Во льдах

3 ноября 1978 года, пятница

Вид за окном и манил, и пугал. Девочки не зря сказали: если долго вглядываться в Кремль, Кремль начинает вглядываться в тебя.

Он и вглядывается, да. Как рентгеном просвечивает, проникая в самую суть: кто ты? на что годишься? не пора ли тебя съесть?

Многие и не прочь, чтобы их съели, переварили и усвоили, видя в том способ стать частицей чего-то настолько великого, что и жизни не жаль. Сами прыгают на сковородку. В надежде, что после ассимиляции станут мозгом страны. Ага, ага. Непременно мозгом, непременнейше, архиважнейшая задача сегодняшнего дня — стать мозгом страны!

И, попав в кипящее масло, караси прыгают весело и бодро — ну, так видится со стороны. Остальные смотрят и завидуют: как повезло тем, кто уже там! Когда же придёт настоящий день, а с ним и наш черёд?

Я на сковородку не торопился. Да я и не рыбка, я птичка. Не только прыгать, летать умею. Безо всякого кипящего масла.

Будучи кандидатом в ЦК комсомола, я имел право голосовать на выборах аппарата. Правда, голос мой был совещательным, то есть фактически не весил ничего. Но я всё-таки поприсутствовал, чтобы проникнуться духом времени.

Первым секретарем был избран Пастухов. Сорок пять — дядя юным стал опять. Да, вожаку комсомолии сорок пять, но разве это возраст? Только-только зрелость подступает. Тяжельникова тоже в сорок пять выбрали. А вот Павлова — в тридцать. То есть тенденция к смещению возраста от молодости к зрелости очевидна.

С нами говорили приветливо. Интересовались, чем бы мы, собственно, хотели заняться.

Я ответил прямо, что считаю своей первоочередной задачей подготовку к матчу-реваншу. Шахматная корона должна остаться у нас, и никак иначе!

Меня выслушали благосклонно, одобрили, и обещали всяческую поддержку в достижении желаемого результата.

Лиса с Пантерой — другое. С ними обсуждали раз, обсуждали два, и продолжают обсуждать. Всерьёз и долго. Вот и сейчас они в кабинетах власти. Решают судьбу. Ну, правильно, «все выше, и выше, и выше стремим мы полёт наших птиц!» Чижик уже чемпион, миллионер, орденоносец, трудно придумать что-то новое. А девочкам нужна биография.

Кстати, об орденоносцах: нет. Не слыхать насчёт «Трудового красного» (кстати, некоторые острословы так величают портвейн «777» и прочие дешёвые вина красного цвета). Не то, чтобы я беспокоился и переживал, но собственную позицию нужно знать досконально. Сама награда не делает человека другим, но отношение к ней — делает. «Владимир третьей степени», «Анна» на шее, «Кавалер Золотой Звезды» — этапы большого пути, да.

«АББА» вернулась в Европу, продолжать гастроли. Но мы всё-таки записали песню Пахмутовой в студийных условиях. И да, подписан договор на выпуск в Советском Союзе «Пустыни», специальное издание. Так что удачно съездили — и Москву посмотрели, и на главной сцене страны выступили, и альбом попадёт на советский рынок.

Ладно.

Я послушал полуденный выпуск последних известий. В стране всё спокойно. И мне бы успокоиться. Не звонят, не вызывают, не приезжают — так это же прекрасно! Я ведь не таинственный доктор Магель, исцеляющий недужных добрым словом и чудо-кефиром — была у меня такая книжка в далёком октябрятском возрасте. Немецкая, довоенная, детская, красивая, я любил её рассматривать и мечтать, как даю этот кефир дедушке Ленину, и он, мудрый, задушевный и простой, сразу поправляется. Дальше этого мечты мои не шли, выздоровел, и довольно, ясно же — со здоровым Лениным придёт всеобщее счастье, которое вообразить никому не по силам. Даже мне.

И я отправился в Спорткомитет.

Миколчук встретил меня почти сердечно. Предложил чаю, индийского, со слоном.

