Во льдах

8 ноября 1978 года, среда

— Другого комсомола у нас нет, — подытожил я собственные наблюдения.

Мы сидели в беседке, с одной стороны парк, с другой — тоже парк. Не удивительно, территория «Дубравы» — сорок гектаров, и парковая зона занимала изрядную часть этой площади.

Впрочем, парк в данной его части был регулярный, с достаточным числом дорожек, фонарей и наглядной агитации, размещенной на стендах.

Из репродуктора, что висел метрах в ста, раздавалась бодрая, праздничная песня:

Когда трактор в поле ходитКогда трактор в поле ходитРадостно на душеЭх, весело на душе!

— Тебе комсомол, вижу, не очень нравится, — сказала Лиса.

— Верно. Нравится. Но не очень.

— Почему?

— Закис он. Плесневеет. Не поспевает за жизнью.

— А конкретнее?

— А конкретнее — вот! — я показал на стенд.

Молодая коренастая комсомолка бодро шагала в будущее, в руке небольшой простенький чемодан, за спиной рюкзачок. Текст пояснял: «На поля! На стройки!»

— Что же тебе не очень нравится в этой девушке?

— Не мне. Ей. Какую перспективу мы видим? Работать в поле? Бабка её работала в поле, мать работает в поле, теперь и её черёд работать в поле наступил? А то без комсомола она не может стать свекловичницей, ага, ага.

— Чем тебе работа в поле не нравится?

— Девочки, пошла последняя четверть двадцатого века. Постиндустриальное общество, время знаний. А комсомол отправляет молодежь в поле! Так и закладывается в подсознание: комсомол — это поле, это завод, это стройки.

— И что?

— И то.

Когда зреет рожь густаяКогда зреет рожь густаяРадостно на душеЭх, весело на душе!

— А что бы изобразил на плакате, ты, Чижик?

— Ну, это просто. Человек соотносит изображение с собой, сопереживает. Кому хочется быть этакой простушкой с потёртым чемоданом в руке? Хочется быть красивой, длинноногой, модно одетой, — я достал из внутреннего кармана пиджака съездовский блокнот и набросал карандашом Лису и Пантеру в открытой «Испано-Сюизе», в роскошных восточных одеяниях, на фоне высотки МГУ. Написал и призыв: «Девушки! В университеты!»

— Примерно так.

Когда хлеб комбайны скосятКогда хлеб комбайны скосятРадостно на душеЭх, весело на душе!

Девочки посмотрели, вздохнули:

— Университеты молодежь и так штурмует, без комсомольской агитации.

— Вот именно. Комсомол должен ассоциироваться не с бараками посреди тайги, не с сапогами и ватниками, а с лабораториями, библиотеками, автомобилями, красивой и модной одеждой. На подсознательном уровне, чтобы ещё малыш видел: комсомол — это успех. Видел и запоминал.

— А что такое успех?

— Америк открывать не нужно. В «Комсомолке» высмеивают «теорию ключей» — мол, мещане, насмотревшись западных фильмов, мечтают о ключах от своей квартиры, своего автомобиля, своей дачи. Может, им еще ключ от банковской ячейки нужен?

— Что не так?

— Высмеивают элементарные, в общем-то, желания. Времена изменились. Романтика боя, язык батарей манят разве что четырнадцатилетних, и то не всех. А в двадцать хочется именно это — квартиру, машину, дачу. Смотрит эта девушка — я кивнул в сторону стенда — на свою бабушку, если она жива, на свою маму, которая в сорок выглядит на шестьдесят, смотрит и думает: как хотите, а я пойду другим путём. И идёт. В торговлю, в общепит, туда, где можно что-то прихватить — пачку масла, батон колбасы, курочку. Где можно заработать что-нибудь кроме почетной грамоты, грыжи и ревматизма. Бухгалтером в колхозе — может быть. Поедет в город учиться на бухгалтера, да там и останется, бухгалтеры везде нужны. Но в поле — нет. Призывай, не призывай — нет.

Когда партия похвалитКогда партия похвалитРадостно на душеЭх, весело на душе!

