Книги стихов

и удерживать; светел, убог разрушающийся понемногу;

но приметил бы только его прозорливый издалека

и воспел бы, восславив. Лишь в песне предвестие слова.

Слышно лишь Богу.

XX

Здешнее: дальний урок меж созвездий-соцветий

скольких влечет, как и влек;

соученик наш, первый, второй или третий,

непостижимо далек.

Мы протяженность едва ли в судьбе обнаружим,

пусть ее мера – магнит;

так осторожно сближается девушка с мужем:

как бы минуя, манит.

И в отдалении не замыкается круг,

Стол широкий, на блюде, как позывные,

рыбьи лица и взгляд.

Рыбы немы, но что, если, минуя звук,

где-нибудь в пространстве без рыб иные

по-рыбьи заговорят?

XXI

Сердце мое, воспой невиданные сады,

издали прозрачные, как стеклянная ваза,

где наслаждаются прохладою воды

розы Исфагана или Шираза.

Сердце мое, ты тоже не лишено

этих цветущих ветвей, для которых вериги —

при ветерках возносящихся спелые фиги,

и на пиршество с ними ты тоже приглашено.

Ты не знаешь лишений, когда ты достойно дани,

принимая одно решение: быть!

Шелковое, ты в составе священной ткани;

и в одну из картин внутренне вовлечено ты,

(пусть каждый миг твой – мука, ты нить)

от ковра прославленного не отлучено ты.

XXII

Вызов судьбе: дивное изобилье

нашего бытия – городской пейзаж.

Каменные мужи, изваянное усилье:

на краю портала и под балконом страж.

Медные колокола, чья дубина

сокрушить готова будничный хлам,

или колонна в Карнаке, нет, руина,

пережившая почти вечный храм.

Так излишества рушатся в безуспешной

гонке желтого дня; предшествует он кромешной

тьме, а в ночи ослепительная заря.

Но не напрасно кривые в полете нависли.

Ярость пройдет, но, быть может, останутся мысли,

и то, что было, значит, было не зря.

XXIII

Призови меня ты в предстоящий

час, неотвратимый средь времен;

у него собачий взгляд молящий,

но и он при этом отвращен,

если ты схватить его намерен;

лишь в недостижимом даровит,

ты свободен, если не уверен,

кто тебя в пути благословит.

Ищешь ты опоры бестолково,

молод слишком, зелен для былого,

для того, что не было, ты стар.

Прав лишь тот, кто славит неизменно

тех, кто ветвь и нож одновременно,

нас – в грядущей сладости удар.

XXIV

Этот порыв: из податливой глины лепить!

Кто поддержал бы первопроходцев отважных,

строивших города на прибрежьях блаженных и влажных,

чтобы, маслом наполнив кувшины, вино самодельное пить.

Боги, для них наши помыслы – первоосновы;

хмуро судьба разрушает их сумрачный час.

Но бессмертны они. Посмотри, мы готовы

слушаться каждого, кто бы вслушался в нас.

Тысячелетнее племя отцов с матерями,

мы переполнены нашим растущим плодом;

он взломает нас, пренебрегая дверями.

Мы бесконечно отважны, хотя перед нами погост!

И молчаливая смерть, не брезгуя нашим трудом,

приобретет и отдаст наше полчище в рост.

XXV

Слышишь? Работают без опасений

грабли в саду: человеческий зов

незабываемой предвесенней

речи. Неотразимо нов

сигнал грядущего. Не впервой

слышать его, а тебе все мало;

при этом звуке ты сам не свой:

ловишь то, что тебя поймало.

На дубах листья перезимовали,

коричневые, почуяли луч;

ветерки воздух ознаменовали.

Чернеют кустарники. Поле – ложе

для пухлых жирных навозных куч;

проходят часы, становясь моложе.

XXVI

Голос творения – птичий крик.

Звуком внезапным сердце томимо,

а дети на воле кричат помимо

птичьего крика в случайный миг.

Как люди внедряются в сновиденья,

далям всемирным равновелики,

птичьи ли крики в свои владенья,

в пространство ли вклинились детские крики.

Горе нам, где мы? В сердце ли мира,

уподобляясь древним драконам,

мчимся, захвачены диким гоном,

по краю смеха… Бог, среди пира

слей с песней крик наш под небосклоном,

чтоб вознеслись голоса и лира.

XXVII

Существует ли неизбежное

время, если рушится храм?

Демиург отнимет ли нежное

сердце, преданное богам?

Разрушаемые прощаньями,

замкнуты судьбой в наших днях,

не живем ли мы обещаньями

детства, скрытого там, в корнях?

Призрак прошлого недействительный,

только ловит его чувствительный,

как ловил бы дым наяву.

Остается наше служение,

приводящее мир в движение

не в угоду ли божеству?

XXVIII

Уйдешь, придешь и дорисуешь танец,

чертеж среди созвездий обретя,

в чем превосходит смертный чужестранец

угрюмую природу; ты, дитя,

ты помнишь, как она заволновалась,

услышав невзначай: поет Орфей,

и дерево с тобой соревновалось,

подсказывая трепетом ветвей,

откуда доносился этот звук;

так ты узнала место, где звучала

и возносилась лира, средоточье

неслыханное. Шаг твой – полномочье

прекрасного, и ты уже сначала

поверила: придет на праздник друг.

XXIX

Даже если, тихий друг, ты болен,

умножаешь ты дыханьем даль,

поднимись на срубы колоколен

и звони, чтобы твоя печаль

крепла, находила, чем питаться,

и найти могла себя в ином;

горек твой напиток, может статься,

с духом соберись и стань вином.

Изобильем тронутый ночным,

на распутьи жди: возможна встреча,

кто бы темноту ни пересек.

Даже позабытый всем земным,

говори земле: я лишь предтеча,

а воде скажи: я здесь навек.