— Знаю, знаю, Михаил Владленович, что вы поклонник зелёного, но эта партия — просто необыкновенно хороша. И вкус, и запах, и бодрит необыкновенно. Выпьешь чашку — и словно на пять лет молодеешь!

— Мне молодеть пока рано, — сказал я, но чай попробовал. Да, неплохой. Скорее даже, хороший.

Мы пили неспешно, говорили о пустяках, не желая портить чаепитие. Но вот чашки опустели, и начался серьёзный разговор.

— Мы получили предложения от ФИДЕ по месту проведения, — сказал Миколчук. — Свои кандидатуры выдвинули Амстердам, Берлин, Буэнос-Айрес и Монреаль. Мы должны выбрать три города в порядке предпочтения. То же сделает и противная сторона. А ФИДЕ, сопоставив наши ответы, объявит победителя.

— Условия?

— Условия на этот раз одинаковые, ФИДЕ решило в порядке эксперимента установить единые требования. Три миллиона долларов. Два — победителю, один — побежденному. Это чистыми, доля ФИДЕ выделяется отдельно. Матч из двадцати четырех партий, победит тот, кто наберет двенадцать с половиной очков. При равенстве, двенадцать — двенадцать, чемпион сохраняет звание.

— Замечательно. Михаил Моисеевич давно предлагал вернуться к этому формату.

— Матч должен начаться в первую неделю сентября.

— И это хорошо. Но у меня вопрос. А Берлин — какой? Западный, Восточный?

— Западный, естественно. Три миллиона долларов для наших друзей в Германской Демократической Республике — сумма неподъёмная.

Я задумался. Не о месте будущего матча, а о том, почему для Западного Берлина три миллиона — подъёмная, а для Восточного — неподъёмная. Ответ напрашивался: с жиру бесятся буржуины, из штанов выпрыгивают, пытаясь доказать, что их экономика эффективнее, позволяет такие траты. А социалистическим странам ничего никому доказывать не нужно, и так всем понятно: мы — впереди! И деньги тратим на спорт массовый — бесплатные спортплощадки, секции, школы олимпийского резерва. К чему при социализме миллионы, что на них купит человек социализма?

Я представил наш чернозёмский универмаг, наш чернозёмский гастроном, наш чернозёмский «Дом Книги» и утвердился во мнении: миллионы — ни к чему. Если есть дом, дача и автомобиль, десяти тысяч в год вполне достаточно. Исходя из разумных потребностей.

— Тогда ответ напрашивается. Берлин, Амстердам, Буэнос Айрес. В таком порядке.

Миколчук кивнул:

— Мы тоже так считаем. Можно жить в нашей части Берлина, а на партию ездить в Западный Берлин.

— Отлично! — согласился я.

И в самом деле, почему нет?

— Теперь о плане подготовки. Каков он будет, ваш план, Михаил Владленович?

— В декабре сыграю на первенство страны, весной — какой-нибудь турнир, желательно в Чехословакии, Польше или Германской Демократической республике, а лето целиком посвящу теоретическим изысканиям и общефизической закалке. Где-нибудь на высоте километр-полтора. Кисловодск подойдёт.

Миколчук, пока я говорил, записывал в блокнот, чекистской скорописью.

— А кого бы вы хотели видеть рядом с собой?

— Я думаю, что это решу весной, по обстоятельствам. Если пользоваться помощью одних и тех же людей, легко стать предсказуемым, потому я думаю обновить штаб. Или вовсе отказаться от него.

— Отказаться?

— Да, не хочу обременять людей. То есть технические помощники, конечно, понадобятся, секундант-администратор, распорядитель. Ну, и тренеры по физической подготовке и медицинскому сопровождению. Они, надеюсь, останутся прежними. Впрочем, это буду решать в мае, не раньше.

— Кстати, — Миколчук сделал паузу, как мхатовский артист. Потом продолжил:

— У вас был конфликт с Наной Гулиа, не так ли?

— Не конфликт, скорее, недоразумение.

— Вы слышали её последнее заявление?

— Я и предпоследнего не слышал. Женские шахматы, признаюсь, вне моих интересов.

