Поединок. Выпуск 15

10

Во второй половине сентября выехали мы в Варшаву. В том же поезде ехали еще три офицера того же Управления, всех вызывали на инструктаж. Обер-лейтенанта Шмидта офицеры эти знали мало, общались с ним редко, потому что в городе бывали наездами, торчали на заброшенных шахтах, где когда-то добывался бурый уголь

Варшава поразила крикливо одетыми женщинами, какими-то странными полицейскими автомобилями, пузатыми, с нелепо торчащим пулеметом; домами в центре, готовыми вот-вот рухнуть. Совещание намечалось утром, в одиннадцать. Петр Ильич проник в Управление часом раньше, осмотрел первый этаж. Провала не ждал ни он, ни я, но приходилось намеренно раздувать легкие страхи капитана РККА, чтобы тот, посидев с коллегами на совещании, покинул Управление настоящим Клаусом Шмидтом. На первом этаже Петр Ильич нашел незарешеченное окно, показался в нем, кивнул, скрылся, а я нанял пролетку и на ней подкатил к окну. Время медленно приближалось к одиннадцати. Портфель мой пузырился от снеди, бутылок, четырех гранат и шмайсера. Кучер, патлатый парень, глянул на портфель, поерзал на козлах, учтиво предупредил: «Пан, если уж вам так приспичило, то банк — через два квартала, а здесь — одни бумажки…» Я не ответил. Я смотрел. На тумбе, в трех метрах от пролетки, расклеены были розовые, красные и синие объявления. Я увидел знакомую фамилию и не мог поверить глазам своим, зажмурился, еще раз вгляделся. «РАССТРЕЛЯНЫ приговором военно-полевого суда…» — это черным шрифтом по красному, двенадцать фамилий. А та, которая изумила, — черным по розовому: «РАЗЫСКИВАЮТСЯ…» Семь фамилий, и среди них — Игнаций Барыцкий. Игнат, тот самый, которому дали пятнадцать лет и из-за которого меня вышибли из «интернациональной» школы.

Это казалось таким невероятным, что я привстал и огляделся. Я хотел убедиться; сейчас 1942 год, сентябрь, Варшава, а не Москва 1939-го. И в Варшаве — немцы. И вознаграждение за поимку — не в рублях, а в марках и злотых.

Пролетка мягко осела, я опустился и увидел рядом с собою Петра Ильича. Пальцы его пробежались по вермахтовскому орлу на кителе.

— Угощаю, — сказал он. — Получил жалованье за пять месяцев, подъемные и какие-то надбавки… В ресторан!

Отчет, представленный им, получил полное одобрение. Начальство им довольно. За что мы и выпили в ресторане. Пузатые бокалы поднялись, встретились, разошлись. Час обеденный, но в зале пусто. Наконец появилась компания — пожилые интенданты, полковник и подполковник, с ними дама, чопорная, худая. Выпила — и стала красивой, теплой, похожей на одну мою московскую знакомую…

Немножко развезло меня. А Петр Ильич отложил вилку, потянулся к пиву.

— Главное не сказал… Эти трое, с шахт, доказали экономическую невыгодность восстановления… Их в Югославию отправляют, в Дубровники. Зовут меня с собой. Согласовали уже. Если соглашусь, то на следующей неделе могу поехать.

Слетел пьяный туман, и я понял, как не хочется мне расставаться с Петром Ильичом. Ему выпал шанс: от Югославии до Ближнего Востока — рукой подать. А там Иран, где наши войска.

— Поздравляю, — сказал я. — С богом. Езжай. Я уж как-нибудь один управлюсь.

— Ты не понял, — жестко поправился он. — Я не поеду в Югославию. Не поеду. Я обязан… — с еще большей жесткостью пояснил он. — Я обязан быть рядом с тобою! Ты — единственный свидетель того, что я…

Никогда еще не был он таким серьезным и торжественным. Я смотрел, ничего не понимая. Да и он смутился. И понес свою обычную околесицу.

— Да, — пробормотал. — Да, у нее были васильковые глаза…