Дождь над городом

8

Световой день на севере короткий, с воробьиный скок. Из балочного становья вылетели на стареньком, со стучащими лопастями Ми‑4 поутру, едва поднялось солнце, блеклое, холодное, пустое; в Игриме пересели на Ан‑2, промороженный до скрипучести. Холод пробрал самолет до железных потрохов. Летчики в одинаковых долгополых шубах молча протиснулись в свою крохотную заиндевелую кабинку, запустили двигатель, и через десять минут под стрекозьими плоскостями уже колыхалась, плыла сонная заснеженная земля. В Зереново прилетели, когда солнце, прочертив над кромкой далеких лесов короткую низкую линию, свалилось за плоский обрез. Едва приземлились, как с небес, из-под примчавшихся вслед за самолетом лохматых сухих облаков, выхлестнул железный мерзлый ветер, поднял столб снега, нещадно растрепал, бросил на дома, вмиг утонувшие в густой мути.

Костылев, подняв воротник полушубка-дубленки, двигался впритык к Вдовину, цепляясь краем глаза за его тщедушную фигуру, в сторону тусклого желтого пятна. Это был свет аэропортовского домика.

— Во, черт! Ну и лупит! — прохрипел идущий сзади пилот. — До мозгов прочесывает.

— Это еще... цветики, — тонко врезался в свист ветра Вдовин, — орехи будут, когда до домика сил не хватит дойти.

Тупая, безудержная, какая-то странная сила толкала Костылева в грудь, в живот, пронизывала с острым жжением тело, протыкала его насквозь. Казалось, раскинь он руки — и повиснет на упругой простыни ветра, ветер не даст ему свалиться на землю. С таким ветром Костылев еще не сталкивался. Желтое пятно меркло в мути, оно уже пробивалось едва-едва, полминуты-минута — и исчезнет совсем, и тогда они заблудятся в сотне метров от жилья, у них не хватит сил докарабкаться до людей. Сознание обреченности, смутной досады, бессилия человеческого естества перед мрачной колдовской мощью природы слабило ноги, выворачивало ступни. Костылев вдруг с ясной жутью понял, что они не дойдут до домика, а если чудом доберутся, то это будет подачкой судьбы.

Растворился в снежном клубе идущий перед ним Вдовин, и Костылев остался один, совсем одинешенек! Жалость к самому себе так остро полоснула его по сердцу, что он закричал, но ветер загнал крик обратно в глотку, опалил нёбо и горло, и пузырчатая слюна, нездорово обметавшая боковины языка, враз превратилась в лед. Он притиснул к лицу рукавицу, закашлялся, сплюнул лед. В это время на него сзади налетел летчик, врезал кулаком между лопаток.

— Не... оста... навливайся! — донеслось до Костылева. Он шагнул вперед, но до Вдовина не дотянулся. Тот находился где-то рядом — рывок ветра донес до него хриплый коченеющий голос, швырнул звук в лицо и тут же потащил куда-то дальше. Потом перед Костылевым вспыхнуло что-то сияющее, жаркое, нежное, он шагнул в этот мираж, выкинув перед собой руки, вонзился в твердый, режущий запястья наст. И, только ощутив боль, понял, что упал. А ураган времени не терял, вздыбился над распластанным человеком, опрокинул на него сугроб снега.

Костылев, наверное, и замерз бы, если бы не летчик, шедший следом. Он раскопал завал, вытянул оттуда Костылева, доволок до аэропортовской избушки. Костылев очнулся оттого, что нависший над ним Уно с незнакомым выражением лица, в щелки сощуривший остановившиеся глаза, шлепал его ладонью по щекам, пока шофер не размежил веки.

— Отошел, — вздохнул кто-то с удивленным сочувствием. Костылев узнал: Вдовин, Ксенофонт.

— Р-работничек, — пробормотал из пустоты Уно Тильк. — Если ты и дальше будешь от ветра в обморок бухаться, нам с аварией в жизнь не совладать.