— Девушке этого мало, — сказал я.

— Чего мало?

— Похвалы партии. Ей подавай материальные стимулы. Одежду, обувь, тротуар, чтобы в этой обуви ходить, театр, куда в этой одежде показаться. А где в селе тротуар?

— Будет, непременно будет!

— Жизнь у неё одна, и она рассуждает трезво — если бабушка не дождалась, отчего я-то дождусь?

Сейчас быть комсомольцем — привычка. В школе как? Все побежали, и я побежал. Две копейки не деньги, зато и билет с фотографией, и значок, не хуже других. Общество чистых тарелок вспомним. И при поступлении этот билет вдруг пригодится. Или в армии. А после армии, или после учёбы в институте многие так и не становятся на учёт. Распределят этакого комсомольца, к примеру, в сельский посёлок, да хоть и в городок, а он как бы невзначай позабывает на учёт встать. И не то, чтобы ему рубля-двух в месяц жалко, хотя и это тоже, просто он или она искренне не понимают — зачем? Они работают, отдают свой труд на благо страны, чего же боле?

— И тут их Чижик плакатом с университетом в чувство приводит, да?

— С университетом, с автомобилем, с Марсом, наконец. У человека должна быть мечта, а комсомол должен помочь ему в осуществлении этой мечты. В одиночку на Марс не полетишь, время инженера Лося ещё не пришло.

— Так прямо и Марс?

— Неизведанное. Арктическая станция, лунный городок, превратим Кара-Кумы в цветущий край.

— Сахару?

— Вот именно. Сначала Сахару, потом и за наши пустыни примемся, повернём северные реки, напитаем Каспий и Арал, проложим судоходный канал из Мурманска до Индийского океана! Но, понятно, не лопатами строить, не в землянках жить, а использовать высшие достижения науки и техники — модульное жилье для строителей, автоматика, электроника, чистота и порядок. И, конечно, большие зарплаты, чтобы, поработав, человек получил достаточно средств на дом, машину, дачу. Вот какая комсомольская стройка нужно, а не это — «ступай в поле».

— В стране сорок миллионов комсомольцев. Их всех в Сахару?

— Нет. Хватит сорока тысяч, я думаю.

— А остальных?

— Тут-то и главная проблема. Сорок миллионов! Не перебор ли? А если бы их было не сорок, а десять? Четыре? Один миллион? Или за взносы боитесь?

— Ты предлагаешь…

— Нет, никого из комсомола не исключать, но принимать не всех подряд, очень даже не всех.

Девочки посмотрели на меня с жалостью:

— Эх, Чижик, Чижик… Люди — не деревянные фигурки. Сорок миллионов — это, если хочешь, комсомольцы, желающие играть в комсомол. Или даже не желающие, но вовлеченные в игру. Из них четыре миллиона — игроки четвертого разряда. Классные комсорги и тому подобное. Четыреста тысяч — третьего. Сорок тысяч — второго. Четыре тысячи — первого. Четыреста — кандидаты в мастера, вот мы сейчас в этом кругу и вращаемся. Сорок — мастера комсомола. Четверо — гроссмейстеры. Примерно так, Чижик, примерно так. И потому не волнуйся, мы не в бирюльки играть пришли, не за чешским пивом и польским виски. Отбор со школьной скамьи ведётся. А взносы сорока миллионов, они не помешают. Хотя, конечно, не взносами едиными жив комсомол. На них, как ты верно сказал, дело нужно делать.

— Исполать вам, красны девицы! Просветили неразумного, озарили светом истины! Значит, вы — кандидаты в мастера?

— Если и кандидаты, то с баллами, готовые выполнить мастерскую норму. Скоро, скоро будем мастерами, не сомневайся.

— Не сомневаюсь.

— А вот скажи нам, Чижик, не под запись: тебе-то комсомол зачем? Что ты ждёшь от него? Хочешь играть роль свадебного генерала, или не прочь стать генералом настоящим?

