Книги стихов

как мертвая с того приходит света,

туда пойти, преодолев боязнь

и опершись на дам своих придворных,

к нему, карающему непокорных.

Но так сиял он, что воспламеняло

сияние рубин в ее венце,

ее среди рабынь переполняло

блистающее на его лице

величие, в котором власть видна,

а между тем она попала в плен

тех малахитово-зеленых стен,

где гибель ждет. Не думала она,

что будет между столькими камнями

идти, отягощенная огнями

желаний царских, и, едва жива,

узрела, как в тумане, турмалин

престола, на котором властелин,

весь вещь и весь – подобье божества.

Прислужница, к ней льнувшая законно,

терявшую сознанье поддержала,

и казни та не только избежала:

ее коснулся скипетр благосклонно.

Прокаженный король

Когда проказа у него на лбу

из-под короны проступила явно,

ее как власть он принял, как судьбу,

тогда как те, кто льнул к нему недавно,

соприкасаться избегали с ним,

а государь в спеленутом величье

убийцу счел бы вестником благим,

всеобщим трепетом храним,

так всех страшило новое отличье,

передающееся и другим.

Легенда о трех живых и трех мертвых

На соколиной охоте сперва

тешились три храбреца;

был пир в продолжение торжества,

но старик показал им вместо дворца

склеп, где три мертвеца,

и сразу трупная вонь заползла

в ноздри, в глазницы, в рот,

поскольку давно лежали тела,

и смерть безжалостна к ним была:

отвратный общий исход.

Охотникам было стоять нелегко;

казалось, их душат ремни.

Старик прошипел: они далеко,

но сквозь игольное ушко —

нет! не прошли они.

На ощупь жег еще этот мир,

но мир повеял иной,

и всех троих, покинувших пир,

пот прошиб ледяной.

Король Мюнстера

Остриженный, на троне

король держался едва;

мала была короне

ушастая голова,

в которой кричала злоба

голодных толп вдалеке,

причина его озноба;

на собственной правой руке,

в движениях не свободен,

сидел, унимая дрожь,

еще в государи годен,

для брачной ночи не гож.

Танец мертвых

Оркестр ни к чему танцорам:

сами кружатся роем.

Каждый кажется хором,

как будто в нем совы с воем,

и отдает перегноем

лучший для них душок.

Подобны пары опорам,

раскачиваемым волнами;

ребрами-галунами

льнет к дамам один из них,

пустым щеголяя взором,

сорвать, как жених, готов

покрывало с черницы,

которая вне гробницы —

свеча для белой страницы:

без букв ее часослов.

Танцу никто не рад,

наряд у них неудобный,

им жарко, а пот загробный

жалит им лоб и зад,

жабо пропитав и жилеты;

они раздеться не прочь,

младенцы или скелеты,

но танца не превозмочь.

Страшный суд

В ужасе, владеющем тенями,

своего не помнящими роста,

схваченные охрою погоста,

пленены своими простынями,

в терпеливом ожиданьи кротки;

ангелы летают к ним под крышки,

чтоб сухие маслить сковородки,

и при этом класть им всем под мышки

то, что в суете не осквернилось

в продолженье жизненного срока,

чье тепло отчасти сохранилось

и остынет в будущем едва ли,

чтоб с того или с другого бока

их потрогал Бог, чтобы вставали.

Искушение

Уязвлял он плоть себе, но тщетно;

в похоти клокочущей плодясь,

множились его грехи несметно;

выл их выводок, родясь

преждевременно, чтобы на встречных

покоситься, будто не способно

злобно изучать их и подробно

полчище ущербных и увечных.

У грехов уже рождались внуки,

отпрыски блудливые в ночи,

и тянулись к ручкам кружек руки,

ощутив нечистые лучи;

опьяняли адские врачи,

пробуждая чарами науки

в бедрах бреда чувственные муки,

чтоб объятья были горячи.

Истомленный дьявольской игрой,

ангела призвал святой с высот,

а когда явился тот,

затаил внутри святого рой

бесобестий пагубную прыть,

но, годами мучаясь от жара,

взгонкою из рыбного отвара

Бога смутно чаял он добыть.

Алхимик

Адепт постиг с улыбкою секрет;

дымящуюся колбу осторожно

подвинув, понял он, что можно

извлечь возникший только что предмет

сверкающий, а для него нужны

века внутри огнеупорной груши

в брожении, где море чает суши,

и мозг – подобье звездной глубины.

Чудовищное вызвал он тайком,

чтобы, ночною принято пустыней,

вернулось к Богу, завершая путь;

как пьяный, лишь ворочал языком

и наклонялся, шамкая, над скрыней,

где было золота чуть-чуть.

Ковчег для реликвии

Как судьба перебирает кольца

вечной цепи за звеном звено,

вещи, вещи, – им посвящено

вещее смиренье богомольца

с бережным искусством заодно,

выковавшим вещь, корону, знак,

редкою трепещущий звездою,

так что камень разгоняет мрак,

вспыхивая чистою водою.

Мастер был, чьи очи остывали,

как напиток, над которым пар;

хоть в ковчеге этом не скрижали,

золото ковать пришлось упорно,

чтоб остался цел священный дар,

выдержавший время, как удар:

там, внутри запястье чудотворно,

ибо взят своим издельем в плен,

вверившись в слезах глубинам,

рухнул он перед рубином,

чтобы не вставать с колен;

и, навек благословен,

взор династий снизошел к руинам,

опровергшим прах и тлен.

