на уши! Кто вы вообще такой?

Гермиона Грейнджер наступала, все так же держа перед собой зонтик, и Дрого невольно пятился. В любую секунду он мог исчезнуть, но это было бы трусостью, которую можно было себе позволить, если бы не задетое самолюбие. Он не доставит этой наглой девице удовольствия сознавать, что он сбежал с «поля боя», ни за что!

— Вы меня преследуете: тогда в переулке, еще у дома моего караулили. Вы маньяк? Или ненормальный?

— Маньяк? — только и успел переспросить Дрого, прежде чем увернуться от тычка зонтиком. — Ненормальный? Да это вам лечиться надо! Бросаетесь на меня со своим… зонтом!

Из головы как-то вылетело, что, будучи в шляпе, он невидим для смертных, и непонятно тогда, каким образом Гермиона Грейнджер его видит. Куда больше обескураживало, почему она вдруг остановилась и виновато потупила глаза.

— Извините, — Дрого не поверил своим ушам: буквально мгновение назад она готова была нанизать его на вертел, как кабанью тушу, а теперь просила прощения. — Я не должна была себя так вести.

— Извинения приняты, — Дрого смахнул грязь с рукавов, и тут же замер, услышав следующую фразу:

— Так вы все-таки маньяк?

— И зачем вы извинялись?

— Нет, правда, — она, казалось, была задета его замечанием. — Я вас уже видела: когда на меня напали в переулке, потом под окнами моего дома, теперь здесь. И еще где-то, но… не помню, где.

— Сначала вспомните, а потом обвиняйте. Я не маньяк и ни за кем не слежу.

Взгляд Гермионы Грейнджер блуждал по нему, внимательно запоминая каждую мелкую деталь, оценивая.

— А что вы читаете? — вдруг спросила она, наверное, заметив книгу.

Не ожидавший такого вопроса Дрого прочел с обложки:

— Брэм Стокер. Дракула.

Гермиона Грейнджер с улыбкой кивнула — видно, одобрила его выбор.

— А на каком моменте вы остановились?

Как легко она перескочила от обвинений в психическом нездоровье к обсуждению романа! Дрого знал, что, стерев ей часть памяти, навредил еще и сознанию, но не до такой же степени: бросается, извиняется, ведет светскую беседу и все это уместилось в пять минут.

— Ван Хельсинг рассказывает доктору Сьюарду о немертвых.

— Так вы еще в самом начале! Обязательно дочитайте, вам должно понравиться.

— Хорошо.

Они помолчали, видимо, обдумывая, что бы еще сказать.

— Кстати, а вы знаете, что Стокер вдохновлялся этим кладбищем, когда писал «Дракулу»?

— Нет.

— Он даже часть действия перенес на Хайгейт — здесь похоронили Люси.

— Понятно.

— Ну, я, пожалуй, пойду.

— До свидания.

— Уж лучше «прощайте». До свидания, — и Гермиона Грейнджер пошла дальше по тропинке, наверное, не зная, куда она бредет и зачем, как впрочем и все смертные.

* * *

Страницу за страницей Дрого поглощал «Дракулу», пока не прочел до конца. И оказалось, что все это время он был там, где и должен: леди-привидением оказалась Люси, которую Стокер «похоронил» на Хайгейтском кладбище.

Но кого он встречал на Хайгейте? Только Гермиону Грейнджер. Почему она вдруг решила сообщить именно этот любопытный факт? Дрого пришел к выводу: это ему адресовалось то письмо, что он «прочел» в воспоминании Гермионы Грейнджер, иначе как объяснить, что из миллиарда мгновений, которые хранятся в ее голове, он увидел именно это?

Снова Гермиона Грейнджер! Нет, это наверняка Судьба. Иначе как объяснить, что, противореча здравому смыслу, он изменил Его замысел, столько раз попался людям на глаза, позабыл весь смысл своего существования из-за простой смертной?

Их связывало нечто большее, нежели простое знакомство, это Дрого нутром чуял. Дружба? Ему почему-то казалось, что любовь.

Не в добрый час вспомнился Граннус, а точнее, песок, посыпавшийся из разжатого кулака. Дрого играет с Ним и неизвестно, на сколько хватит у Него терпения сносить такую дерзость.

Но удержаться Дрого не мог.

* * *

В полуночной тишине Дрого прокрался в дом. Легче легкого: смерть в лице ее жнеца не удержат ни стены, ни кованые двери, что уж говорить о примитивном замке дома Гермионы Грейнджер, в который и воры пробрались бы с первой попытки. Ему невдомек было, что любому, кто подходил к двери, сразу становилось неуютно и вспоминалось, что осталось какое-то важное дело, которое непременно нужно было сделать именно сейчас. Что дом Гермионы пока еще Грейнджер и Рона Уизли, которые в войну обзавелись привычкой видеть повсюду опасность, защищало с полсотни заклинаний, причем таких, что не каждый мракоборец прорвется. На Дрого ничто из этого не действовало.