— Свадебный генерал — это совсем неплохо. Парадный мундир, ордена, почёт, «ваше превосходительство», лучший кусок за столом. Оно, конечно, «превосходительство» понарошечное, но если войти в роль — чертовски приятно. А поступить на действительную службу? Пройти долгий путь карьерной лестницы? Я, между прочим, пока лишь лейтенант, о чём имеется соответствующий документ.

— Для тебя он не будет слишком долгим, путь.

— Я подумаю, девочки, я подумаю.

Ответом девочки не удовлетворились, но другого у меня нет. Пока нет. В шахматах позиция не менее важна, чем инициатива. Расставь фигуры хорошо — и они заиграют сами.

У девочек позиция замечательная. И, что важнее любой позиции — лишний ферзь, Андрей Николаевич Стельбов. Не простой ферзь, а несбиваемый — во всяком случае, сейчас. И сами по себе девочки — фигуры на загляденье. И в переносном смысле, и в прямом. Плюс знание иностранных языков, плюс другое, плюс третье.

— Вы, я вижу, решили нарушить монополию, — сказал я.

— Какую?

— До сих пор все первые секретари ВЛКСМ — мужчины. Не пора ли поменять эту традицию?

— Не самоцель, Чижик, не самоцель. Ведь, по большому счёту, никто из этих первых секретарей никем особенно не стал. Тяжельников — посол в Румынии. А ты мне Австралию обещал, я помню! — сказала Лиса.

— Павлов — министр спорта.

— Это пока, — заметила Пантера. — Посмотрим на него после Олимпиады.

— Есть недовольные Павловым?

— Нет довольных.

Такие, значит, правила. Ты можешь отлично делать свою работу, но без покровителя останешься усердным исполнителем — и только. А с покровителем — взлетишь высоко.

Из громкоговорителя позвали на ужин.

Пионерский лагерь, право.

А после ужина — танцы. Не сразу, час спустя.

Танцы, значит, танцы.

В назначенное время мы все собрались в рекреационной комнате. Стоял проигрыватель, «Аккорд 001», и были музыканты, молодые, но коротковолосые. Две гитары и клавишник. Ударник — излишество.

Играли посредственно, бурденковский «Медпункт» на голову лучше будет. Ну, да комсомольцы — народ нетребовательный, даже из кандидатов в мастера. Вот войдут в первую полусотню, ужо тогда будут губы кривить, а пока главное — веселье.

Пляшем и веселимся. Веселимся и пляшем. В буфете тяпнули кто по пятьдесят, а кто и по сто граммов виски, сегодня можно не ограничиваться. Завтра разъезжаемся, конец семинара, как не погулять. Сам Черномор сказал, что в меру можно, мы же среди друзей.

Я обошёлся минералкой, такой вот я скучный. Скоро чемпионат страны, режим, систему расшатывать не стоит. Но мне и минералки хватает, я неприхотливый. Мне палец покажи — я смеюсь.

Вечер шел своим чередом, музыка грохотала, окна дребезжали, «шизгару» исполнили всего дважды, уходит время «шизгары», больше напирали на «Распутина», и вдруг в зал вбежал инструктор по физкультуре, Ковальчук, трижды чемпион. Одет он был в ту же утреннюю мастерку, вид совсем неважный, но, главное, в руке был нож. Большой, кухонный, острый нож. И он как-то очень уж ловко подскочил к Ольге, танцевавшей с Колей-олимпийцем, бесцеремонно обхватил её одной рукой, и приставил нож к шее.

— Не подходите! Убью! Клянусь, убью! — закричал он в тишине. В тишине — потому что музыканты играть перестали. Как тут играть?

Никто к нему и не подходил, но кричал он, как выяснилось, не нам. Кричал он милиционерам, лейтенанту и двум сержантом, вбежавшим за ним.

— Спокойно, спокойно, Ковальчук! Ты что творишь? Мы только поговорить хотим! Понимаешь, поговорить! — сказал лейтенант, но сам он был совсем не спокоен.

— Понимаю, — сказал Ковальчук. — Жизни мне нет, в тюрьму я не пойду. Дай мне машину, и я уйду. А нет — убью, видит Бог, убью её. Я знаю, она дочка Стельбова, тебя не простят, если что.