Дождь над городом

13

Вот он, теплый, до сухого щелканья протопленный балок, Дедусикова Африка, «комнать» с ситцевыми оборками на оконцах-слепунах, неказистый, простенький уют! Дедусик за эти дни огладился лицом, порозовел еще больше. Восторженный, источая летнюю лазурь из глаз, он воробьем прыгал вокруг прибывших, вскидывал руки.

Старенков же встретил чуть суховато: еще бы — и так каждый человек на счету, а тут пришлось двоих на сторону отдавать. Да в такое время! Буря ведь и по трассе прошлась, она и тут дел натворила.

Старенков похудел, виски и щеки запали, борода распушилась, в глазах появился злой огонек. Когда он отлучился из балка — позвали в гараж, где заваривали трещину в мосту одного из плетевозов, — Дедусик, поправив медаль на пиджаке, осинил воздух «комнати» светом глаз.

— Ну, парень, сколько наработал?

— Грамоту вот дали. Почетную.

— А в денежном выражении? А? Молчишь, голубая душа, ясные глаза? Эт‑то хорошо. Не надо говорить никому про свои деньги. Копейка, она‑от не только счет любит, но счета боится.

Костылев молчал. Скрипнула дверь, в балок ввалился Вдовин.

— Ваня, на всех парах — в столовку! Обедать. Что, дедок, пристаешь к герою?

— Огось! К герою?

— А ты думал. Эстонец во всеуслышанье заявил: Костылев — дважды герой. Если бы не он, мы с этой скважиной знаешь сколько бы проколупались? Ого, го‑го!

— А в денежном выражении это как?

— Двойная премия.

— Ого, го‑го! — восторженно, по-вдовински повторил Дедусик, а Ксенофонт рассмеялся, пощелкал пальцами:

— Не воруй, Дедусик, чужие словечки.

На трассе обычно не пьют, а в пору авралов и вовсе сухой закон. Но в обед Уно Тильк приказал выдать старенковской бригаде спирта из своего НЗ. Нарушение, конечно, но повод есть повод — не одолжи Старенков двух опытных рабочих, Уно не скоро бы с аварией совладал. Бригада у него новая, молодняк, только что прибывший из армии, — в общем, таких рано еще в пекло посылать. Хотя и Костылев для трассы тоже молодняк, но ему все-таки уже тридцать. Да и опыт кое-какой имеется за плечами.

А в столовой — обновка. В глаза бросается. Из пахучих сосновых досок бригадные умельцы сколотили новый стол, да такой, что не хуже городских, ресторанных.

Костылев провел ладонью по ласково-скользкой поверхности, ощутил под пальцами тепло дерева, еще недавно бывшего живым.

— Работка — перший сорт, — похвалил Вдовин. — Кто делал?

— А вон! Его продукция, — бригадир кивнул на дверь, где в клубах пара старательно топал ногами Дедусик.

— У-умелец, — восхитился Ксенофонт Вдовин.

— Когда захочет, Дедусик все сумеет сделать, — согласился Старенков. Взял со стола стакан компота, отпил половину, замочив бороду. — Правда, сверхурочные потребовал в табель занести, но зато и стол отгрохал на славу.

— Хоть в Москву на ВДНХ, — согласился Вдовин. — В павильон, где художественное творчество трудящихся масс показывают.

Костылев внимательно оглядывал каждого, кто появлялся в бригадной столовой, — поотвык он за эти несколько дней, поотвык, каждое лицо кажется новым. Вот ведь натура человеческая — стоило переменить обстановку, как начал забывать... Химическая реакция какая-то.

— Чего стоишь? Нечего торчать посреди столовки! Не Останкинская башня, — Старенков привел его в себя обычным своим насмешливым тоном. — Телевидения у нас в тайге нет. — Первым сел за стол, придвинул к себе поцарапанную миску. — Выбирай самый лучший алюминиевый хрусталь, наполняй щами.

Пришел Уно Тильк, принес обещанное. Столовая сразу наполнилась шумом.

Старенков сидел рядом с Костылевым и почему-то мрачнел и мрачнел, этот процесс, казалось, нельзя было остановить. Суровым свинцом наливался его взгляд, борода начала придавать лицу особо грозный обличительный вид. Костылев поедал пахучие лесные щи, исподлобья посматривая на бригадира. Положил ложку.

