Дождь над городом

5

Первый раз полет показался Людмиле таким долгим, потом настал момент, которого она ожидала с неким глухим страхом: колеса их маленького полупустого самолета коснулись, высекая брызги искр, посадочной бетонки, вязко заревели двигатели, заставляя небо осесть на землю. Приземлились. Тюмень.

В Тюмени она и живет: здесь квартира, семья, муж, пустой холодильник, нестираное белье, заботы, заботы, заботы... Следующий вылет был через шесть часов.

— Поедешь в город? — спросил ее диспетчер. — Или в профилакторий направление дать?

— В город.

— Такси вызвать?

— Нет, возьму на стоянке.

— На вылет не опаздывай!

Она прошла по коридору, ощущая непонятную неловкость, сковавшую ноги, посмотрела на туфли, словно причина крылась в них, усмехнулась. Во рту было сухо. Точно так же сушило рот, когда она в детстве болела корью. В ночь перед кризисом она лежала с закрытыми глазами, серыми щеками и все время спрашивала у своей матери Елизаветы Петровны:

— Мама, а почему в доме кто-то в бом бьет? Бом-бом!

От этих вопросов у Елизаветы Петровны, не переставая, катились слезы. Она вспомнила какой-то детский рассказ, где маленький мальчик тоже задавал вопрос насчет колокольного боя, раздававшегося в опустелом доме.

— Это специальное било. Специальный человек нанят, чтобы мы слышали звон...

— А на каком этаже он бьет? — прорываясь сквозь больное забытье, перебивала Людка.

— Каждый раз на разном.

— На нашем тоже бьет?

— И на нашем.

На самом деле дом был погружен в сон, стояла такая тишина, что был слышен ток крови в висках.

От этого далекого детского воспоминания во рту стало еще суше. Людмила не понимала, что с ней происходит. Она попробовала найти причину, но ничего на ум не приходило. Тогда она решила, что все это от усталости.

Домой идти не хотелось, с мужем она в ссоре. И кажется, на этот раз надолго.

Кто-то из великих сказал, что если жена, проснувшись однажды утром, замечает прыщеватые худосочные ноги мужа и несвежую рубашку на его теле, а муж в свою очередь — вялые, вислые груди жены и нездоровый цвет лица, то это конец! Это разрыв!

В ее отношениях с мужем не было, правда, ни «прыщеватых худосочных ног», ни, слава богу, «вялых, вислых грудей». И все-таки она перестала понимать мужа. А однажды имел место даже всплеск ненависти. По пустяковому поводу. Приступ был минутным, а неприятный полынный осадок остался и довольно долго напоминал о себе.

Людмила села в такси. Шофер, молодой, белобрысый, сдвинул форменную фуражку с раздавленным козырьком на бровь, оголив стриженый шишкастый затылок. Рванул с места, лишь потом спросил, обернувшись:

— Куда прикажете?

По сладкой, спокойной интонации она поняла, что шофер из говорунов. А Людмиле меньше всего хотелось в эти минуты разговаривать с кем бы то ни было. Сейчас потянет этого рубаху-парня в россказни, понесет он всякую муть... Шофер гнал машину по пустынному до дальней просини шоссе со скоростью сто, повернув голову и не глядя на дорогу; в глазах наглинка — видно, нравилась ему пассажирка с летными птичками на рукавах пальто.

— Пардон, мадам! Задумались! Куда прикажете? Надеюсь, в город?

— К «Золотому ключику».

— Бу сде... — ответил шофер. Раскрыл рот, чтобы заговорить снова, но вдруг почувствовал что-то не то, запал его враз иссяк, тогда он предпринял тактический ход. И вот уже третий километр мчался, не смотря в ветровое стекло, — он глядел только на Людмилу, гибко выгнув шею с пухлыми мягкими венами, ожидая, что она попросит его обратить внимание на дорогу, а то ведь неровен час и в кювете можно очутиться, или попросит о чем-нибудь еще, в этаком же духе.

