Книги стихов

мак – марево, знобящий жар сосуда.

Фламинго

Jardin des Plantes, Paris

Лишь Фрагонар изобразить бы мог

их отраженья в пурпуре и в белом,

и можно их сравнить с цветущим телом

подруги, нежных прелестей залог

спросонья; как цветы среди куртины

на стеблях ярко-розовых стоят

и опереньем привлекают взгляд,

самих себя влекущие, как Фрины,

нечаянно, но бледные зеницы

в плодово-темно-красном прячут птицы,

при этом клювы погружая в пах;

завистливая завизжала стража,

и вдруг в своей вольере на глазах

подвижное подобие миража.

Персидский гелиотроп

Когда сравненьем с розой пренебречь,

подругу воспевая, ты готов,

один гелиотроп среди цветов

овеян ароматом тайных встреч,

и заодно бюль-бюль с цветком нарядным,

красой неведомой томим,

словам созвучен сладостно-отрадным,

благоухающим одно с другим,

и на лиловом бархате тогда

средь гласных этих со звездой звезда —

так небо, выстеганное шелками,

всё в звездных гроздьях, как за облаками,

сияющий потоп со всех сторон,

и в тишине ваниль и кинамон.

Песня на сон грядущий

Обретешь ли ты покой

без меня в истоме сонной,

когда липовою кроной

не шептать мне над тобой?

Разве ты заснешь, скорбя

без моей ночной опеки,

если слова мои – веки

глаз, ласкающих тебя?

Кто тебе скажет: «Проснись!» —

без меня, когда ограда

для тебя я, как для сада,

где мелисса и анис?

Павильон

Но не распахнутся двери снова,

не зеленые ли зеркала

прошлого, где жизнь была готова

счастьем просиять, но из-под крова

лишь подобие немого зова,

так как за дверями жизнь прошла.

Но и над неомраченной дверью

каменной гирлянды письмена,

предрасполагавшие к доверью:

тайна там, где просто тишина, —

но и камень дрожью отрешенной

на ветру дрожит, когда судьба

при напечатлении герба

каждою строкой завороженной

говорит в письме, как ни тревожно:

старость, как ни странно, стыд и страх,

и не убедиться невозможно,

что аллея вся в слезах.

А когда, на крышу бросив взор,

урны там потрескались, и тщетна

стойкость их, но все-таки заметна

ось останков до сих пор.

Похищение

В детстве она от своих служанок

убегала в дождь и в бурю прочь,

чтобы спозаранок припомнить ночь,

покровительницу беглянок,

но парка вихрь ночной не разит

неудержимым своим разором,

как ей укором совесть грозит,

когда, с шелковой лестницы сняв ее смело,

умчал он ее, как сердце велело.

Дальше лишь экипаж

и запах тряски дорожной

с погоней за неосторожной, когда,

пропажа из пропаж,

она со стыда, в истоме тревожной,

всю свою блажь, страх свой весь

прячет в мех в путанице невозможной

волос, когда мрак и холод – смесь

знобящая, и во фразе несложной

голос чужой: «Яжездесь!»

Гортензия в розовом

Кто знает, как цветок зарозовел,

растрачен, в лепестках рассредоточен

и золотом своим обеззолочен,

но в зонтиках своих, бледнея, цел.

Дар бескорыстный розового цвета,

улыбка в нежном воздухе утрат?

Для ангелов, быть может, эстафета —

неуловимый запах и закат?

Хотя, быть может, им одним дано

хранить между цветком и цветом связь,

зеленое, под розовым таясь,

все знает, но поблекнет все равно.

Герб

Хоть немало битв победы ради

отразилось в зеркале щита,

в замкнутой с тех пор навеки глади

заодно с чертой черта

предков, из которых каждый жив,

и его испытанная слава

левое давно являет справа,

слева правое явив,

сумерки величья и размах,

и своих не потерявший пряжек,

укорочен сверху, шлем готов;

вот сокровище о двух крылах,

на которое, богат и тяжек,

рушится взволнованный покров.

Холостяк

При лампе погружен в свои архивы,

перед собою деревянный шкаф

он видел, и, казалось, предки живы

сознанием своих посмертных прав;

как в жизни, родовитые, учтивы,

его признали, гордо с ним совпав.

А в креслах вдоль стены видны пустоты,

где под покровом длительной дремоты

расположилась вечность на ночлег;

часы не утеряли позолоты,

хоть не боится маятник работы,

в муку размалывая век

не для него. Он только по старинке

примеривал, как саван, тело предка,

стремясь в иные времена,

закрадывался шепот в письмена,

а на письме знакомая пометка,

как будто бы письмо к нему, а сам

по кресельной похлопывал он спинке,

и не смотрел он в зеркало, в котором

окно наперекор тяжелым шторам:

уже почти что призрак виден там.

Одинокий

Если б только сердце башней стало,

чтоб вверху стоять мне на краю,

и с концом совпало бы начало,

уничтожив мир и боль мою.