Все шло прекрасно, пока из темноты не предстал не кот — царственный лев, только без гривы. Иначе это создание Дрого назвать не мог, хотя на вид оно было так же уродливо, как и высокомерно.

Кот пытливыми глазами изучил незваного гостя, вдруг ни с того ни с сего чихнул и вальяжно удалился, видимо, решив, что уж с кем спорить не стоит, так это со смертью.

По привычке нервным движением поправив на голове шляпу, Дрого медленно передвигался по дому. Кухню он миновал сразу, не заострил внимание на ванной и гостиной — все эти комнаты показались ему безынтересными, хотя что именно ищет, он не знал.

Одна из комнат заставила его остановиться: что-то среднее между кабинетом и кладовой. У окна стоял письменный стол, рядом с ним — книжный шкаф, забитый папками и тетрадями, потертыми книгами, а вот у стен один к другому пристроились два сундука.

Повинуясь чутью, которым награждались все жнецы, Дрого раскрыл ближайший к нему сундук: книги (такое ощущение, что у Гермионы Грейнджер всюду книги), одежда, всякая мелочь вроде украшений. Он перебирал стопку одежды — вся сплошь как плащи, но странного кроя. На одном из плащей он заметил красную нашивку со львом и понял, что это школьная форма, такая же, как на фотографии.

Но стоило ему поднять последнюю мантию, и стопка книг, стоящих вертикально, обрушилась. В глубине дома вякнул кот, через пару мгновений послышались шаги.

Дрого схватил первую попавшуюся книгу и исчез прежде, чем заспанная Гермиона Грейнджер обнаружила распахнутый сундук и разбросанные вещи.

* * *

04.17.1998

Я прождала его почти три часа и никак не могу поверить, что он не пришел ни сегодня, ни вчера, ни позавчера. Завтра не пойду — все равно опять не придет.

Никак не пойму, почему так упрямо жду его появления, хотя и ежу ясно — больше между нами ничего быть не может.

Как это он не придет на встречу со мной? После всего, что было сказано и сделано? Похоже, я еще более тщеславна, чем можно было подумать, раз никак не пойму, что больше не нужна.

В голову приходят самые разные мысли — атмосфера располагает — например, что его могут насильно удерживать в доме. Или он запуган, может, его шантажируют. За ним скорее всего следят, наверняка перехватывают письма. Но слабо верится, что на простую пешку обращено столько внимания — он просто не хочет прийти.

Вчера на пляже ко мне подошла Полумна и спросила, хорошо ли я себя чувствую. Они все спрашивают, как я себя чувствую после того, что случилось у Малфоев в поместье. Ответила, что замечательно, но Полумна не отвязалась, а стала убеждать, что у меня «душа посерела». Полный бред. Спросила, с чего она так решила, получила ответ: «Просто вижу. Так бывает, когда предают».

Дальше я с ней разговаривать не стала. Полумна в кои-то веки попала в самую точку — не с тем, что у меня душа серая, а с предательством. Никак не поверю, что он это сделал. Аж тошно на душе.

Поэтому завтра точно не пойду его ждать. Не пойду.

* * *

Констанс Гор полжизни отдала городскому архиву — более двадцати лет. Она помнила пожары, наводнения и прочие бедствия, с которыми приходилось бороться, чтобы сберечь записи. Ради чего она старалась? Ради сотен тысяч людей, память о чьих рождениях, браках и смертях она берегла как зеницу ока, которые и не знают о ней и уж точно не помогут.

Констанс Гор, сорокатрехлетняя мать-одиночка умирала в отделении онкологии в одной из лучших лондонских больниц. Ее дочь, Летиция, все еще не теряла надежды, влезла в долги, чтобы лучшие врачи следили за состоянием Констанс. А что в итоге? Она умрет, а Летиция полжизни будет отрабатывать не только займ, но и набежавшие проценты.

Констанс закрыла глаза, перевернулась на бок и тихонько заплакала — на большее не оставалось сил. С каждым днем ей становилось лишь хуже, а ее Летиция… Она ведь в кабалу продалась! Ей только восемнадцать, а она уже должна заоблачную сумму. Тут Констанс взвыла, по-звериному взвыла, будто лапа угодила в капкан и отгрызть ее никак не получается — то ли больно, то ли жалко.

Она плакала так бессчетное количество времени. Поначалу медсестры тревожились, спрашивали, чем могут ей помочь, но после того как Констанс, доведенная до ручки, выкрикнула: «Отдайте за мою дочь все долги!» — и вцепилась медсестре в халат, стали подходить все реже и реже, а сейчас и вовсе прекратили.

Замкнувшись в себе, она не замечала, что творится вокруг. Не заметила и молодого человека, севшего на край ее кровати, пока он не заговорил.