Золото

Пусть его не станет вдруг, но снова

горная его родит порода

для теченья быстрого речного

от брожения до брода,

ибо принудительна одна

изначально сущая идея:

лучший из металлов, не скудея,

существует, где страна

на краю земли, Мероэ, мера

опыта, влекущего в эфир,

и отцам преподносила вера

дар от сыновей, чья сфера —

слава, весь вмещающая мир;

так оно росло века подряд,

а когда хранить его нет мочи,

уходило, говорят,

чтобы до последней в мире ночи

отложить прощальный взгляд.

Столпник

Превращал он сборища в соборы,

завершал анафемой укоры,

ощутил: претит ему толпа,

и, не находя иной опоры,

выбрал высь отвесную столпа,

продолжавшего расти, как ствол

дерева, которое не выше

прежнего, но в поднебесной нише

сравнивал он с Богом свой глагол,

сравнивал и к небу поднимал

он глаза: Другому нет предела;

пастыри и пахари: глядела

на него толпа, как мал

был вверху не знающий покоя;

с небом заводил он разговор,

каждому в лицо при этом воя,

в дождь стоял, свой подвергал он взор

свету, бьющему в упор.

И не видел со своих высот,

как теснят князья в сияньи резком

повелительным роскошным блеском

перепуганный народ,

но почти что проклята душа,

жертва искушений непристойных,

хоть, в бореньи с каждодневным адом,

сбрасывал он бесов легионы,

и, притянутые первым рядом,

заводившиеся в язвах гнойных,

черви сверху падали в короны,

в душном бархате киша.

Мария Египетская

Из постели пылкая блудница,

кающаяся, за Иордан

бросилась, ходячая гробница,

вверив кровь своих сердечных ран

вечности, пускай была слаба,

отдаваться рада всем сначала,

цвет слоновой кости обретала

искупительная худоба

в саване волос, и через силу

старец землю стал копать и даже

льва позвал, и лев копал могилу

с ним прилежнее раба;

там, где след от старческого лба,

с камнем лев сидел уже на страже

наподобие герба.

Распятие

Вешали тогда на месте лобном,

где толпу наемники теснили,

а потом повешенных дразнили,

изощряясь в зубоскальстве злобном,

и троих распяли кое-как,

чтобы не усердствовать в натуге,

и не отличаясь от зевак,

время коротали на досуге,

и один прожженный был охальник,

рявкнувший: «Вот тот, кричал он там!» —

«Кто?» – спросил его с коня начальник.

Илию зовут, он слышал сам,

знавший, как живое тело хрупко,

и нашел потеху душегуб;

вместо освежающего кубка

уксусом пропитанная губка

жаждущих коснулась губ.

Вдруг и впрямь придет Илья-пророк,

стража, любопытствуя, гадала,

но вдали Мария зарыдала,

и Распятый, вскрикнув, изнемог.

Воскресший

Запретить не мог Он до конца

ей любить Его до неуменья

скрыть любовь, достойную запрета;

у креста поникла, в скорбь одета,

и любовь, которой ждут сердца,

даровала ей свои каменья.

Плача, шла помазать миром тело,

протянула влажную ладонь,

но уже воскрес Он, как хотело

сердце в ней, но Он сказал: Не тронь,

чтобы, глубь ее любви лелея,

Он, прошедший в смерти через тьму,

обойтись помог ей без елея,

без прикосновения к Нему,

и создаст Он для нее оплоты,

чтобы в бурях будущих цела,

не клонясь к Любимому, высоты

голоса Его переросла.

Magnificat

По склону, высоту превозмогая,

шла с благодатной тягостью туда,

где встретила ее жена другая,

подобной тягостью горда,

постигшая, что в них обеих схоже;

и, прежде чем с дороги отдохнуть,

сказала та, которая моложе:

ты, милая, теперь со мною суть,

и с нею не всегда ли я пребуду?

Богатым пусть сияет суета,

искал Он предназначенную чуду

и уподобил женщину сосуду,

в который вечность щедро налита.

Так, смилостивившись над Своей рабою,

Бог возвещает звездам торжество.

Моя душа! Когда Господь с тобою,

и ты прославь Его!

Адам

Он стоит на крутизне собора

близ окна, зовущегося розой,

ужасается перед угрозой

прославленья; рост – его опора,

возвышающаяся над тем,

чем земля впоследствии владела,

побудив его, как земледела,

сотворенный для него эдем

навсегда покинуть ради пашен

и приворожить охотой нежной

новь, хотя Господень гнев был страшен

и ему опала угрожала;

был готов он к смерти неизбежной,

но хотел, чтобы она рожала.

Ева

Мешкает на крутизне собора

близ окна, зовущегося розой,

обвиненная безвинно позой

с яблоком, украдкою укора

сторонясь, когда зачат наш род

ею был вне вечностей, вне круга

времени, и шла не без испуга

по земле она, как юный год.

Ах, но как хотелось ей сперва

там помедлить, где первооснова,

где в ладу друг с другом существа,

но за мужем шла, пока жива,

смерть принять заранее готова,

Бога вдалеке узнав едва.

Сумасшедшие в саду

Здесь цельно все и потому бесцельно

за монастырской бывшею стеной;

от жизни здесь привыкли жить отдельно,

и перерыв здесь длится затяжной.

Заранее истек здесь каждый час,

и движутся все теми же шагами

в саду все в том же, теми же кругами

охотно, как ходили в первый раз.

А кое-кто возделывает грядки,

смиренно на колени встав,

не ради ли весенних нежных трав,

похожих на девичьи прядки,

которые ласкаешь лишь тайком,