Дождь над городом

7

Бригада Старенкова тянула нитку лупинга — отводного, или, иначе говоря, бокового, отрезка нефтепровода. Лупинг всегда прокладывается рядом с основной ниткой, если на пути встречаются реки, болота, непролазные топкие прогалы в земной тверди. Прокладывается, как правило, на случай аварии: если что стрясется с основной трассой, то нефть в несколько секунд перекроют задвижками и погонят по лупингу. На равнине в степи или в сухой тайге отводов не делают, они ни к чему.

Летом и весной у трассовиков-трубопроводчиков мертвая пора: кругом бездонные трясины, комарье. А чуть солнце подсушит землю, начинаются пожары. Огонь идет и низом и верхом, и нет от него спасения. Летом по рекам, речкам и речушкам бредут баржи, везут трубы, изоляционные материалы, обвязку, автомобили, траншеекопатели, трубогибы, вспомогательные механизмы — летом трассовики пополняют свой парк техникой. Навигация есть навигация. В тайгу летом можно выбираться только по лежневке и то лишь недалеко, держась песчаных грив-пятачков, где сосредоточивают свои стоянки трассовые бригады. Летом трассовые проходки равны нулю, вся работа — зимой, в пятидесятиградусный мороз. Когда твердеют окованные броней болота, только тогда кладут нитки нефтепровода.

Трубы, которые баржи доставляют в навигацию, имеют стандартную длину — двенадцать метров. Три трубы соединяются так называемой поворотной сваркой в одну, получается плеть. КрАЗы с длинными хвостами-прицепами вывозят эти плети на трассу. Там их сваривают в общую нить, но в траншею не опускают, следом за сварщиками идут изоляционники, целая рота, они обмазывают трубы расплавленным битумом, потом обматывают стеклохолстом, потом шесть трубоукладчиков бережно поднимают нить и аккуратно, любовно, с неспешной нежностью опускают в траншею. И только потом в бой вступают бульдозеры; посверкивая ножами-застругами, они идут в атаку на траншею, засыпают, заравнивают ее.

В тайге работа трассовиков узнается издали, она видна даже с самолета, с большой высоты: стоит из пятикилометровой бездны глянуть в иллюминатор, увидеть ровную, будто по линейке проведенную, строчку в таежном однообразии, как в груди сразу теплеет — внизу проходит нефтяная трасса.

Со многим познакомился в первый месяц работы водитель плетевоза Иван Костылев. Научился разбираться в течении таежной жизни, в перипетиях быта, в специфическом своеобразии строительных колонн, отличать монтажника от сварщика по тому, как на нем сидит шапка и какие рукавицы торчат из карманов полушубка-дубленки. Поначалу, правда, путался, но потом все встало на свои места.

Дедусик оказался соседом Старенкова и Костылева по балку, он занимал левую половину, называя ее комнатью: комнать да комнать! Старик приехал на трассу в раннее предзимье, навел у себя в половине жилой порядок, понавесил ситцевых, расписанных под павлиньи перья занавесок, из обрезка «тыщовки» (тыщовками на трассе называют трубы тысячемиллиметрового диаметра) соорудил печушку-жандарма, приварил к ней толстенный броневой поддон, вырезал поддувало, проложил колосники и нагонял в свою «комнать» такого жара, что все трассовики повадились ходить к нему греться, парить кости. Жара в «комнати» стояла банная, как в парилке на верхней полке.

...Надо сказать, что Дедусик привязался к Костылеву; каждый вечер наведывался в его половину или приглашал в свою, в «комнать», — посудачить, испить чаю из бачка; приходил он в неизменном рубчиковом пиджаке, с медалью, усаживался за стол, наливал себе чаю, ржавого от крепости, и, устремив зрачки в блюдце, вытягивал губы, схлебывал кипяток.

— Наработаю тыщ пять, — бормотал Дедусик в минуту откровения, — и айда обратного ходу, к старухе под бок.

