Книги стихов

По своим же корням к могучим истокам,

Где крохотное рожденье его пережито уже.

В древнюю кровь он, влюбленный, нырял, погружался

В бездну, где жуть залегла, пожравшая предков. Любое

Страшилище знало его и встречало, приветливо щурясь.

Да, жуть улыбалась. И редко

Улыбалась так нежно ты, мать! Как он мог

Не любить ее, если она улыбалась. Он прежде,

Чем тебя, полюбил ее, ибо, когда его ты носила,

Она растворилась уже во влаге, где плавал зародыш.

Ведь мы – не цветы. Не одним-единственным годом

Нам любить суждено. Набухают, когда мы полюбим,

Незапамятным соком запястья. О девушка, это

То, что в себе мы любили, не будущее и не особь,

А брожение смутное; не одинокий младенец,

А поколения предков, разбитые вдребезги горы,

Что в нашей лежат глубине; пересохшие русла

Прародительниц; этот беззвучный пейзаж,

Весь этот пейзаж, осененный

Пасмурной или ясной судьбой, тебе предшествовал, девушка.

А сама ты? Где тебе знать, что ты возмутила

В любящем древность. Чувства какие

Закопошились в его существе измененном. Какие

Жены тебя ненавидели там. Каких воителей мрачных

В жилах его пробудила ты. Дети,

Мертвые дети просились к тебе. Тише… Тише…

Будь с ним ласкова изо дня в день; осторожно

Уведи его в сад, чтобы ночи

Перевешивали…

Удержи его…

Элегия четвертая

Когда придет зима, деревья жизни?

Мы не едины. Нам бы поучиться

У перелетных птиц. Но слишком поздно

Себя мы вдруг навязываем ветру

И падаем на безучастный пруд.

Одновременно мы цветем и вянем.

А где-то ходят львы, ни о каком

Бессилии не зная в блеске силы.

А нам, когда мы ищем единенья,

Другие в тягость сразу же. Вражда

Всего нам ближе. Любящие даже

Наткнутся на предел, суля себе

Охотничьи угодья и отчизну.

Эскиз мгновенья мы воспринимаем

На фоне противоположности.

Вводить нас в заблужденье не хотят.

Нам неизвестны очертанья чувства, —

Лишь обусловленность его извне.

Кто не сидел, охваченный тревогой,

Пред занавесом сердца своего,

Который открывался, как в театре,

И было декорацией прощанье.

Нетрудно разобраться. Сад знакомый

И ветер слабый, а потом танцовщик.

Не тот. Довольно. Грим тут не поможет.

И в гриме обывателя узнаешь,

Идущего в квартиру через кухню.

Подобным половинчатым личинам

Предпочитаю цельных кукол я.

Я выдержать согласен их обличье

И нитку тоже. Здесь я. Наготове.

Пусть гаснут лампы, пусть мне говорят:

«Окончился спектакль», пускай со сцены

Сквозит беззвучной серой пустотой,

Пусть предки молчаливые мои

Меня покинут. Женщина. И мальчик

С косыми карими глазами, пусть…

Я остаюсь. Тут есть на что смотреть.

Не прав ли я? Ты тот, кто горечь жизни

Из-за меня вкусил, отец мой, ты,

Настоем темным долга моего

Упившийся, когда я подрастал,

Ты тот, кто, будущность мою вкушая,

Испытывал мой искушенный взгляд, —

Отец мой, ты, кто мертв теперь, кто часто

Внутри меня боится за меня,

Тот, кто богатство мертвых, равнодушье

Из-за судьбы моей готов растратить,

Не прав ли я? Не прав ли я, скажите,

Вы, те, что мне любовь свою дарили,

Поскольку вас немного я любил,

Любовь свою мгновенно покидая,

Пространство находя в любимых лицах,

Которое в пространство мировое

Переходило, вытесняя вас…

По-моему, недаром я смотрю

Во все глаза на кукольную сцену;

Придется ангелу в конце концов

Внимательный мой взгляд уравновесить

И тоже выступить, сорвав личины.