Но Людмила равнодушно отвернулась, следя за косо ускользающими, будто в полете, березками на обочине, в которые буруном врезалось мелкое дорожное крошево, отбрасываемое скатами, и шофер отказался от своей затеи.

«Золотой ключик» — серый, чуть мрачноватый дом, прозванный так за конфетный магазин, занимающий весь первый этаж. В «Золотом ключике» Людмила и жила.

Дома было холодно — форточки открыты на кухне и в комнате, сквозняк разгуливал по всей квартире.

Муж, вытянув длинные ноги в стоптанных тапках, лежал на диване, курил дешевую сигаретку — он любил крепкий табак, а крепкими были только сигареты «Памир», которые многие друзья Бородиных в шутку называли не иначе как «Помер». Действительно, от терпкого крутого дыма этих сигарет помереть можно было.

— Как ты тут, Игорь? — спросила Людмила тихо, зная, что мужа надо обязательно о чем-нибудь спросить — о чем угодно, лишь бы спросить, иначе он незамедлительно начнет грубить, насмехаться.

— Как в сказке, — медленно проговорил тот, провел рукой по недлинным жестким волосам, затрещавшим под ладонью. — Чем дальше, тем страшней.

Она обвела глазами комнату. Кругом разбросаны книжки; пепельница, стоявшая на полу подле дивана, набита окурками, серая табачная зола рассыпана, гнездится кучками на выщербленных, пропитанных воском паркетинах. В каретку пишущей машинки заложена чистая страница.

Людмила, не снимая пальто, села в кресло, поставленное в самом уютном углу, который гости прозвали красным — по таким углам в старину развешивали иконы, — посмотрела на мужа. Тот ответил ей насмешливым, вполуприщур, взглядом, глубоко затянулся сигаретой, выпустил клубок густого дыма.

— Вот... На север слетала, — сказала она.

Игорь не ответил.

Под смуглотой несильного загара лицо ее истончилось, кожа побледнела, обтянула скулы.

— Когда же это началось, когда? — спросила она себя чуть слышно. — Господи, сколько времени прошло. Сколько времени!

Давно это было. Давно началось... Вместе с Игорем она училась в Харькове, в одной школе, за одной партой сидели, были неразлучными, и злоязыкие школяры дразнили их «тили-тили тесто, жених и невеста...». И в этом была доля истины.

Потом Игорь поступил в университет, на филологическое отделение, она, не желая отставать, — следом. Хотя, честно говоря, не очень-то любила литературу и все, что с ней связано. — Людмила была человеком скорее технического склада. Но, как говорят, куда иголка, туда и нитка...

После окончания университета они, счастливые молодожены, получили назначение в Тюмень, в газету. Она — в отдел писем, он — специальным корреспондентом в секретариат, где стал, что называется, штатным командированным. Много писал, его материалы хвалили, часто вывешивали на доску лучших.

А потом... Потом жизнь сделала зигзаг. Ведь что греха таить — каждый журналист мнит себя немного писателем. Хорошо, если человек относится к этому с иронией... А если на полном серьезе?

У Игоря же было так. Он написал небольшую повесть о своей командировке в тайгу, была эта повесть нова, ее «населяли» свежие люди, были свежие краски, была сокрыта сама жизнь, ее биение, бег, звуки, запах, — и повесть напечатали. Но говорят, писатель — тот, который выдает на-гора не первое произведение, а второе. Второй повести Игорь выдать не смог — не получалось со второй повестью, хоть раскатайся в блин, как говорили у них в газете. А ведь успех-то был, ведь держал же Игорь птицу-удачу в руке, держал. Неужели и дальше удержать не удастся? Игорь в это не верил, он начал сочинять так называемые бытовые повести, посвященные семейным дрязгам, скандалам («Жизнь сложна, — говорил он, — в ней меньше праздников, больше будней. А что такое будни? Работа и быт. Так вот писатель, он все равно что зеркало — он должен отражать эти будни. Быт должен отражать.»). Повести эти состояли сплошь из диалогов, были одинаково грустны и полны многоточий, и них нигде не печатали. Вначале над увлечением Игоря в редакции по-доброму посмеивались — ведь каждый способный человек должен свою «чудинку» иметь, но, когда он перестал выдавать журналистскую продукцию, призадумались: как же быть дальше? Дали как-то задание — ответственное, в номер, — завалил. И хорошо бы, если б признал «прокол», так нет, заявил: писать статейки — удел рядовых газетных лошадок, он же предпочитает писать повести. Хотите — печатайте!