— Слушай, дома у тебя все путем?

— Не жалуюсь, — однозначно ответил Старенков.

— А чего пасмурный?

— Так. Узнаешь.

— Настроение у тебя чересчур изменчивым стало... Что ни час, то новое.

— Работа такая.

Когда отобедали, Старенков громыхнул ладонью по столу. Звук хлопка, острый, скользкий, ударился о стену, заставил задзенькать оконца. Крепка была рука у бригадира.

— Кончай из ружья палить, людей пугать, — пробормотал Вдовин.

— Слушайте все сюда! — попросил Старенков. — Дело, ребята, есть. Зеленого цвета.

— Значит, не очень приятное.

— Не очень. Потому и хочу обсудить. В общем, нам предлагают с сотого по сто шестой километр два лупинга вместо одного тянуть.

— Так мы ж уже на сотом километре стоим.

— Вот с этого километра и надо начинать. Но есть закавыка... Второй лупинг проектом не предусмотрен. На него даже деньги не отведены.

— Деньги — это, известное дело, Дедусикова профессия, — снова встрял Вдовин.

Дедусик поднял голову.

— Чья ошибка-то насчет лупинга? — спросил Рогов.

— Проектировщиков.

— Вот их бы, сукиных детей, и заставить в пятидесятиградусный трескотун тащить нитку-катушку.

— Заставить — не в наших силах. Не дано, — сказал Старенков зло, сгорбился, наваливаясь грудью на стол. Повел ноздрями. — От черт, как сосна хорошо пахнет! Даже голова кружится.

— Экономия по трубам у нас большая? — поинтерсовался Рогов.

— Как раз на лупинг хватит, — Старенков коснулся лбом стола, выпрямился. — Или чуть-чуть не дотягивает... В общем, надо посчитать.

— Если это «чуть-чуть» три километра составляет, то...

— Какого черта ты, Рогов, поперед батьки... — Старенков глубоко, будто затягиваясь хорошим сигаретным дымом, вздохнул. Словно легкая волна прошла по столовой, всколыхнула людей. Все подняли головы — в голосе бригадира, кажется, прозвучало нечто такое, что заставило взметнуться землю за хлипкими оконцами балка, заколыхаться деревья и кусты.

Костылев глянул на улицу — приземистая крючковатая сосна, самая ближняя к балку, прядая черными лапами, уходила куда-то вниз, под снежный покров. Тяжестью заныло сердце, словно у солдата перед атакой, в которой должен погибнуть либо он сам, либо кто-то из его товарищей.

— Во сколько рубликов обходится километр лупинга? — спросил тем временем Рогов.

— Дорого.

— Вот проектировщиков и заставить бы...

— Нельзя. Если мы сейчас заставим их пересчитывать, на это месяц уйдет, трасса остановится.

У Костылева вдруг вмиг онемело нёбо, язык стал непослушным и грузным, будто у пьяного. Такое ощущение появлялось, когда он на охоте одним зарядом сваливал двух уток сразу — либо тяжелых плотнотелых чирков-трескунков, отъевшихся за лето — их мясо бабка Лукерья Федоровна умела особенно аппетитно готовить, либо пугливых нежных свиязей, либо весело-задумчивых нырков-шушпанов.

— Ладно, ругайся не ругайся — будем тянуть, — сказал тем временем Рогов, провел ложкой по бортовине алюминиевого «хрусталя», счищая остатки мясной тушенки, снова превращаясь из жестковатого, расчетливого бодрячка в обычно-покорного, заунывного человека. Будто в нем какой пузырь лопнул.

— А это... Это... Пусть нам выплатят по паре окладов за дополнительный лупинг, — медленно, разжевывая в словах каждую буквицу, проговорил Костылев.

