Дождь над городом

9

Муж все более и более уходил в себя, это вызывало у Людмилы жалость. Острое, до слез, чувство охватывало ее. Если бы не Андрюшка, она после этих слов совсем бы перестала появляться дома, определив себе такой график, при котором не оставалось бы интервалов для отдыха и встреч с мужем. Но и бросить мужа она не могла — страшилась будущего, того дня, когда подросший сын спросит у нее: «А где мой папа? Кто он? Почему мы не вместе?» И ей нечего будет ответить.

Сегодня, когда к ней подошла Зинка Щеголева, культорг, смешливая девочка, почти подросток, угловатая и нескладешная, похожая на мальчишку и плоская, как мальчишка, с короткой ребячьей прической на пробор, твердыми сучками косичек, перетянутых красным репсом. Зинка совершенно не стеснялась своей непритязательной внешности, ей, похоже, было все равно, как она выглядит, — всех парней она отбривала острым находчивым словом. К своим же подругам, особенно неудачливым — на ее взгляд, неудачливым! — относилась с участием и, как могла, утешала их.

— Людка, у тебя опять что-то не так? — спросила она, ввалившись в отдел перевозок.

— Не так.

— Опять муж?

— Как тебе сказать...

— Ну, Дед Мороз, коричневые зенки! Он дождется, мы его на комсомольское бюро вызовем. Мы ему лысину в обратном направлении расчешем.

— Не надо, Зинка. И лысины у него нет.

— Будет! — возмущенная Зинка всплеснула руками, косички приподнялись, распрямились воинственно, стали походить на рожки. — Как не надо? Скажешь еще... А если он тебя бить начнет? Нет, этого писаря-писателя надо пропылесосить. Чтоб не думал, что ему все можно.

— Зинуля, — осадила ее Людмила. — Отойди от зла и сотвори добро.

— М-да? Охотно мы дарим, что нам ненадобно самим, — уверенно, с радостной нераскаянностью выпалила Зинка пришедшее на ум бродячее выражение, и такое стремление к душевному реваншу проглянуло в ее голосе, такая непримиримость к существованию Людмилиного мужа, этого Бармалея, злого духа, Кащея Бессмертного, и такая звонкая боль выбила слезы из ее глаз, что все, кто был в отделе перевозок, заулыбались, а начальник отдела, толстеющий добряк с бледным морщинистым лбом, оторвался от кипы бумаг, рассеянно окинул Зинку взором, потом осмотрел Людмилу, успокаивающе повертел в воздухе пухлой ладошкой:

— Э, новгородское вече! Поменьше эмоций.

— Людк, знаешь что? — затараторила Зинка. — У нас сегодня экскурсия. На судостроительный завод. Все, кто свободен от полетов, идут. Пошли и мы, а?

Людмила вдруг почувствовала, что, если она сейчас откажется, Зинка расплачется. И вот уже опять начал суроветь, набухать слезами взгляд, кончик носа покраснел, задвигался с обиженным недоумением из стороны в сторону и сама Зинка стала еще более некрасивой, размокшей, в чем-то сродни попавшей под дождь сороке.

— А? — повторила Зинка.

— Пошли, — согласилась Людмила. В ней вдруг вспыхнула ненависть, совершенно безадресная, ни к кому не обращенная. Ненависть эту сменило недовольство. Недовольство собой, бытом, работой, мужем, городом, подругами. Она вдруг подумала о давней, но незабытой встрече с двумя крепкими парнями, дымный неухоженный ресторан, неумелый оркестр, улыбнулась машинально, и на душе у нее оттаяло.

— Я сейчас, — заторопилась Зинка. — Надену пальто. А ты спускайся вниз. Все уже внизу.

Она по-парнишечьи, с маху, толкнула плечом дверь, вылетела в коридор, застучала по полу, врезаясь в паркет подкованными каблуками.

Людмила медленно спустилась в вестибюль, сверху, похоже на перилах, за ней скатилась Зинка, дохнула в шею, за воротник:

— Пляши!

— Зачем? — не оборачиваясь, спросила Людмила.

— Тебе письмо. Только что пришло. Пляши!

— Может, конфетой обойдусь?

— За конфету не отдам. Конфета — это мало.

Людмила притопнула ногой, с дерзким вызовом вскинула голову, потом, расправив руки, провела ими по воздуху, будто ощупывая, пробуя на прочность, отбила давно забытое плясовое коленце, виртуозное, короткое, лихое.

Зинка, светясь, чмокнула ее в щеку. Прямо как телушка, нежной стала. И губы телушечьи.

— Держи!

Людмила взяла письмо в руки: потертый на изгибах конверт, облохмаченные уголки — в кармане долго носили, почерк подпрыгивающий, неспокойный, одна буква больше, другая меньше. Раскрыв сумочку, она втиснула в матерчатое отделение конверт.

— Важное что-нибудь? — В Зинкиных глазах мелькнула надежда.

Людмила кивнула головой.

— Почему не распечатываешь?

— Позже.

