Перед заморозками

43

Может быть, в первый раз, не сомневаясь, не делая скидок на ее неопытность, он принял ее всерьез. По крайней мере впервые за тот период, когда она стала считать себя взрослой. В детстве, в самые тяжелые периоды жизни, когда неумолимо разрушался брак родителей, она, пусть подсознательно, по-детски, но понимала, что отец принимает ее всерьез. Позже он стал напоминать ей задиристого старшего брата — которого у нее никогда не было и по которому в глубине души она, видимо, тосковала. Потом было еще много разных, но всегда непростых отношений. Она все еще с дрожью вспоминала моменты, когда он по-настоящему ревновал ее к ее приятелям.

Дважды он в буквальном смысле вышвыривал из дома ее ни в чем не повинных поклонников, еще как-то она обнаружила, что он шпионит за ней в лодочной гавани в Истаде.

Сейчас она была совершенно вне себя от пришедшей ей в голову догадки. Отец высунул голову в коридор и крикнул, что совещание откладывается. Кто-то запротестовал, но он уже не тратил время на возражения, просто захлопнул дверь.

Они сидели за столом друг напротив друга.

— Что ты хотела спросить?

— Мне нужно знать, делала ли аборты женщина по имени Харриет Болсон. А Биргитта Медберг? И, если моя догадка верна, в первом случае ответ будет «да», а во втором — «нет».

Он нахмурился, сначала непонимающе, потом нетерпеливо. Вытащил пачку бумаг и начал их быстро просматривать.

— Ни слова про аборты.

— Там все про нее?

— Разумеется, нет. Описание человеческой жизни, как бы на первый взгляд незначительна и неинтересна она ни была, потребует куда больше бумаги, чем может поместиться в этой папке. Жизнь Харриет Болсон, по всем данным, была далеко не самой загадочной и интересной. Но делала ли она аборты или нет — из бумаг, присланных мне Кларком Ричардсоном, понять невозможно.

— А Биргитта Медберг?

— Не знаю. Но это, думаю, легко узнать. Взять да позвонить ее противной дочке. Впрочем, может быть, детям про такие дела не рассказывают? Мона, насколько мне известно, никогда никаких абортов не делала. Может быть, ты что-нибудь знаешь?

— Нет.

— Не знаешь или не делала?

— Мама не делала абортов. Я бы знала.

— Я ничего не понимаю. Не понимаю, почему это так важно.

Линда задумалась. Конечно, она может ошибаться, но она почему-то была твердо убеждена, что права.

— Можно попытаться навести справки, делали они аборты или нет?

— Я наведу все необходимые справки, как только ты объяснишь, почему это так важно.

Линда почувствовала, как в ней словно что-то оборвалось. Она ударила обоими кулаками по столу и зарыдала. Она терпеть не могла плакать на глазах у отца. Да и не только у него — у кого бы то ни было. Единственным человеком, перед кем она не стеснялась плакать, был дед.

— Я, конечно, попрошу их все выяснить, — сказал он и встал. — Но, когда я вернусь, ты должна объяснить, почему все это настолько важно, что мне пришлось перенести совещание. Здесь речь идет об убитых людях. Это не упражнения в школе полиции.

Линда схватила стоявшую на столе стеклянное блюдо и запустила в отца. Он не успел увернуться — блюдо угодило ему в лоб и рассекло бровь. По лбу тут же заструилась кровь и начала капать на папку с надписью «Харриет Болсон».

— Я не хотела.

Он схватил бумажную салфетку и прижал ко лбу.

— Я перестаю себя контролировать, когда ты меня унижаешь.

Он вышел из комнаты. Линда подобрала осколки. Ее била дрожь. Она знала, что он вне себя от гнева. Не только она, но и он не выносил унижений. Но она не раскаивалась.

Через пятнадцать минут он вернулся. Лоб заклеен пластырем, на щеке — засохшая кровь. Линда приготовилась к худшему, но он молча сел на свой стул.

— Как ты? — спросила она.

Он пропустил мимо ушей ее вопрос.

