Возвращение в сказку

Снегири

От страха и волнения лицо у меня полыхало огнем. Волосы на голове взъерошены, дыбятся щетиной швабры. Я боялся толком вздохнуть: вдруг старый отцовский пиджак свалится с плеч Боялся переступить с ноги на ногу: вдруг распустятся подвернутые отцовские штаны. Босоногий, нелепо застыв, стоял я впервые посреди пятого класса Корбенической семилетки. Стоял, вцепившись обеими руками в большую сумку из точивного полотна, крашенную луком.

— Будешь сидеть вот здесь, — подведя меня к четырехместному столу, спокойно, совсем по-домашнему сказала учительница голосом, похожим на мамин.

Я немного успокоился. Но не успел сесть, как девчонка слева толкнула меня локтем.

— Ты, Еж! Откуда такой взялся?! — так и прилепила мне прозвище.

В ее больших серых глазах расходились круги недовольного изумления. Маленькая ямочка на подбородке, порозовев, дрогнула, вздернутый носишко покрылся мелкими морщинками — она беззвучно смеялась.

— Ну ты!.. — прошипел я. — Тебе не все одно?!

— Не все одно. Тут Поля сидит.

— А теперь я сидеть буду. Я сюда учительницей посажен.

— Еж несчастный. — Белое личико негодующе скривилось. Казалось, она вот-вот заплачет. Но нет, показала мне язык и отвернулась.

Ее звали Маша. Машка-букашка-таракашка-промокашка — все эти прозвища так и остались лишь в моей голове. Они мне казались куда менее обидными, чем Еж, и я только злился на себя.

Несколько дней мы не столько бранились, сколько показывали друг другу язык. Кончилось это так:

— Федоров, Антонова, встаньте!

От неожиданного окрика я втянул голову в плечи. И вдруг, поймав ее презрительно-насмешливый взгляд, вскочил с шумом.

Не отрывая глаз от исцарапанных досок парты, стояли мы с ней довольно долго.

В конце октября разом навалилась зима. Ядреная, снежная, с крутыми морозами. Как-то Клавдия Валентиновна оставила нас обоих после уроков. Попались мы с невыполненным домашним заданием. А была суббота. В такой день каждый старался прибежать домой в свою деревню пораньше. Родители на лесозаготовках, надо было убрать в доме, истопить к их приходу баню. Строгость Клавдии Валентиновны обернулась для нас громом среди ясного неба.

Оставила учительница только нас и потому, уходя, заперла школу на ключ.

Сидели мы молча, в разных углах.

Очень скоро нам было уже не до задач. Становилось все холоднее. Изо рта выбивался не слабый парок, а целые клубы. Ноги невольно постукивали друг о друга. В тот день корбенская молодежь собиралась в Нюрговичи на посиделки. Собиралась туда и наша учительница. Может быть, она забыла про нас?

— Что делать?

В который раз оборачиваюсь к Маше и вдруг вижу: мой «враг» тихо ревет, уткнувшись в тетрадку. Наконец-то я был отмщен. Но странно, утешение мое оказалось коротким и безрадостным. Видно, не в ту минуту пришло.

— Нечего реветь, — сказал я. — Надо бежать.

— Как? — ответила она не сразу. — Дверь-то на замке.

— Шут с ней, с дверью. Через окно вылезем.

— Боюсь я.

— Замерзай тогда…

— Ругать потом будут.

— Пускай. Поругают-то один раз. Стерпим.

Она ничего не ответила, только зябко повела плечами.

Я вышел из класса. Кладовка оказалась незапертой.

Вернулся я с топором. Ковырнул фрамугу. Толкнул окно, поддалось с треском.

Бросил сумку с учебниками в снег.

— Чего сидишь?! Пошли.

— А что скажем, когда спросят, почему ушли?

— Скажем, что не дождались. А уроки дома вызубрим. Завтра-то воскресенье.

Маша дрожала. Я поддерживал ее за посиневшие ледяные руки и невольно торопил:

— Чего ты там, копуша. Держу же!..

Об этом случае мы скоро забыли. Она по-прежнему называла меня Ежом, вкладывая в прозвище всю свою неприязнь. Все так же презрительно фыркала, морщилась, когда я обращался к ней. Правда, языки мы уже не показывали. Подросли, что ли?.. К тому же я как-то перестал ее замечать: хватало ребят-приятелей. Есть в классе Антонова, ну и есть. И так до самого конца учебного года. Но вот пошли мы в шестой. Я стал жить в общежитии школы. Оно размещалось в доме бывшего купца. Просторном и гулком, с густо скрипевшими половицами. К себе в деревню ходил только по воскресеньям. Помочь по дому да запастись продуктами на неделю.