Костылев покрутил головой, оперся руками о крестовину скамейки, на которой лежал.

— Он не виноват, — хрипло возразил летчик. — На него пласт снега рухнул. Все равно что лавина.

— Хуже, чем лавина, — окутался паром Вдовин. Голос у него в этот момент был величественным, как гудок трансатлантического лайнера: Контий Вилат хоть один раз в жизни, а все же оказался сильнее кого-то, кто находился с ним рядом.

— Довольно с этим. Значит, так, — проговорил Уно, ухватился ладонью за костистый, с глубокой раздвоиной подбородок. — Положение такое. Поселок не смог переключиться на отопление соляркой, дома разморозились. Все до единого... Даже детский сад. На улице — минус полста, в домах тоже — минус полста. В поселке запрещено курить, потому что ветер гонит газ на дома. Каждую минуту может рвануть. Жители в панике. Надо спешить. Будем работать при фонарях спецмашины. Полчаса передыха, и к скважине. Все. Вопросы есть?

— Е, — выпустив очередной клуб пара, шевельнулся Вдовин. — Что со скважиной?

— Пока не знаю. Будет ясно на месте.

Дверь домика с треском распахнулась, в световой круг втиснулся маленький кривоногий человек в огняном пушистом малахае, глазки его — крохотные вороньи бусины — радостно посверкивали, и по остывшему лицу его с негнущимися деревянными складками у рта медленно проползла печальная тень.

— Баушкин, — назвался он. Голос у него был медленным, тонким. — Председатель поселкового Совета. Хорошо, что прибыли. Очень хорошо. Мы уже ребят поморозили, в газу задохлись.

— Как произошла авария? — распрямился Уно, голова его притиснулась к почернелым перекладинам потолка.

— Очень просто, — сказал Баушкин, и тень опять заскользила по его лицу. Он посмотрел вверх, на Уно, с уважением: как и всякий человек маленького роста, он завистливо относился к гигантам. — Недалеко от газовой колонны стояла буровая вышка. Старая вышка, ржа уже всю съела. Геологи были, пробы брали — смотрели, что там, в земле, они и оставили. Сказали, что вернутся, потому мы им и разрешили оставить. А тут, как на грех, ураган налетами к нам зачастил. Никогда такого не было. Сегодня вы как раз попали в такое светопреставленье, — Баушкин говорил, тщательно вылепливая каждую буковку, каждое мелкое словцо, он наполнял своей речью жизнь, сознание только что прилетевшей аварийной бригады новым смыслом. — У вышки от ветра ослабла одна оттяжка, вот, ослабшая, она и упала. Когда падала, салазками зацепила шлейф, а там — понятное дело... Врезала по скуле арматуре. И вся недолга.

— Это я с вами по рации из самолета говорил? — спросил Уно.

— Со мной.

— Только сейчас я голос ваш признал. Теперь картина ясная. Надо бы геологов, сукиных детей, на ликвидацию бросить, чтоб знали, как хвосты после себя оставлять.

— Геологам мы по акту счет представим.

— Спецмашина имеется?

— Имеется.

— Чтоб ни искорки, не то давить аварию на том свете придется.

— Машина новая, только с завода. Проверенная.

— Всежки.

Костылев с усталым равнодушием подивился осведомленности Уно Тилька насчет аварии. Удивленность тут же сменилась досадным безразличием. «Ведь ничего удивительного, ничего сверхъестественного. Поговорил бригадир в воздухе с предпоссовета, кой-чего узнал, а ты удивляешься... Чему удивляешься, дурак?» Он выпрямился на скамейке, оперся непослушными обескровленными ногами о неровный тесовый пол.

— Поморозился? — спросил Баушкин. — Может, врача надо?

— Не надо. Ураган его малость подшиб. Вроде контузии. Пройдет.

— Ясно, — сказал Баушкин. — Ясно, что отставить врача. Вовремя вы, ребята, прискакали. В общем, спасайте! Христом-богом молю. От всех жителей.