— Анн-Бритт Хёглунд звонила Ванье Йорнер, дочери Биргитты Медберг. Та совершенно озверела, услыхав вопрос, начала грозить, что обратится в прессу и расскажет, что мы никуда не годные полицейские и занимаемся чем угодно, только не своей работой. Но Анн-Бритт как-то удалось ее утихомирить и выжать из нее, что она на девяносто девять и девять десятых процента уверена, что Биргитта Медберг никогда в жизни абортов не делала.

— Я так и думала, — пробормотала Линда. — А другая? Из Талсы?

— Анн-Бритт дозванивается в Штаты. Мы никак не можем сообразить, сколько у них там сейчас времени. Но чтобы сэкономить время, она звонит, а не шлет факсы.

Он прикоснулся к повязке.

— Теперь твоя очередь.

Линда говорила медленно — во-первых, потому, что голос ее плохо слушался, а во-вторых, чтобы ничего не пропустить.

— Пять женщин. Три из них мертвы, одна пропала, еще одна тоже пропадала, но вернулась. Я вдруг поняла связь. Мы почти уверены, что Биргитту Медберг убили потому, что она по ошибке забрела куда не надо. То есть она стоит как бы особняком. Сильви Расмуссен убита. Из бумаг, присланных из Копенгагена, ясно, что она сделала несколько абортов. Предположим, что нам скажут, что Харриет Болсон тоже делала аборты. Один или несколько. И наконец четвертая — Зебра. Всего пару дней назад она рассказывала мне, что в пятнадцать лет сделала аборт. Я почти уверена, что это то, что объединяет всех этих женщин.

Она замолчала и налила себе воды. Отец, глядя в стену, барабанил пальцами по столу.

— Пока не понимаю.

— Я не закончила. Зебра рассказывала про свой аборт не только мне. Анна Вестин слышала все то же, что и я. Ее реакция была для меня полной неожиданностью. И для Зебры тоже. Она просто рассвирепела. Сказала, что это смертный грех. Она знать не желает таких женщин. И ушла. А теперь, когда Анна поняла, что Зебра пропала, она рыдала, тряслась, вцепилась мне в руку так, что я думала, рука оторвется. Но у меня такое ощущение, что она боится не за Зебру, а за себя.

Линда замолчала. Отец снова поправил повязку на лбу.

— Что ты хочешь этим сказать? Что значит — боится за себя?

— Я не знаю.

— Ты должна попытаться объяснить.

— Я говорю, как есть. Я уверена и в то же время не уверена.

— Как это может быть?

— Не знаю.

Он по-прежнему смотрел отсутствующим взглядом поверх ее головы, в стену. Линда знала, что когда он вот так смотрит в пустоту, это означает высшую степень сосредоточенности.

— Ты должна рассказать остальным, — сказал он.

— Я не могу.

— Почему?

— Я нервничаю. Я могу ошибиться. А вдруг та женщина из Талсы — девственница? Вообще слова «аборт» не слышала?

— Я даю тебе час на подготовку. Не больше, — сказал он и поднялся. — Пойду скажу остальным, что соберемся через час.

Он вышел, хлопнув дверью. Линде показалось, что она теперь вообще не сможет выйти из комнаты, что он ее запер. Не ключом, а этим приказом, этим отмеренным временем для подготовки — час, не больше. Ей надо все записать. Она потянула к себе первый попавшийся из лежащих на столе блокнотов. Открыла — на первом же листе была дурно нарисована голая женщина в откровенно зазывной позе. С удивлением обнаружила, что блокнот принадлежит Мартинссону. А чему удивляться? Почти все знакомые парни половину времени тратят на то, чтобы мысленно раздевать всех попадающихся им на глаза женщин.

Рядом с диапроектором она нашла чистый блокнот, записала имена всех пяти женщин и кружочком обвела имя Зебры.

Через сорок пять минут ее заточения дверь открылась и вошла целая делегация. Впереди маршировал отец, размахивая каким-то листочком.

— Харриет Болсон дважды делала аборт.

Держа в руке все те же очки без дужки, он прочитал:

— We do not easy and openly talk about these matters over here. I had to rise my voice, and it helped. Yes, Sir, indeed that woman did twice what you thought. I guess it is important. Why?[30]

Он сел, и все остальные последовали его примеру.

— Вопрос Кларка Ричардстона имеет решающее значение. Почему? Это мы должны доказать. Пожалуйста, Линда, изложи твою теорию.