Где-то в середине сентября случилось нам с ребятами переезжать озеро на осиновой долбленке. Была с нами и Антонова. До берега оставались какие-то метры. Кто-то из ребят поднялся, прыгнул, чтобы принять лодку, но оступился, упал в воду. Лодка дернулась назад и опрокинулась. Теперь и мы пятеро барахтались в ледяной воде.

Маша оказалась рядом. Захлебывалась, неумело молотя руками по воде, она даже не пикнула. «Ну, вредная!..» — мелькнуло у меня в голове, когда я схватил ее за косички, потянул к берегу.

— Беги домой, — сказал, помогая ей дотянуться до кустов, за которые уже можно было держаться.

— А сумка с кни-игами… — зубы ее стучали, я едва понял.

— Тьфу! Тут чуть не утонули, а она про книги!..

Чертыхаясь, я снова полез в воду. Только взглянул с завистью вслед ребятам, побежавшим отжиматься в кусты.

Зато как же я обрадовался, когда углядел наконец ее красный портфель. Забыл и про холодную купель, и про то, что где-то на дне осталась лежать моя торба с недельными запасами продуктов.

Выбираюсь на берег, смотрю: Машка. Мокрая, с липнущей к телу одеждой, согнувшаяся в три погибели, вся трясущаяся от озноба.

— Да ты что?! Оглохла, что ли?!.. — закричал я. — Дуй домой!

Она испуганно посмотрела на меня. Я бы, наверное, крикнул еще раз, только бы увидеть в ее глазах этот испуг снова. Но она повернулась вдруг, а потом побежала.

Я вспомнил, что портфель ее остался у меня в руках, и припустил следом.

Как мы добежали до Озровичей, до ее дома — не помню.

— Господи! — всплеснула руками Машина мать. — Где ж это вас так угораздило?.. — Она хмуро, поджав губы, взглянула на меня, словно во всем виноват был я.

— Вот… Машины книги… Просушить только… — Я развернулся, но на последней ступеньке крыльца был схвачен за ворот расторопной рукой. Та же рука втолкнула меня в дом.

Очнулся я на теплой печи. В чьей-то, изрядно большеватой для меня, одежде. Рядом сидела, тоже переодетая, Маша, глаза ее насмешливо искрились, словно только что раздалось: «Антонова, Федоров, встаньте!» Взглянув на меня, Маша прыснула от смеха, прикрывая рот ладошкой.

— Грейтесь, мои дорогие, грейтесь, — уже совсем другим, успокоенно-певучим голосом говорила тетя Настя, подавая нам теплые калитки[1] с горячим молоком в больших алюминиевых кружках.

Я жадно кусал мягкие калитки и был готов хоть сейчас в омут студеный. В голове мелькнула блаженная мысль: «Теперь-то я здесь буду бывать часто…»

Нет, преждевременно она мелькала — эта мысль…

Провожая меня, тетя Настя сказала:

— Так ты, зятюшко, теперя захаживай к нам почаще.

От этого «зятюшко» я сыпанул с крыльца как ужаленный крапивой. И уж не скоро вспомнил дорогу к Машиному дому. Зато Маша с тех пор не называла меня Ежом. Редко-редко — Ежиком…

Поразительно, что может сделать с человеком одно и то же слово, по-разному произнесенное…

Не знаю, оттого ли, но с тех пор я стал как-то лучше учиться. Бывало, и ночь просижу над книжкой. В школу норовил прийти пораньше. Мало ли, вдруг ей надо будет в чем-то помочь. Правда, я знал, что она не попросит. А сам я вряд ли осмелился бы предложить. Но все же…

Раньше того за мной не водилось, а тут стал заглядываться в зеркало. Торчащие, непослушные волосы раздражали меня. Я пытался с ними что-то сделать, как-то пригладить. Даже несколько раз принимался стричь. Но не было с ними сладу — выходило еще хуже. «И нечего обижаться на Ежа», — думал я, невольно всматриваясь в свое лицо.

Первым, кто заметил странные для меня самого перемены, была Шура Громова. Тоже моя одноклассница, тоненькая, со смуглым скуластым лицом, ростом выше меня на целую голову. То, что она заметила, я понял не сразу.