Ангел и кукла: вот и представленье.

Тогда, конечно, воссоединится

То, что раздваивали мы. Возникнет

Круговорот вселенский, подчинив

Себе любое время года. Ангел

Играть над нами будет. Мертвецы,

Пожалуй, знают, что дела людские —

Предлог и только. Все не самобытно.

По крайней мере, в детстве что-то сверх

Былого за предметами скрывалось,

И с будущим не сталкивались мы.

Расти нам приходилось, это верно,

Расти быстрее, чтобы угодить

Всем тем, чье достоянье – только возраст,

Однако настоящим в одиночку

Удовлетворены мы были, стоя

В пространстве между миром и игрушкой,

На месте том, что с самого начала

Отведено для чистого свершенья.

Кому дано запечатлеть ребенка

Среди созвездий, вверив расстоянье

Его руке? Кто слепит смерть из хлеба, —

Во рту ребенка кто ее оставит

Семечком в яблоке?.. Не так уж трудно

Понять убийц, но это: смерть в себе,

Всю смерть в себе носить еще до жизни,

Носить, не зная злобы, это вот

Неописуемо.

Элегия пятая

Посвящается г-же Херте Кениг

Но кто же они, проезжающие, пожалуй,

Даже более беглые, нежели мы, которых поспешно

Неизвестно кому (кому?) в угоду с рассвета

Ненасытная воля сжимает? Однако она их сжимает,

Скручивает, сотрясает, сгибает,

Бросает, подхватывает; словно по маслу

С гладких высот они возвращаются книзу,

На тонкий коврик, истертый

Их вечным подпрыгиванием, на коврик,

Затерянный во вселенной,

Наложенным пластырем, словно

Небо пригорода поранило землю. Вернутся и сразу

Выпрямляются, являя собою

Прописную букву стоянья… Но мигом

Даже сильнейшего схватит и скрутит

Шутки ради. Так Август Сильный

Скрутил за столом оловянное блюдо.

Ах, и вокруг этой

Середины зримая роза

Цветет и опадает. Вокруг

Этого пестика, собственною пыльцою

Опыленного, ложный плод

С неохотой зачавшего, с неохотой

Всегда неосознанной, которая блещет

Сквозь тонкую пленку легкой притворной улыбки.

Вот он: морщинистый, дряблый калека;

Лишь барабанит он, старый, в просторной

Коже своей, как будто сначала

Были в ней два человека, один из которых

Теперь уже похоронен, другим пережитый,

Другим, глухим и порою немного

Растерянным в коже своей овдовевшей.

А этот молодчик подтянут; как сын захребетка

И монахини, туго набит

Простодушьем и мускулами.

О вы,

Которые были подарены вместо игрушки

Малолетнему горю однажды

Во время его затяжного выздоровления…

Ты кто, словно плод,

Незрелый, но треснувший, сотни

Раз ежедневно срываешься с древа совместно

Выработанного движения (что в две-три минуты

Быстрее воды пробежит сквозь весну, сквозь лето и осень) —

Срываешься ты и стукаешься о могилу;

Иногда, в перерыве, готов народиться

Милый твой лик, вознесенный к твоей

Изредка ласковой матери; тело твое

Гладью своей поглощает его, твое робкое,

Почти не испытанное лицо… И снова

Хлопает человек в ладони, к прыжку подавая

Знак, и прежде, чем боль прояснится

Рядом с без устали скачущим сердцем,

Жжение в пятках опережает его,

Первопричину свою, вместе с несколькими

Слезинками, к тебе на глаза навернувшимися.

И все же, вслепую,

Улыбка…

Ангел, сорви ее, спрячь в отдельную вазу.

Пусть с мелкоцветной целебной травкою рядом

Радости будут, пока не открытые нам.

В урне прославь ее надписью пышной: Subrisio Saltat.

А ты, милая,

Через тебя перепрыгивают

Острейшие радости молча. Быть может, оборки твои

Счастливы за тебя, —

Быть может, над молодою

Упругою грудью твоей металлический шелк,

Ни в чем не нуждаясь, блаженствует.