Но в огромном или же в безмерном,

где светло бывает и темно,

видится еще лицо одно

в неумолчном и в неимоверном

каменное, но его черты

в безнадежнейшем из положений

при уничтожении блаженней

перед наступленьем пустоты.

Читатель

Склонив лицо, как мог он перестать,

уже начавший жизнью жить второю,

хоть прерывается она порою

необходимостью листать?

Сомнительно для матери родной,

ее ли это сын, ушедший в строки,

тень пьет свою. А мы, расчислив сроки,

едва ли можем знать, какой ценой

он оторвался от вселенной книжной,

потребовавшей от несытых глаз

даяний с жертвою скоропостижной,

готовый мир являя лишь в конце;

так дети, в свой заигрываясь час,

не ускользнут от будничной опеки, —

но как ему заметить, что навеки

он изменяется в лице?

Яблоневый сад

Borgeby-Gard

Сумрак на закате – к сочетанью

зелени вечерней и земли;

становящееся нашей данью

все, что обрели мы, обрекли,

чтоб из радостей полузабытых,

с внутреннею тьмою их смешав,

для корней извилистых несытых

сделать и разбрызгивать состав

меж деревьев Дюрера, когда

бремя доброй сотни дней рабочих

терпеливо пестует охочих

гнуться ради каждого плода,

тяжелевшего день ото дня;

так благодаря родным глубинам

ты живешь весь век в одном-едином

и растешь, молчание храня.

Призвание Мухаммеда

Но и в уединении, в пустыне,

огненно-светлый ангел перед ним,

подвластный, очевидно, лишь святыне;

а сам он жил желанием одним:

остаться тем, кем был; стезя готова

для странника-купца среди тревог;

не знал он книг, но мудрый бы не смог

вместить подобного такому слова;

и властный ангел явно неспроста

лист развернул, смущая письменами;

«Читай, – велел ему, – читай с листа!»

И он прочел такое, что поник

в поклоне ангел, ибо временами

он двигал, повинуясь Книге книг.

Гора

Тридцать шесть и сто, не меньше, раз

он писал одну и ту же гору,

словно в ней хотел найти опору

(тридцать шесть и сто, не меньше, раз),

льнул к непостижимому вулкану

он, художник, в чаяньи высот,

видя, как вверяется туману

всем своим великолепьем тот,

в ночь ныряющий тысячекратно,

чтобы вновь стряхнуть ночную тень,

потому что слишком краток день

для картин, мелькнувших безвозвратно,

образами образ вознося,

прояснив приметами приметы,

так что сквозь малейшие просветы

высь видна сияющая вся.

Мяч

Ты, круглый, кто из рук в другие руки

тепло несет, свой расточив удел

в полете, в духе собственной науки,

при этом слишком невесом, но цел,

почти не вещь, но все же с вещью схож,

настолько, чтоб меж взлетом и паденьем

нас наделить невидимым владеньем,

и от него едва ли ускользнешь,

как ни старайся, все равно впросак

ты попадешь, как он, ища опору

в броске и делая при этом знак

вверху, как полагается танцору,

чей безотчетный отработан шаг,

и в танце легок и упруг,

а после, окружающим в угоду,

желанный, попадает в кубок рук,

напомнив безыскусную природу.

Дитя

Кажется, играет без конца,

но сквозь профиль днем и на закате

проступают вдруг черты лица,

круглого, как час на циферблате,

длящийся, покуда не пробьет,

но считать удары неохота

старшим, для которых жизнь – работа,

и выносит каждодневный гнет

с первою минутой и последней,

оставляя время про запас,

тот, кто, сидя в детской, как в передней,

ждет, когда его настанет час.

Пес

Картина – мир вверху, чья новизна —

от взоров, этот мир творящих врозь,

но вещь закрадывается одна

в него, а тот протиснулся бы сквозь

картину, оказавшийся другим,

внизу, поодаль, не внутри, не вне,

с картиною совпавший не вполне,

так как сомненье видимое с ним,

и он лицом повернут к ней и вслед

забвенью шлет мольбу, хоть зов напрасен,

он все почти постиг, почти согласен

не быть, когда его и вправду нет.

Камень-жук

Ты, миры объемлющий, владея

звездами на поле вековом,

как вместить бы мог ты скарабея

с твердым халцедоновым нутром,

если бы не этот храм, чьи глыбы

выношены лоном высших сил,

целыми мирами быть могли бы,

только ближе, преданней. Почил

на жуках своим недвижным взлетом,

человеческих не помня рук,

и его тысячелетним гнетом

замкнут, убаюкан спящий жук.

Будда во славе

Средоточие всех средоточий,

ты миндаль, ядро его ядра,

плоть плода, звезда всем звездам ночи,

славься, даль, чья глубь щедра.

Ты постиг ничто первооснов,

выбрав бесконечность-оболочку;

сок уже взорвать ее готов,

но снаружи луч сулит отсрочку,

ибо сколько бы твоих ни встало

солнц, сжигающих зенит,

и без них твое начало,

пребывая, устоит.