Делал паузу, шумно ворочал языком, остужая чай во рту, потом гнал жижку в себя. Он казался многозначным, мудрым. Старенков не обращал на Дедусиково бормотание внимания, Костылев же прислушивался, дельные советы брал на вооружение, безделицу отметал.

Однажды Костылев заглянул к Дедусику в его «комнать», увидел, как старик подбивает баланс в своей сложной бухгалтерии, исписывает страницы столбиками цифр, похожими на поваленные набок стопки, бормочет что-то, шевеля губами.

Увидев Костылева, Дедусик обдал его лазурным светом.

— Ну, молодежь, как дела? — спросил си, делая ударение на первый слог: мо́лодежь.

— Идут дела. Две с половиной сотни получки отправил бабке Лукерье по почте. Пусть начнет дом починять.

— Доброе дело, — похвалил старик, а Костылеву вдруг сделалось не то чтобы неприятно, а неловко от этой похвалы. — Так держать, как говорят в морском военном уфлоте. С уфлотом я когда-то дело имел, — Дедусик очень смешно произносил слово «флот», добавлял к нему «у», а когда Костылев поправил, отмахнулся от замечания, как от комарьего зуденья. — Имел дело с уфлотом...

Он обнажил десны в улыбке, но тут в предбаниике кто-то затопал ногами, дверца «комнати» распахнулась, и на пороге возник Старенков.

— Здорово, вечеряльщики! — сунул рукавицы в карман полушубка. — Ну, господа банкиры, о чем речь ведете? Мировой доход подсчитываете? — постучал ногтем по столбикам цифири.

Помолчал.

— Где уж нам... Где уж... — засмущался Дедусик.

— А ты не красней, как нетронутая девица перед свадебной ночью. Вот что, мужики. Скинуться нужно. Рогову на подарок. У него день рождения, вот и надо вручить ему что-нибудь дельное.

— У Рогова зарплата едва в карман влезает, а ты — скинуться, — недовольно проговорил Дедусик, — зачем ему подарок?

— Для душевного приятства, старик. Не жмись.

— Не жмусь, — сощурился Дедусик. Поковырявшись в кармане пиджака, достал оттуда поржавелую двухгривенную монету, пришлепнул ее о ладонь бригадира. — Вот мой членский взнос.

— Маловато, — сказал Старенков. — Рокфеллер подаяния побольше делает.

— Никак нет, — заявил Дедусик, — не больше. Я об этом в журнале читал. А потом, дареному коню в зубы не смотрят. Ага. И вот еще что... Если надоть Рогову на день его ангела водки принести, колбасы, сбегать куда-нибудь — пожалуйста! Я сбегаю. Ослобонить вас от забот — это тоже мой подарок.

— А ты? — Старенков посмотрел на Костылева.

Костылев достал десятку, протянул бригадиру, потом к десятке добавил трешку.

— Чертова дюжина, — сказал бригадир, усмехнулся едва приметно в бороду, молча вышел из «комнати».

— Так все денежки профукаешь. Дурень ты, — заявил Дедусик Костылеву. — Не-е... Тя надо на экономические курсы послать учиться, чтоб ты вопросы, так сказать, хозяйствованья одолел.

— День-то рождения один раз в году бывает.

— На трассе вон сколько человек работает. Если каждому на день ангела по тринадцать рублев выделить, на эти деньги не то чтобы дом отремонтировать — на них новый областной город построить можно.

Костылев прошел на свою половину, улегся на нижнем, старенковском ярусе, заложил руки за голову.

Что-то ему было не по себе.