В общем, Игорю пришлось уйти из газеты. Занялся литературным делом, но дальше собственного стола его сочинительство не двигалось: и журналы и издательства отказывались публиковать его повести. Игорь их переплетал и клал на собственную книжную полку.

Иногда ему хотелось плюнуть на всю эту литературу, на бесплодность собственных занятий, но что-то жестокое, твердое, властное осаживало его, он на минуту цепенел, потом приходил в себя, гасил порыв, садился писать очередную повесть. И опять издательства отвергали ее, вот ведь как. Хоть плачь. Он чувствовал: где-то глубоко внутри, будто болезнь какая, начали копиться в нем недоброта, зависть, ощущение обойденности, несправедливости, наказанности зазря, начали копиться мрачные мысли, злость, и он мучился от всего этого. И вместе с тем раздражался, говорил, что в издательствах засели толстокожие бегемоты, нелюди — такие утопающему и соломины не протянут, и не понимают они Игоря — нет, не понимают. А жаль, очень жаль. Придет ведь время — локти грызть будут: новое имя проморгали, упустили...

А жизнь шла дальше. Нужно было во что-то одеваться, кормить сына, кормить мужа, в конце концов... Не бросать же его.

В отделе писем зарплата не бог весть какая, семью на нее не продержишь, поэтому Людмила перешла работать в Аэрофлот. Тут к зарплате много всяких надбавок начисляется: и северные, и командировочные, и за километраж, и за полеты в ночных условиях — в общем, получается ничего, жить можно.

Она верила в Игоря — как товарищ, как жена, как мать его сына, считала уход из газеты не напрасным, делала все, чтобы поддержать мужа, дать возможность развиться ему, создавала, как говорили ее подруги, тепличные условия. Но...

Вот в этом-то «но» и кроется загвоздка. Игорь все дальше и дальше уходил от Людмилы и от жизни, от сегодняшнего дня, питался в основном выдуманными ситуациями, сюжетами, почерпнутыми из пальца или из чужих книг, начал терять чувство меры, увлекся красивостями в письме... Когда же Людмила пробовала говорить ему об этом, доказывать, что взгляд на написанное «со стороны» куда вернее и точнее «взгляда из себя» и поэтому он должен прислушаться к ее замечаниям, Игорь приходил в раздражение.

Если же она начинала рассказывать о полетах, о том новом, что ей удалось увидеть, подметить, он вздрагивал, отводил глаза в сторону:

— Зачем мне все это? Мне это неинтересно.

И она, обиженная, умолкала. Разрывы случались все чаще и чаще... Людмила спрашивала себя: «Можно ли так жить дальше?» — давала ответ: «Нет», но тут же чтото мучительное, сосущее, острое, словно свежая боль, окорачивало ее, заставляло сомневаться, и она решала: надо подождать. Может, все еще вернется на «круги своя», может, Игорь напечатает повесть. Ведь писатель обязательно должен печататься. Она жалела Игоря. Хотя и знала, что жалость унижает человека. Она понимала, почему все это происходит, откуда ее сомнения, хорошо понимала... Она еще продолжала любить Игоря, не нынешнего, грубого и, странное дело, обленившегося оттого, что он загнан в угол, потерявшего мужскую волю, способность ориентироваться, а того, сохранившегося с детской поры, трогательного в своей нежности, преданного. Продолжала любить воспоминание.