На Ноябрьские, после торжественного концерта, начались игры…

Играли в «ручеек». Я, конечно, с бьющимся сердцем, не смея себе в этом сознаться, ждал, когда меня выберет Маша. Но она будто не видела меня. Болтала, смеялась с девчонками. А когда поворачивала голову в мою сторону, то рассеянно хмурилась и смотрела куда-то мимо.

— А я-то попроворней твоей Маши… — шепнула Шура.

Ее горячая сухая ладошка крепко схватила меня за руку. Я молчал, краснел, надувался, но каждый раз шел за ней. Она нагибалась, стараясь заглянуть мне в глаза. Я отворачивался.

— Какой ты у меня шелковенький сегодня, — говорила она, — не то что тогда…

Шутя напомнили мне, как несколько дней тому назад играли мы во дворе общежития в прятки. Дальний конец двора был завален колхозными снопами ржаной соломы. То-то было радостно!.. Когда водить выпало Маше, я спрятался, прикрывшись снопом соломы, за углом общежития. Найти меня было легче легкого. И только я затих, как кто-то навалился сзади, закрыл лицо руками.

— Вот я тебя и укараулила!

— Маша! — ошалело вскрикнул я.

— Нет не Маша.

Это была Шура.

Униженный вырвавшимся признанием, сгорая от стыда, набросился я на нее с кулаками.

— Катись-ка отседова, жирафа долговязая!

Я толкнул ее, она упала. Долго лежала, видно, все еще надеялась, что я подойду. Молча смотрела на меня и только улыбалась сквозь слезы. Потом встала, потирая колено. Пошла, не оборачиваясь, медленно, волоча ушибленную ногу…

Я устал от собственной скованности, неловкости рядом с ней. Но тут кончили играть, стали расходиться по домам, я вздохнул с облегчением. Кой-кого назначили убирать классы. Увидев, что Маша остается, остался и я. Я ничего от нее не ждал. Но уйти просто так был не в силах. Саднила смутная вина перед ней. В чем именно — разобраться я не мог. Еще тягостней было бы оказаться рядом с Громовой на улице. Уходя, она все пыталась поймать мой взгляд, но я делал вид, что очень занят уборкой.

Наконец вышли и мы. Маша впереди, я — за ней тенью. На крыльце она обернулась, погрозила мне пальцем и чему-то улыбнулась. Будто камень с души свалился. Плечи мои вдруг раздались вширь, грудь поползла колесом вперед. Весело забилось сердчишко.

Было уже поздно. Подмораживало. Из-под ног летел сухарный хруст. В небе клочьями дыма тянулись рыхлые тучи. В промоинах между ними звонко и празднично высверкивал надраенный таз луны.

Я представлял себе, как мы пойдем по темной глухой улице, потом лесом, как Маша будет пугаться, а я — посмеиваться, но не очень, не обидно, как доведу ее до дому и потом побегу к себе в общежитие. И так бы оно и было, если бы за нами не увязался Ваня Кустов. В школе его звали Губошлепиком. Когда он говорил, толстые губы у него пришлепывали, будто блины на сковородке переворачивали. Я этому Ване и так, и сяк, мол, дуй своей дорогой. Но он все не понимал, все твердил:

— Вместях самый раз идтить. Вместях веселее.

И болтун Ваня задал нам веселья…

— Шла Корбенская Марфа из Усть-Капши. Тоже ночью дело было, — шлепал Ваня. — Дошла она до ручья. «Напьюсь», — думает. А у Ведхийне[2] разрешения спросить забыла. Наклонилась она, тут ее ктой-то цоп за волосы. Видит: старик худющий. Бородища, усищи, уши с лопату — торчком. «Ты который раз пьешь воду без спросу?» — говорит. «Ведхийне, Ведхийне, — догадалась Марфа, запричитала, — прости меня. Век больше такого не сделаю и детям накажу». — «Не могу простить», — отвечает Ведхийне. А та еще пуще заливается: «У меня дома пятеро! Один другого менее, помрут без меня». — «Назови, кого за себя отдаешь, тогда отпущу». С перепугу Марфа ум потеряла. «Егоршу бери уж», — говорит. Отпустил ее Ведхийне. А через два дня утонул ее Егорша. Младшенький. В луже утонул. — И без всякой остановки Ваня перешел к другой истории: — А вот тот случай был со скелетом…