Первое время его вот точно так же, как и сейчас, охватывала щемяще-острая неуступчивая тоска. Особенно по вечерам, когда сумерки были затяжными, как унылая песня, опускались на землю долго и плавно, делая снег зябким, пугающим, деревья сиротски бесприютными, и Костылев, если бывал на работе, особенно пристально начинал вглядываться в синюю, трескучую, будто рвущаяся материя, дорогу, стелющуюся под колеса КрАЗа, тихо сглатывал твердые слюнные катыши, сторожко тянул шею, чтобы видеть дальше, побольше захватывать морозной сини взглядом. Перед ним, словно наяву, вставала подмосковная деревенька, бревенчатый рассохшийся домик о три окна, каждое привечает вечернего путника, каждое манит желтым; а вдоль всей деревни — нетронутые дымы, с ледяным волшебством поднимающиеся над трубами, слышно даже, как они звенят, светятся, они как напоминание о летнем тепле! В далекой высоте, в вечернем бездонье дымы растворялись, истаивали, и, если бы не крепнущий холод, если бы не стеклянная ломкость воздуха, можно было бы часами смотреть на предночное колдовство.

Синь густела, будто в воздух, как в воду, подсыпали чего-то химического, и это «чего-то» добавляло вечеру вязкости, дорога приподнималась, становилась ближе к глазам, а может, КрАЗ проседал, зарываясь в снег; колесные вдавлины зимника делались сажевыми, перекаленными, подвально глубокими. Как только эта чернота пробивалась сквозь ледяную глазурь, сумерки шли на убыль, обесцвечивались, от этого становилось особенно печально и слезно на душе, в ушах звенела тишина, даже перестук мотора уходил в небытие. Костылев стискивал зубы, процеживал сквозь них:

— Наверняка в сумерках умирать буду. Ей-ей, в сумерках. Иначе почему так за горло берет? Предчувствия, что ли?

И замолкал.

В ранней ночи он возвращался в балочное стойбище, загонял КрАЗ в барак, хрумкал катанками к своему домику, смотрел на часы. Времени оставалось только на чай, на пару конов в подкидного, причем каждый раз при «выяснении отношений» Дедусик его объегоривал, оставлял, что называется, в накладе и спать Костылев ложился недовольным.

Трасса уходила все дальше и дальше, в болотные размывы, скованные зимней стужей, льдом. Нитка трубопровода удлинялась, целясь острием на уральские отроги.

О Людмиле Костылев начал забывать (раньше вспоминал чаще) — тяжелое повседневье, работа, стремление каждого трассовика продвинуться как можно дальше от балочного городка, прорезать безмолвную стылость тайги и болот, как можно быстрее достичь горного хребта отодвигали на второй план житейские заботы, обыденность.

Хотя временами, когда Костылев оставался один, смутный женский образ возникал перед ним, всплывая из ничего, из ночной притеми и ухающего гуда печушки, и тогда он расслабленно, с хорошей, сладкой до томления тоской вспоминал Людмилу, ладную ее фигуру, глаза, крепкую шею, доверчивость ее улыбки, житейскую незащищенность. Но приходил Старенков, и образ исчезал.

Старенков задумал у себя на участке рационализацию, это оттеснило у него все на задний план.

— Чертова стужа, — бормотал он, прилепляя иссиза-красные руки к раскаленному боку печушки, тряс пальцами, на которых проступали белые с черным, похожим на типографский оттиск, рисунком пятна спаленной кожи. — В Африку бы, а? Бедуином каким-нибудь. А мы тут строим черт те что, холодом сыты по горло.

Костылев, ловя в словах Старенкова, в дребезжании его обесцвеченного морозом голоса что-то опасное для себя, не возражал бригадиру, но и не поддакивал.

— Правильно поступаешь, — подмечал Старенков, — начальству слова поперек не говори. И вообще... Слишком сладким будешь — проглотят, слишком горьким — выплюнут. Есть такая пословица.

— Что за рационализацию-то хоть придумал? Дельную?

— Дельную. Чай поставил? Говорят, ведро воды заменяет двести грамм масла.

— Говорят, что кур доят. — Костылев поднялся, взял обколупленный тусклобокий чайник с дужкой, для крепости и удобства обкрученной проволокой, налил из бачка воды, поставил на плоскую тяжелую макушку печушки.

— Проведу рационализацию, будь она неладна, вдвое быстрее плети варить будем. Побыстрее пошлепаем на запад.