— Ты же, Баушкин, хант, — серьезно заметил Уно Тильк. — Ты же язычник. Ханты — язычники испокон веков. При чем тут бог?

— Я — крещеный язычник.

— Не померзнем мы на скважине?

— Прикажу тулупы привезти.

— Тогда двинулись.

— Это далеко, на том краю поселка.

— Знаю. У Сосьвы.

— Собачками поедем, — Баушкин похлопал руками по бокам меховушки, опустил голову и сделался еще ниже. Надвинул малахай на лоб, прикрыл мехом глаза. — Один секунд — и там!

Они кучно вывалились на улицу; цепляясь друг за друга руками, попадали на сани. Костылев провалился во что-то мягкое, потрескивающее электричеством, отдающее былым теплом, натянул меховую накидку на себя, укутался по самый подбородок, перед ним заплясали темные, похожие на дым космы, что с тупым ревом вонзались в бок домика, в тонко дзенькающие стекла, рассыпались и с тихим, почему-то слышимым в этом адовом вое шорохом стекали вниз. Погонщик присвистнул, сани, просевшие под тяжелым костылевским телом, рванулись, он перевернулся на бок, с трудом удерживаясь на ребровинах опояски, снег стеклянно заскрипел под полозьями. Подумал, что сегодняшняя его поездка — не что иное, как следствие какого-то незнакомого, неумолимо развивающегося процесса. Выла вьюга, скрипел снег, тяжело дышали собаки в упряжке, потом до Костылева донесся едва слышимый крик: «Приехали!» Но он не реагировал на этот крик до тех пор, пока снег не перестал скрипеть под нартами. Свесил с саней замерзающие ноги, пошевелил пальцами в унтах, подумал о Дедусиковом балке, где всегда стояла тропическая жара.

— Станция Березай, кому надо — вылезай! — раздалось совсем рядом. Костылев встал, покачнулся под напором ветра, услышал, как где-то внутри, в разъеме грудной клетки, тупо и однообразно забухтело сердце, гоня кровь в жилы. Принюхался. Резко пахло газом, будто кто вывернул вхолостую горелки. Костылев уткнулся носом в собственное плечо, притиснул ноздри к воротнику, подумал: «Как же в таком газу работать? Дуба дать можно!»

— Счас ветер повернет! — прокричал Уно совсем рядом. — Газ уйдет в другую сторону. Не дрейфь, ребята!

Где-то вдалеке полоснуло северное сияние, осветило все вокруг слабым огнем. А тут еще сверху, с плоского, обдутого ураганом обрыва выплеснулся, врезался в воющие снежные космы лезвистый, тонкий, как бритва, луч; кто-то совсем недалеко гаркнул «Ура!». От этого крика сделалось веселее. Костылев сделал мелкий шаг к лучу, остановился, подумал об Уно Тильке, о Ксенофонте Вдовине, дурманящая теплая нежность подперла у него снизу горло.

— Спасибо, ребята. Сгибнуть не дали. Спасибо!

Рядом очутился Баушкин, прокричал, загораживаясь от ветра бортовиной малахая:

— С вашим поселком по рации говорил. Там тоже ураган. Но никаких аварий, все путем. Все обошлось. Работу только приостановили. — Предпоссовета шагнул в сторону, под луч, и растворился в густом, как вата, газовом клубе.

Костылев повернулся, увидел впаянные в лед остронизые суденышки с мертво поблескивающими стеклами рубок, придавленными тупыми макушками труб и срезанными мачтами, подумал: «Плохо судам зимовать на открытом месте. Холодно...» Чуть правее он увидел что-то бесформенное, ребристое, поваленное наземь, понял, что перед ним останки буровой вышки. Из этой беспомощной рукастой бесформенности выхлестывал снежный султан. Донесся высокий, с присвистом и зубовным скрежетом визг. Аварийная скважина! Костылев вгляделся в газовый клуб, сглотнул подсушенную холодную слюну, — его обдало нефтяным смрадом, сладкой вонью…