Возвращение в сказку

Сокровенное

На второй день после моего приезда в Нюрговичи мама простыла и слегла в постель. Мы всполошились, предлагая ей то лекарство, то чай с малиной…

Через несколько дней ей стало полегче, но на улицу выходить она еще боялась. Мы с племянником Колей сходили за ольховыми чураками, и я, устроившись на дворе возле дровяника, принялся мастерить шкатулку. Опыт в этом деле у меня уже был. А натолкнул на эти поделки меня один товарищ. Однажды я был у него и увидел красивую, изготовленную из кусков фанеры, шкатулку. Кручу в руках и любуюсь.

— Да вот несложная вещица, а ведь самому и не сделать, — сказал хозяин квартиры, будто дразня меня.

— Отчего же? Не боги же горшки обжигают.

— А ты вот попробуй и увидишь, что руки-крюки, — как бы щекотал он мое самолюбие.

— Попробую!

— Попробуешь? Ну-ну, пробуй… Потом не позабудь только показать мне свое изделие.

И так увлекся этим делом, что в каждый приезд к матери в Нюрговичи делал по нескольку заготовок, которые доделывал уже дома. Я даже постарался перефорсить того неизвестного мастера — и делал шкатулки из цельного куска ольхи. Лучше этого дерева для поделок трудно найти в наших лесах. Оно имеет свой приятный красноватый цвет, а сердцевина — даже своеобразный рисунок. Инструментом у меня были топор, долото и ножик, которыми я владел еще с детства.

Вышла ко мне и мама, закутанная в толстый шерстяной платок, в зимнем пальто и в валенках. Она присела на осиновый толстый чу-рак. Слово за слово, и мы разговорились. Поговорили о том о сем. Потом вдруг мама стала рассказывать о себе. Вначале я подумал, что услышу уже известное, но чем дальше она рассказывала, тем я больше убеждался, что многое слышу впервые. Может быть, все это она до поры до времени держала в себе, потому что все это было ее сокровенное. А теперь посчитала, что настало время высказать все это. Я отложил заготовку.

— Вышла замуж я в эту семью, — рассказывала она, — уже не молодой по тем временам — на двадцать втором году жизни. А случилось это все потому так, что в нашей большой и многодетной семье я была предпоследней дочерью у родителей. И меня оберегали, считая все еще девчонкой. Хотя в лес на повал послали и молоденькой еще. Да и верно, родителям свои дети всю жизнь кажутся молодыми. Вот тебе скоро стукнет шесть десятков, а для меня ты все еще ребенок. Так и моим родителям казалось. Не говорю, женихи ко мне стали присватываться уже с шестнадцати лет. Но родители мои и слышать не хотели о замужестве. "Что вы пристали к ней? — бывало, отвечает очередному свату отец. — Она еще у нас ребенок". А я сидела и помалкивала. Тогда ведь не сейчас. Против родителей не скажешь лишнего. Да я и сама за тех женихов выходить не хотела, у меня жених свой был, твой отец. С ним мы познакомились еще до германской войны. Из себя ничего, красивый. Одет просто, но всегда аккуратно. С людьми вежливый, обходительный. Он мне с первого раза понравился. После третьей встречи он и сказал мне: "Сватать сей осенью приеду". Я ответила: "Приезжай". Но свадьбы сыграть не удалось: взяли его на войну. И уж поженились после гражданской.

Памятная была свадьба. Пока мы из Корбенич вечером ехали домой, по всей дороге молодежь жгла снопы соломы. И мы ехали по огненному коридору. Красотища была!

Думалось, что словно в этом огне сгорает вся твоя прежняя жизнь и с порога женихового дома начнется новая. На крыльце встретили нас твоя бабушка с родным дядей Федором Кулаковым, деда твоего в то время уже в живых не было. Он рано помер. Благословили нас. Тут же на крыльце девушки песню нам спели. Потом я всех родственников, начиная с матери мужа, потом тетушек, дядевьев, сестер его, братьев одарила подарками: кому дала полотенца, кому рубашки… Затем свадьба уселась за стол. Горланили песни. Голоса звонкие. Хорошая свадьба была! Очень!..

