Дождь над городом

— Видал? — проговорил Рогов, глядя на воспрянувшего духом и приподнявшего свои облегченные ветки кедришку. — Разорвало как... А? Фокус-мокус этот в цирке только показывать.

Голос у Рогова — Костылев только сейчас обратил внимание — был надтреснутым, простуженным.

— Закон физики, — произнес Костылев, ощутив потребность что-то сказать, не быть молчальником. — Силой взрыва картошка отталкивается от земли и подлетает вверх.

— Скучно, батя. Слишком правильно. Нет поэзии. Сразу в физику попер. Пошли плетевоз смотреть.

— Какими машинами плети возите? — спросил Костылев.

— КрАЗами.

— Тяжелая, стерьвь. Не машина, а настоящий троглодит. На ногу наступит, ноги не будет.

— А ты ногу не подставляй.

Походка у Рогова была немного странной, крестцами в стороны, колени у него не гнулись, и ему приходилось выворачивать ступни, отчего боковины унтов у него были круто стесаны — совсем как у инженера по авиации Кретова. Очень похоже. На такие конечности, как роговские ноги, обуви не напасешься.

— И-эх! — непонятно к чему выкрикнул Рогов. — Спеть ба. Поёшь?

— Где уж. Медведь на ухо наступил.

Рогов издал губами осторожный гитарный звук, цыкнул, потом пропел куплет:

Живем с товарищем, не ахнем и не охнем,
Живет товарищ мой, живу и я,
Одни ботинки мы по очереди носим,
Сначала друг мой, а потом и я.

Костылев поморщился.

— Рифма не ахти, но зато... — роговский голос окрасился теплом, что-то доброе, даже смешливое прозвучало в его тоне.

Мы с этой песенкой в концертах выступаем,
Поет товарищ мой, пою и я,
Аплодисменты мы...

Рогов осекся, отер ладонью нос. Нос был сухим. Отвернул лицо вбок, вперился взглядом в длинные бурые штабеля огромных труб, потом набрал побольше воздуха, выпустил его с шипом, как самовар, и закончил тихо, почти шепотом:

...Дубиной получаем,
Сначала друг мой, а потом и я.

Закончив петь, Рогов вздохнул:

— Студенческая песенка. Я, когда учился, перед отбоем в общежитии любил ее петь. А вообще, дурацкая песня.

— Дурацкая, — согласился Костылев. В институте учился? Иль в техникуме?

— В техникуме. Два месяца.

— Выгнали?

— Нет. Сам уехал. За туманом потянуло. За запахом тайги.

— Не жалеешь?

— А что жалеть-то? Как пели в тридцатые годы: молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет.

Рогов растянул лицо в улыбке, а оно, странное дело, обузилось и обвисло, из-под тонких потрескавшихся губ обнажился стальной сверк. Когда Рогов сдвинул на затылок ушанку, то на обветренный, узкий, с хорошо натянутой кожей лоб упала серая от примеси седых волос прядь.

— Грибы собирать любишь? — вдруг спросил он. Не дожидаясь ответа, заключил: — Грибов здесь тьма.

Костылеву в эту страшную стужу, сопровождаемую мертвым стеклянным щелканьем, не поверилось, что здесь могут стоять теплые дни, что здесь бывает солнце, ему казалось, что здесь царил, царит и будет царить только холод, только мороз. Снег и мороз.

— Пропасть сколько грибов! — продолжил разговор Рогов. — Самые разные водятся, ага. Белые — боровики, — подберезовики, сыроеги, млечники, опята, свинухи. И все без червей. Нет червя — мороз зимой его выбивает, а пока тепло стоит, он не успевает завестись.

Рогов свернул на заснеженную тропку, ведущую к длинному, покрытому серебристым толем бараку.

— Что за гриб млечник? Никогда не слышал.

— Есть такой. Сапожного цвета. Чумаз, как негр. Шляпка выпуклая, как линза-увеличилка, ботиночным колером покрыта, ножка тоже ботиночная. А когда обломишь, идет молоко. Белое-пребелое.

— Ягоды тоже есть?

— Море разливанное. Голубика, брусника, клюква, черника, морошка, шикса. Всего до хрена. Стоп, паря! Пришли.

Рогов потопал ногами у барака, отогнул полог, тяжко провисший и надутый, как парус, протиснулся под него, Костылев — следом, погружаясь в вязкую темень, не сразу привыкая к ней, а потом, приспособившись, осмотрелся, увидел длинный ряд большелобых глазастых машин, широкие скаты, дутыми баранками выглядывающие из-под крыльев, заостренные ребристые носы моторов, тяжелые, почти паровозные бамперы. Около одной из машин стоял колченогий столик с голубым пластмассовым верхом — таких столиков полным-полно в любой столовой, на столе — коптюшка, сделанная из алюминиевой кружки. На бортовины кружки были наброшены усики проволочной перекладины, в колечко-пружинку продет круглый нитяной фитиль. За столиком сидел дедок, с огромным, круто врастающим в темя лбом, с густыми, врастопыр, бровями, из-под которых трезво и спокойно поглядывали чистенькие небесные глазки. Пристроив на шишкастом носу очки, дедок читал книгу, медленно водя заскорузлым ногтем по странице. Книгу он придвинул впритык к самой коптюшке, чтобы лучше было видно.