Судостроительный завод поразил ее своей огромностью, силой своей, длиной цеховых пролетов, мощными корпусами кораблей-«полуфабрикатов», обилием народа. Она раньше даже не представляла, что в их городе, далеком от великих рек и морей, могут строиться корабли. Правда, проходя по скрипучему рассыхающемуся мосту через Туру — спокойную неряшливую речушку с черной густой водой, видела, как у причалов бултыхаются светлотрубые толкачи, но никогда не думала, что эти толкачи выпускает шумный громила-завод.

— Во сила! — восхитилась Зинка, увидев плавучую электростанцию.

Плавучая электростанция была, действительно, необычным судном, и, хотя еще представляла собой просто большой кусок железа, от нее уже исходило что-то жаркое, сверкающее. В Зинкиных глазах вдруг заиграло море, вздыбились пузырчатые соленые волны, небо сомкнулось с водой и в черной неровной прослоине, родившейся на линии соприкосновения, спокойно и уверенно засветился плавучий огонек. Зипка была увлекающейся натурой, непоседой. Завидное качество. Людмиле захотелось стать вровень с Зинкой, сбросить с плеч все неладности, заботы, покориться жизни, судьбе и — будь что будет! — проявить в конце концов характер, расстаться с мужем. Она скупо улыбнулась: попробуй! Никогда она этого не сделает. Наверное, не сделает. Не сможет. По многим причинам. Из-за Андрюшки.

Экскурсовод, плотный, в порванном в проймах халате, с грудью борца и бетонной нижней челюстью, имел неплохо подвешенный язык. Голос же его был не в пример внешности — пронзительно высоким, с подвизгом. Глаза с ласковым блеском чаще других задерживались на Людмиле.

— И этот туда же, — усекла Зинка, крутнула головой.

— Скоро электростанцию мы сбросим на воду, — в произнесенном «сбросим» вместо «спустим» было сокрыто пренебрежение, лихость, рисовка перед хорошенькими экскурсантками. — Сброс проходит традиционно. Избирается крестная мать судна — самая красивая девушка завода. Такая, как вы, — экскурсовод поклонился Людмиле, стукнулся бетонной челюстью о твердую грудь. — Крестная мать разбивает бутылку о борт корабля, а горлышко отдает команде. Команда хранит это горлышко, переписывается с крестной матерью, — экскурсовод снова посмотрел на Людмилу.

«После экскурсии телефон попросит», — поняла она с безнадежной усталостью, выбралась из толпы слушателей, пошла к выходу — широким, в две створки, окрашенным суриком воротам, ощущая на себе сожалеющий взгляд. Зинка, топоча каблуками, догнала ее.

— Люд, ты куда? Экскурсия еще не кончилась.

— Что-то чувствую себя не очень, Зина.

— Я с тобой. А экскурсовод-то, а? — Она изменила голос, добавив в него пронзительных тонов, высокости, передразнила: — «Знаете, как делается пушка? Берется длинная дырка, обмазывается горячим железом, получается ствол...»

Людмила рассмеялась. Улица встретила их морозной свежестью, яблоневым духом, запахом разломленного арбуза, которым отдавал снег. Людмила вспомнила, как она где-то читала, что молодой, поутру выпавший снежок обязательно пахнет антоновкой либо дарами бахчей — арбузами. Так же пахнет и принесенное с мороза белье, и стылый круг молока с желтой нашлепкой поднявшихся наверх сливок, и сосновая, отделенная от ствола кожура.

— Знаешь, мне отец рассказывал, что на месте этого завода еще десять лет назад был пшик. Болотный берег, поросший камышом. Отец ходил сюда бить уток. А сейчас — и-и!

— Сколько тебе лет, Зинка?

— Много. Старуха уже.

— Ты еще не в том возрасте, чтобы не отвечать на этот вопрос.

— Двадцать один.

— Завидки берут.

— Слушай, Люд, а что было в письме?

Людмила раскрыла сумочку, извлекла конверт, оторвала от края полоску. Письмо было коротким, короче не бывает.

— Чего там? — любопытничала Зинка.

— Так, человек один... приехать просит.

Зинка взглянула на черный пятак штемпеля.

— С севера прислано?

Людмила кивнула.

— Так поезжай!

— Зереново это.

— В Зеренове небо закрыто. Ураган. Хороший человек-то хоть? А?

— Ничего. Ладно, Зинуль. Домой поеду, посмотрю, как там мой Андрюшка.

— Ой, Людк! — Зинка вдруг вцепилась руками в ее пальто, прижалась щекой к плечу, высверкнула одним глазом, другой прикрыла плетью волос; какая-то горестная обида, желание лучшей участи отразились в Зинкином взоре, и Людмила отвернулась от нее.

Когда она была дома, коротко затренькал телефон. Людмила подняла тяжелую влажную трубку, притиснула ее вначале к виску, потом сдвинула к уху.

— Люд! — услышала она недалекое Зинкино дыхание. — Зереново открыли. Я заявила тебя в экипаж. Давай скорее!

— Хорошо, Зинка! Я сейчас! — проговорила Людмила в колосничок трубки, внезапно поняв в этот миг, что созданный за многие годы мир, с его привычками, устоями, неблагополучием во имя Андрюшкиного благополучия, рушится, земля распахивается, принимая ее в свои теснины.