Дедусик погрузил его в ласковую мягкость взгляда, обволок незабудковой тканью, нежной, как пух. Перед Костылевым вдруг разорвалась, распахнулась нематериальная завеса, завспыхивали бесчисленными огнями цветы, цветы, цветы, много цветов, тут были и такие, которых Костылев никогда не видел. Среди всей это цветочной несмети стояла Кланька Озолина, одной рукой протягивала Костылеву кружку с холоднющим пузырчатым пивом, другой — кусок копченой осетрины, истекающей вязким золотистым жирком. Костылев сглотнул слюну, потянулся к пиву, но остановился, глядя на собственные пальцы, подрагивающие от усталости, с темными узлами суставов. Он будто старался вспомнить о чем-то важном, но... Силился вспомнить и не мог. А Клавка, ой как похорошевшая, притягивающая своей неземной лаской, старалась прильнуть к нему, заглянуть своими незамутненными глазами-окошками в его глаза. Потянись он еще чуть-чуть, и достанет ее...

— Откуда и как? Шутишь, Иван? — тихим голосом спросил Рогов.

— А чего? — сказал Вдовин. — В каждой шутке есть доля правды.

— Нет, я без шуток, — отозвался Костылев машинально, глядя в прогал, где до муравьиных уже размеров уменьшилась Клавкина фигурка, и пивом перестало пахнуть, и копченой осетриной...

— Закосел, — добродушно покивал головой Вдовин. — Спиртяги шарахнул, а это как деревянным молотком по темени. Так бьет, что не сразу в себя и более здоровые мужики приходят. Не две, а шесть зарплат за один удар молотком по гвоздю требуют. А?

Старенков не отзывался, молчал.

— Вот я и говорю, — с непоколебимым убеждением продолжил Вдовин, оглаживая не прикрытый волосами морщинистый череп. — И бригадир меня поддерживает.

— А на хрена ж, скажите, задарма надрываться? — проговорил Костылев. — Хребтину ломать на хрена? Она и для других целей сгодится.

Опять хлобыстнул ружейный залп, и из-под снежного полога выпросталась черная колченогая сосна, встала на свое место. И земля выровнялась.

— Кончай баланду травить, — с угрюмой недобротой потребовал Старенков. — Споры-дебаты отменяются. Тянем лупинг. Точка! А зарплата, она у нас, как у министров. Посчитайте сами! Оклад да плюс пол-оклада полевых, плюс пол-оклада северных, плюс пол-оклада коэффициента. При заработке двести по пятьсот рублей получаем. Куда больше, а? — выкрикнул бригадир. — Куда? То-то же! Некуда.

Костылев поворочал языком во рту, перебрал весь разговор с начала до конца, и ему сделалось неловко, огненно-рыжий багрянец наполз на его щеки, покрыл лоб, заставил двумя гигантскими рубинами заполыхать уши. Он слабо покрутил головой, чувствуя тяжесть сказанного. Перед ним ездил влево-вправо стол, густо уставленный алюминиевыми мисками, стаканами с прилипшими ко дну комочками сливовых косточек и яблочной кожурой.

— Освобождай помещенье, — потребовал Старенков, — пусть повара балок приберут да за ужин примутся.

Костылев шел к своему балку, морщась от резкого визга снега под унтами, у него болела голова, внутри было гулко, пусто, и визг отдавался во всем его теле тупым жжением.

Его догнал Дедусик, хлопнул рукавицей по плечу:

— Вот сегодня ты уформенным молодцом был...

— Форменным дурачком.

— Отстаивал свои законные права на большой! На все, так сказать, начальством и богом положенные проценты. С перевыполнением.

— Пошел бы ты!..

— Но-но-но! — отскочил от него Дедусик, опасливо зыркнул глазами. Смягчился: — Ладно‑ть. Я не обижаюсь. С кем в запале не случается.

Вторую нитку лупинга конечно же протянули; прошло еще некоторое время, и скоро все забыли о неприятном разговоре.

Хотя у самого Костылева еще долго сохранялся вяжущий, прочно пропитавший все его тело осадок.

— А чего ты стесняешься? — как-то спросил его Вдовин. — Не кукожься. Поговорил в открытую, и ладно. Все мы человеки, всем нам деньги нужны. Хлеб в магазине пока бесплатно не дают? Нет. Другое дело, когда ты рубли в чулок заталкиваешь, копишь их, — за это дело, за длинные, у нас по носам бьют.