Ты,

Постоянно изменчивая, рыночный плод хладнокровья,

На всех зыбких весах равновесия

Напоказ, по самые плечи.

Где же, где место – оно в моем сердце, —

Где они все еще не могли, все еще друг от друга

Отпадали, словно животные, которые спариваются,

А сами друг дружке не пара, —

Где веса еще тяжелы,

Где на своих понапрасну

Вертящихся палках тарелки

Все еще неустойчивы…

И вдруг в этом Нигде изнурительном, вдруг

Несказанная точка, где чистая малость

Непостижимо преображается, перескакивает

В ту пустоту изобилия,

Где счет многоместный

Возникает без чисел.

Площади, площадь в Париже, большая арена,

Где модистка, Madame Lamort,

Беспокойные тропы земли, бесконечные ленты

Переплетает, заново изобретая

Банты, рюши, цветы и кокарды, плоды искусственной флоры,

Невероятно окрашенные для дешевых

Зимних шляпок судьбы.

. . . . . . . . . . . .

Ангелы! Было бы место, нам неизвестное, где бы

На коврике несказанном влюбленные изобразили

То, к чему здесь неспособны они, – виражи и фигуры,

Высокие, дерзкие в сердцебиении бурном,

Башни страсти своей, свои лестницы, что лишь друг на друга,

Зыбкие, облокачивались там, где не было почвы, —

И смогли бы в кругу молчаливых

Бесчисленных зрителей – мертвых:

Бросили бы или нет мертвецы свои сбереженья —

Последние, скрытые, нам незнакомые, вечно

Действительные монеты блаженства —

Перед этой воистину наконец улыбнувшейся парой —

На успокоенный

Коврик?

Элегия шестая

Смоковница, ты для меня знаменательна долгие годы.

Не до славы тебе. Ты, почти минуя цветенье,

В завершающий плод

Чистую тайну свою устремляешь.

Словно трубы фонтанов, гнутые ветки твои

Вниз и вверх гонят сок. Не успевая проснуться,

В счастье собственной сладости он вбегает стремглав.

Словно в лебедя бог. …А мы медлительны слишком.

Наша слава – цветенье, и в запоздалом нутре

Наших плодов наконец пропадом мы пропадем,

Лишь в немногих напор деянья достаточен, чтобы

Терпеливо пылать в преизбытке сердечном,

Когда соблазном цветенья нежнее ветра ночного

Юность губ, юность век тронута исподтишка:

В героях, быть может, и в тех, кто рано отсюда уйдет.

Им садовница-смерть по-своему жилы сгибает.

Эти рвутся туда, свою обгоняя улыбку,

Как на картинах египетских, мягких и впалых,

Победоносным владыкам предшествуют кони.

Разве герой не сродни покойникам юным?

Длительность не тревожит героя. Его бытие – восхожденье.

В созвездие вечной опасности входит он снова и снова.

Мало кто его там отыщет. Однако,

Нас угрюмо замалчивая, судьба вдохновеньем внезапным,

Песней ввергает героя в бурю пьянящего мира.

Так лишь его одного я слышу. Воздушным потоком

Сумрачный этот напев пронизывает меня.

Где потом от тоски укрыться мне? Был бы,

Был бы подростком я, стал бы опять им, сидел бы

В будущем кресле своем, о Самсоне читая,

Как его мать ничего не рожала и все родила.

Мать! Уже и в тебе твой сын был героем?

Властный выбор его в тебе начинался?

Тысячи в чреве еще хотели бы стать им.

Он один одолел, превозмог и сделал свой выбор.

Сокрушал он колонны, как будто вновь прорывался

Из пространства утробы твоей в тесный мир, чтобы дальше

Превозмогать, выбирая. О мать героя, начало

Потока, о пропасть, куда низвергались в слезах

С высокой окраины сердца

Девушки, жертвы и грядущие сыну.

Ибо пронесся герой сквозь жилища любви.

Сердце каждым ударом своим поднимало героя.

Отвернувшись уже, он стоял на исходе улыбок – иначе.

Элегия седьмая