Линда глубоко вдохнула и, чудом ни разу не сбившись, рассказала о своих подозрениях.

— Совершенно очевидно, что Линда наткнулась на след, который может быть очень важен. Мы, конечно, ни в чем не можем быть уверены, мы продолжим двигаться очень осторожно, потому что опора все время ускользает. Но, конечно, Линдину теорию мы должны учитывать, может быть, она ближе к истине, чем все то, что нам до сих пор удалось напридумать.

Дверь открылась. Демонстративно на цыпочках вошла Лиза Хольгерссон и присела с краю. Курт Валландер бросил бумагу на стол и поднял руки, как будто вот-вот он даст знак и под его управлением грянет оркестр.

— Мы видим перед собой что-то, чему даже и названия подобрать не можем, и все же это что-то существует.

Он поднялся и придвинул штатив с большим, метр на метр, блокнотом, которым пользовались при докладах вместо грифельной доски. На первом же листе было крупно написано: «Повысьте же зарплату, мать вашу так!» Все оживились, даже Лиза Хольгерссон засмеялась. Курт Валландер наконец нашел чистый лист. Он улыбнулся.

— Как вы знаете, я очень не люблю, когда меня перебивают. Освистать можете сразу, как закончу.

— У меня даже помидоры есть, — грозно сказал Мартинссон, — Анн-Бритт припасла тухлые яйца, остальные просто начнут стрелять… Твоя дочка, похоже, уже пристрелялась. У тебя, кстати, повязка промокла. Ты похож на Добельна при Ютасе.[31]

— Это еще кто такой? — спросил Стефан Линдман.

— Тот, который мост охранял в Финляндии, — сказал Мартинссон. — Чему вас только учили в школе?

— Того по-другому звали, кто мост охранял, — сказала Анн-Бритт. — Мы в школе проходили, это какой-то русский писатель написал.

— Финский, — уверенно сказала Линда. — Его звали Сибелиус.[32]

— О, дьявол, — растерянно пробормотал Курт Валландер.

Мартинссон встал:

— Это надо выяснить. Я позвоню Альбину, моему брату. Он учитель.

Мартинссон вышел.

— Мне кажется, его звали не Сибелиус, — сказала Лиза Хольгерссон. — Но что-то в этом роде.

Наступило молчание. Все ждали Мартинссона. Он появился через несколько минут.

— Топелиус,[33] — сказал он. — Его звали Топелиус. Но у Добельна и в самом деле была здоровая повязка на лбу. Так что я был прав.

— Никакой мост он не охранял, — пробормотала Анн-Бритт Хёглунд.

Наступила тишина.

— Итак, попытаемся суммировать все, что нам известно, — сказал Курт Валландер.

Он говорил довольно долго, потом сел и сказал:

— Мы сделали упущение. Надо было этому маклеру, тому, что продал дом в Лестарпе, дать послушать эту запись с «горячими» лебедями. Привезите его сюда побыстрей.

Мартинссон снова вышел. Стефан Линдман приоткрыл окно.

— А Норвегию запрашивали, что это за Тургейр Лангоос? — поинтересовалась Лиза Хольгерссон.

Курт Валландер посмотрел на Анн-Бритт.

— Ответ пока не пришел, — сказала она.

— Выводы, — сказал Валландер и поглядел на часы, давая понять, что совещание скоро закончится. — Рано еще, конечно, но мы должны уже сейчас работать в двух направлениях. Во-первых, потому, что все вроде бы связывается, во-вторых, потому, что ничего не связывается. Но за исходный пункт примем, что мы имеем дело с людьми, планирующими и совершающими поступки, на первый взгляд представляющиеся чистейшим безумием, но для них это никакое не безумие. Жертвы, пожары, ритуальные убийства. Я все думаю про эту Библию, куда кто-то вписывал новые тексты. Легче всего заявить — это псих. Но, может быть, и не псих. Целенаправленный план, целеустремленные исполнители… Но при этом непостижимая, извращенная жестокость. Я, помимо всего прочего, твердо уверен, что надо спешить. Они словно бы нагнетают темп. Сейчас главное — найти Зебру. И поговорить с Анной Вестин.