Вот так моя жизнь замужем и началась, — мама опять задумалась, смахнула слезу. — А замужем-то всякого натерпелась: и хорошего и плохого. Правда, нечего зря говорить, плохого видела меньше, чем хорошего. Спасибо твоей бабушке, старушке Анисье, человеком хотя и строгим была, но добрым оказалась. Мужьи братья ко мне тоже относились хорошо. Особенно младший из них — Егор. Спасибо ему. Да и после он был ко мне и к вам добрым. Чуть что, сейчас же на помощь бежит.

Ну вот, прошла шумная свадьба. Потом прошла суббота, воскресенье. Меня в эти дни чуть ли не на руках носили. "Не хочешь ли того, этого?" — спрашивали все, начиная от мужа, кончая сестрами его. И я думала: вот попала в дом! Житье, верно, будет у меня — рай. И напрасно пугали замужеством. Все зависит от людей, а не от привычек… Так думалось мне. Я даже в эти дни и не заметила, что домишко совсем ветхий у моего мужа и топится он по-черному. И что все стены прокопченны. И что в избе вечно пахнет дымом… А во время свадьбы я всего этого и не заметила, была как в угаре. Но вот наступил понедельник. Заснула крепко после двух суток свадебной кипотни. Да и до свадьбы, считай, недели две, покамест прощалась со своими подружками, каждый вечер толковали с ними до полуночи. Так что поспать-то надо было, чтобы досыта выспаться. А тут только заснула, и трясут меня. Слышу, чей-то голос призывает: "Вставай, засоня, на работу пора!" А я глаз открыть не могу, словно веки слиплись воедино. Наконец-то кто-то растолкал меня. Отец твой стоит уже одевшись и тихонько поколачивает меня по щекам. Кое-как с его помощью оделась, вышла на улицу, а как дошла до дому и не помню, на ходу спала. Слышу сквозь сон чей-то женский голос пеняет твоего отца: "Ну и жену себе отхватил, на ходу спит!" Слышу, шутит отец твой им в ответ: "Выспится, проснется. Век же спать не будет". Потом как умылась, поела чего и пошла снопы молотить на гумно, тоже не помню. И как молотила все утро, тоже не помню, все будто во сне делала. А за завтраком снова заснула. Руку протянула за щами да так ложку и оставила в них. Как потом вечером на постели оказалась, опять не помню. Проснулась я уже на следующее утро, как петухи загорланили, сама. Отец твой спрашивает у меня: "Что ты в прошлые сутки наработала?" — "Какие сутки?" — спрашиваю. "Так мы же с тобой уже третьи сутки живем", — смеется. И рассказывает, что и как я делала. Мне и стыдно и смешно. "Ну и ну, — качаю головой. — Вот так бабу себе взял. Морочиться со мной будешь". — "Что поделаешь, раз уж опростоволосился", — смеется. "Так ты, пока не поздно, отправь-ка меня домой". — "Нет, — отвечает, — мне такая, какая ты есть, хороша". И не могу обижаться. Держал он меня справно. Дружно мы с ним прожили, — мама опять всплакнула, вытерла мокрые глаза концом платка и продолжала не торопясь.

А спервоначалу замужем-то трудно пришлось. Я тебе уже говорила, что дома меня оберегали от лишней работы. Мама у меня хотя с виду сухая была, но женщина жилистая. На здоровье никогда не жаловалась. И работящая. Окромя ее еще старшая сестра Катя в семье была. Она, пожалуй, в один год со мной замуж вышла. Тоже охотница работать. Так вдвоем они меня и оберегали от лишней работы. К печи, пожалуй, и не подходила я. Стряпни тоже никогда никакой не готовила. Правда, вышивать да шить я научилась рано, с малолетства. Ту работу всю жизнь люблю. Ткать тоже спозаранку меня научили. Спасибо за это маме. А вот стряпничать не научилась. А тут как-то через неделю, как замуж вышла, свекровушка моя, твоя бабушка Анисья, заболела. Легла и лежит — не встает. Наступило воскресенье. Надо калитки печь. Такая уж у нас в деревне привычка. Хоть все сусеки подмети, а на сканцы муки собери да калиток напеки… Встала я еще далеко до петухов, приготовила теста. Это-то я сумела сделать, у мамушки высмотрела, да и немудреное дело-то. А вот слушай, что у меня дальше получилось… Приготовила я тесто, наделала комочков, взяла скалку и начала катать. Сканец у меня рвется. Мучалась целое утро и ни одного сканца не приготовила. И плакала-то я, и поойкала-то я, и маму-то бранила, что не научила меня простому делу. И себя-то за косу дергала, стыдила. Делай что хочешь, как не умеешь, так вдруг не научишься. Делать нечего, подошла к свекрови. Так, мол, и так, мама, у меня сканцы не получаются… Старушка пробурчала что-то себе под нос да стала здыматься с постели. Я уже и обрадовалась, как в избу вваливается по каким-то делам Дарья, мужья сестра. Подходит к печке, а там угли уже погасли, а у меня еще не у шубы рукава. "А я к вам горяченьких калиточек есть забежала — накормите". — "Да вот…" — развожу я руками, и со стыда у меня лицо загорается. "Что же ты такая безрукая замуж-то выскочила?" — скалит снова зубы. "Да вот такая уродилась", — плачу. "А раз такая, так вот куды дорога. — Берет меня за рукав и подводит к двери. — Катись к своей мамушке!"