— Свет почему не зажигаешь? — спросил Рогов. — Ослепнешь, Дедусик, тогда бабка тебя назад не возьмет.

Дедок снял с носа очки, с костяным стуком сложил вместе дужки.

— Это с моими-то деньгами не возьмет? Да я ее, шестидесяти годов от роду, разменяю на трех двадцатилетних. Будет знать, как не брать.

— Правильно, — кивнул Рогов. — Чего читаешь? — И без перехода: — Учись, учись! Ученье — свет, а неученых — тьма. Читай, читай, Дедусик, к девяноста годам доцентом станешь.

— А что? Мне б десятка два лет назад передвинуть, я бы в институт поступил. Выгодное это дело.

Дедусик поднялся из-за стола, распахнул полог тулупа, косматого с изнанки, сажево-черного. Обнажился рубчиковый бумажный пиджачок с мятыми лацканами. На пиджачке Костылев увидел вытертую до лоска медаль — какую, не разобрать.

— Познакомься, орденоносец, — сказал Рогов. — Это наш новый шофер.

Дедусик приблизился, протянул теплую, мягкую, как пирожок, ладошку.

— Все зовут меня Дедусиком, а по паспорту как будет, уже и не помню.

— Так уж и не помнишь? — усмехнулся Рогов.

— Не помню, — безмятежным тоном подтвердил Дедусик.

Был он ростом мал, чуть повыше стола, и тощ, легок, словно птица; казалось, взмахни он сейчас руками — и вспарит под облака. Невесомым, неоткормленным было Дедусиково тело.

— Мой напарник, — добавил Рогов, по привычке глядя в сторону. — Машину я забираю, Дедусик. Пробную ездку делать будем.

— Нужное дело, — согласился Дедусик. — Распишись вот тут, у бумаге, — он ткнул пальцем в вощистую гладкую бумагу, разлинованную поперек ровным типографским пунктиром.

Рогов склонился над столиком, Костылев с возникшей вдруг жалостью поглядел на его нечесаный, с неровными, мерзлыми, а теперь оттаивающими кудельками волос, прилипшими к незагорелой пористой шее, затылок, на сутулые, с непрочными костями плечи, подумал, что жизнь у этого человека неспокойная, несложившаяся. Неприкаянный он, этот Рогов.

— Садись в машину. Вон та, с выбитой фарой, наша, — сказал Рогов, не разгибаясь.

Они выехали из барака, вырулили на прикатанный колесами расплюснутый зимник. Рогов сделал перегазовку, потом, резко надавив на тормоз, остановил КрАЗ.

— Переползай к рулю. Посмотрим.

Костылев пролез к рулю, сел в теплую глубокую вдавлину на водительском месте, примерился ногами к педалям сцепления, газа, тормоза, стартера, ощутив при этом некоторую непривычность, неловкость, которая проявляется при знакомстве с новой, неведомой ранее машиной, ощутил также радость, а наряду с ней страдание и боль, будто из него выдрали лоскут плоти, веру в чудо, в то счастливое, главное, что еще ожидает его в жизни. Тоскливо было ему. Рогов не торопил Костылева, он вяло нахохлился, вобрав голову в плечи и упрямо вперив взор в боковину кабины, в исчерченное рисунком мороза стекло. Рисунок был красив и сложен — мороз разбросал по всему полю папоротниковые лапы, брусничные треугольнички, колокольцы иван-да-марьи, поролоновые обрывки мха-ягеля, морошковую завязь, кое-где украсил все это пятилистными точечками цветка земляники. Рогов выпростал руку из кармана, приложил большой палец к папоротниковой лапе, подул на него, грея, проделал пятак-подглядыш, глянул в него. Пятак был мутным, непрозрачным, тогда водитель еще немного покрутил подушечкой пальца. Он был занят собой, Рогов, и совсем не обращал внимания на своего напарника, но, как Костылев чувствовал, одновременно довольно придирчиво следил за всем, что делал человек, сидящий рядом с ним, — ничего не пропускал, следил жестко, обостренно.

Костылев выжал сцепление, потянул торчок скорости на себя, прислушался к тому, как под полом кабины легко сдвинулись хорошо смазанные громоздкие шестерни, упрятанные в коробку, потом мягко надавил на педаль газа. КрАЗ взревел, отталкиваясь, и неуклюже поплыл по земле, над землей, под облаками и над облаками, под звездами, а потом и над самыми звездами; Костылев забыл про Рогова, словно тот, переместившись в другое измерение, перестал для него существовать, он начал чувствовать в себе распирающий счастливый азарт, сопровождающий особо удачные мероприятия.