— Она заявила, что женские призовые должны быть равны мужским. И на турнирах, и на матчах за корону.

— Возможно, так и будет — когда женские шахматы будут привлекать столько же внимания, сколько и мужские.

— Она считает, что нынешние чемпионы должны делиться с женщинами — если они джентльмены.

— Интересный манёвр. Помнится, в Дортмунде она хотела, чтобы я поделился с ней очками.

— Но вы не поделились?

— С чего бы это вдруг? Сумеет сделать ничью — пусть делает. Сумеет победить — пусть побеждает. Если она решит вызвать меня на матч, что ж, я готов. На звание абсолютного чемпиона Советского Союза — если мне, разумеется, удастся победить на предстоящем первенстве.

— Не думаю, что это осуществимо, — сказал Миколчук. — Нана Георгиевна вышла замуж.

— Разве это помеха?

— Она вышла замуж за гражданина Израиля, Бенедикта Хольцмана, знаете такого?

— Не припомню.

— Это шахматист, мастер, но не первого эшелона. Рейтинг две тысячи четыреста шестнадцать.

— Неплохой, — ответил я осторожно. — Для мастера — совсем неплохой. Но не мой уровень. Я с ним не встречался.

— Хольцман — поклонник Наны Гулиа, и после завершения турнира в Афинах, где Гулиа играла с мужчинами и заняла третье место, они объявили, что сочетались браком. Теперь Гулиа будет жить в Израиле, играть за Израиль, представлять Израиль.

— Любовь, — ответил я неопределённо.

— Да какая там любовь! Этот Хольцман — удачливый предприниматель, миллионер.

— Миллионеров тоже порой любят.

— Да, за их миллионы, — тут он спохватился, или сделал вид, что спохватился. — Разумеется, к присутствующим это не относится.

— Разумеется, — согласился я.

— Так что если у вас были опасения относительно приёма в Грузии, можете быть уверенными — число поклонников у Гулиа резко уменьшилось. Променять Грузию на Израиль — такое не прощается.

— Какие опасения? Думаю, все давно разобрались, что к чему. Мне пришло много поздравлений из Грузии, в гости зовут, адреса шлют. Будем лобио кушать, вино пить, песни петь! Я и не прочь, люблю грузинские застольные песни.

Шёл я по улицам, шёл, стараясь привыкнуть к Москве, проникнуться, представить себя москвичом. Пора, пора. Жизнь того требует: находиться в Москве. Не беда, что приезжий — таких москвичей чуть не половина. И нет выше счастья, чем получить московскую прописку, а если к ней еще и квартиру — тогда и вовсе полное блаженство, на год, на полтора. Потом душа требует чего-то ещё, есть у неё такое свойство, у души — не довольствоваться достигнутым. Корыто, изба, терем, дворец, и так далее, история известная.

Но улицы не очень радовали. Чужие. И для меня безликие. Но и самый раскоренной москвич едва ли знает сотую часть Москвы — в смысле, хорошо знает, знает, как деревенский паренёк знает своё Горюхино.

Пустые раздумья прервал звук остановившейся машины, хлопанье дверцей.

За мной?

— Чижик!

Да, за мной. Но не те.

— Да, Владимир?

Из такси вышел Высоцкий. Бодрый и приветливый.

— Ты свободен?

— И без конвоя, как видишь.

— Тогда айда с нами, посидим, поговорим о делах наших скорбных.

В «Волге», кроме Владимира, сидели ещё двое, Валера и Веня, как представил их Высоцкий. Я их, конечно, узнал. Да любой бы узнал.

— Почему же скорбных? — я уже ехал, уместившись на заднем сидении, вместе с Валерой и Веней. Тесновато, но терпимо. В «ЗИМе» заметно свободнее будет, впрочем, я не ездил в «ЗИМе» пассажиром, разок или два разве.

— Хорошо, славных. У тебя же всё хорошо?

— У меня всё штатно, — ответил я перенятым у Севастьянова оборотом.

— Ну, конечно. Любовь, комсомол, и весна!

— Именно. Двенадцать месяцев в году.