В дверях-то столкнулась с твоим отцом. "Чего это ты?" — спрашивает. Я заревела. Он догадался, что к чему, да Дарью как тряхнет за косы. "Ежели хоть раз еще тронешь пальцем, в дом больше не пущу и сестрой звать не буду! — кричит. — Поняла?" — "Да я пошутила, братец", — пятится Дарья. "Хороши шутки!" Да я тебе еще не все рассказала. Как затопила я печку-то, дым весь в избу пошел: забыла открыть дырку в потолке. Отец твой разобрался, что к чему. Принес снова дров, растопили мы с ним печку. А как растопилась она, поставили горшки с картошкой вариться, потом еще чугунный ведерный горшок воды для пойва скотинке. Я со сканцами-то этими и про скотину забыла. Ондрий все это сделал за меня, а когда управился со скотом, умылся, засучил рукава и взялся за скалку, а я сканцы начинкой заправлять стала. Вдвоем-то с калитками и сладили… А тут как-то осталась одна в доме. Бабушка Анисья ушла на недельку к дочке Насте. Ну тут я сукать сканцы и научилась. Правда, спервоначалу у меня получались в сравнении с бабушкиными нераженькие. Ну а потом уже, смотрю, Ондрий с Егором едят, нахваливают мои кропаши[11] и спрашивают, чувствую, не понарошку: "Которая из баб сегодня калитки-те пекла?" — "Невестушка моя", — с улыбкой ответила им старушка Анисья.

Тот случай мне был большой наукой. Тогда я еще зареклась, что ежели у меня будут дочери, так я с пеленок стану учить их домашнему-то делу. И не могу обижаться. Дочки мои и хлебы умеют печь, и калитки готовить. Правда, у Нюры, хотя она и меньшая, а получается лучше, чем у Марии. Младшенькая рукастей у меня вышла… Детей, сынок, к делам надо сызмальства приучать. Некоторые родители жалеют детей: мол, вырастут, тогда наработаются. Враки все это. Верно, сызмальства детей не надо перегружать работой. Надо, чтобы они всякое дело делали играючи. Ты спервоначалу возбуди у ребенка интерес к делу, а как желание у него появится, так уж дай ему наработаться вдоволь. Верно, человек поймет, что к чему, только тогда, когда сам своим нутром и руками к чему прикоснется. Со стороны всегда кажется тебе, что это дело, мол, меня никогда не касается. Особенно нам, людям деревенским. Мы должны уметь и жать, и пахать, и на дуде играть. Коли что я увидела и руки к чему приложила, то у меня скоро не скоро, но получилось. Скажем, вот лапти плести. Однажды я высмотрела у своего отца, как он их плетет, и шутя ему и говорю: "А я, пожалуй, тятя, тоже смогу сплести их". — "Ну попробуй!" — отвечает и сует мне в руки моток бересты. "Ты мне только помоги начать", — прошу. "На, смотри!" — говорит. Он начало сделал, а я потом быстро лапоть и сплела. До задника. Ну тут опять крутила-вертела, задник не выходит. Он опять показал. И готов лапоть. А второй уж я сама сплела без всякой помощи. Потом научилась плести из бересты всякие пузики, лукошки, игрушки.