Дождь над городом

4

Народ на строительстве нефтепровода был нужен позарез, поэтому всего двадцать минут понадобилось Костылеву, чтобы пройти все кадровые формальности. Кадровик, дородная, молчаливая, с пухлым лицом, с огромными, нараспашку, глазами и комсомольским значком на кофте, задала ему несколько незначительных вопросов, потом мягко гнущимися пальцами-колбасками выписала направление на рыхлой, похожей на селедочную обертку бумаге и кивком дала понять, что аудиенция окончена.

Костылев взял в руки бумагу с растекшимися чернилами, подумал, что этот оберточный клочок обязательно должен пахнуть рыбой, едва сдержался, чтобы не понюхать его. Он печально и всепонимающе улыбнулся, толкнул коленом легкую фанерную дверцу.

— Дюймовочка в настроении? — над ним навис двухметровый Илья Муромец, в телогрейке и ватных брюках, заправленных в высокие толстокожие ботинки.

— Какая дюймовочка? — чуть растерянно спросил Костылев.

— Ну Люда, начкадр.

У Костылева перед глазами мелькнули пальчики-колбаски, подумалось, что все-таки смешно называть представительную даму по-домашнему Людой, к ней, как к скульптуре, на «вы» надо обращаться. Поди ж ты — тоже Люда. Как и стюардесса.

— В настроении.

Илья Муромец достал из кармана телогрейки большую, с обмороженными до черноты, облохмаченными краями астру и, дохнув на нее клубом пара, тихонько приотворил дверцу. Обернувшись, Костылев увидел в зазоре двери, что начкадр даже головы не подняла. Сравнил ее в мыслях с Людмилой Бородиной. С Клавкой Озолиной. Нет, в сравнение не идет. Это все равно что поставить рядом балерину и Клавкиного начальника, мясистого человека-гору дядю Гришу. Клавка — статная и стройная, а дядя Гриша... у него плечи в облаках плавают, сплошная бесформенность. Костылев вспомнил Клавкино замечание насчет денег, в горле сразу сделалось сухо.

— Вот те бабушка и серенький козлик, — произнес он негромко, уловил в собственном голосе сострадание, потом подумал, что надо бы спросить у Дюймовочки, сколько платить будут, но поворачивать, мешать парню не решился.

— Взял направление?

Хрумкая снегом, к нему приблизился Старенков. Борода ярко чернела на старенковском лице.

— Взял. Вот досада только — не спросил... — Костылев запнулся, сглотнул комок.

— Чего не спросил?

— Да как добираться.

— До пикета-то? Со мной вместе. Вертолетом. Пошли на площадку — летуны вот-вот тарантас подадут. Метеорологи с самого утра грозятся летной погодой.

Костылев вдруг остро позавидовал Старенкову, его легкости, веселости, умению в пять минут сблизиться с человеком, ему показалось, что такой человек, как правило, не горюет о потерях и во всю ширь радуется победам. У Костылева этого не было — чем не наградил бог, тем не наградил, он подумал о собственной внутренней неуклюжести, о приступах меланхолии, нападающих внезапно, исподтишка, и у него потяжелело на душе.

Летная площадка находилась на окраине города, у двух обелесевших от времени изб, густо обсаженных рябиновыми деревьями.

«Рябиновые гроздья-то какие красные! Что твои выстрелы, — подумал Костылев. — Ей-ей, выстрелы. Красным хлещут, как огнем из винтовочного ствола. Другого слова не подберешь. Ага».

Под навесом, устроенным рядом с вертолетом, сидя на рюкзаках, курили люди.

— Здравия желаю! — по-армейски рявкнул низенький, щуплый парень в солдатском ватнике, шедший следом за Костылевым, подмигнул шальным глазом. И откуда только взялся богатырский голос в таком щуплом теле. — Из СУ‑4? — спросил парень.

— Так точно, ваше благородие, — с придушенным хохотком отозвался кто-то.

— Квитанция у меня в СУ‑4 адресована. Чернильными чернилами по бумажной бумаге, — парень помахал клочком. — Что такие смурные, джентльмены? С похмелья? Иль надежду на светлое будущее похоронили?

— Небо закрыто.

Вот ведь как: метеорологи пообещали погоду, но уже двенадцать дня, а погоды нет и нет — откуда-то из небесных прорех, не переставая, сыплет похожая на манку снежная крупа, с тихим вкрадчивым шорохом ложится на землю, обжигая лица, руки, забивая ноздри, мешая дышать. Старенков вмиг перезнакомил Костылева со всеми, и Костылев лишний раз удивился тому, какой же все-таки легкий человек его нынешний начальник. И жизнь его, наверное, была довольно легкой.

Не знал Костылев, что за жизнь была у Старенкова, не знал.

После окончания техникума Старенков работал мастером. Но не по специальности — сварочной, а начальником НПС — нефтеперекачивающей станции. Тут и зарплата посолиднее, и должность выше — инженерная, все время на виду, в сводках фигурирует.

Случилась у Старенкова на нефтепроводе беда — на сто двадцатом километре лопнул тройник. Как потом оказалось, был заводской брак, шов не выдержал — пятидесятипроцентный непровар. Старенков как раз собирался в тот день уезжать в Пицунду — ему подписали заявление об отпуске, и он уже грезил южным солнцем, теплым морем, горячим пляжем и шашлычною под пальмою, когда прибежала лаборантка, сообщила, что на манометрах упало давление. «Неужели нефтепровод пробило?» — мелькнуло в голове. Старенков выскочил во двор, прыгнул в кабину ГТТ — гусеничного тягача-вездехода, растолкал водителя — красного с похмелья, бурчливого, заставил завести мотор, помчался вдоль нитки по пробитой в лесу просеке. Время от времени он просил водителя остановиться, высовывался, ловил ноздрями запах нефтяного газа.

Газ гулял над тайгой, воздух им пропитался мгновенно, пахнул остро, щекотно. В полукилометре от пробоя они увидели в траве, в лесных выбоинах, черные блестящие лужицы. Это текла нефть.

Вездеход на полном ходу врезался в одну, стекло враз заляпало черным мазутом. Вдруг, перегнувшись через ребровину полудверцы, Старенков увидел, что из-под гусениц выплескиваются короткие плоские хвосты пламени — от искры, вылетевшей из выхлопной трубы, нефть загорелась.

— Назад! — прокричал он водителю.

А тот, дурак, взглянул на Старенкова прозрачно-безумными глазами и на ходу выпрыгнул из вездехода. Угодил прямо в огонь. Опалился. Несильно, но ожоги были, три недели в бинтах проходил. И хоть водитель сам был виноват, специальная комиссия по технике безопасности, разбиравшая этот случай, вынесла решение об освобождении Старенкова от занимаемой должности.

Так он вернулся в «лоно своей профессии», стал бригадирить. Когда его расспрашивали о прошлом, он, понятное дело, либо отмалчивался, либо старался ответить короткими, незначительными фразами.

Вот что случилось однажды в жизни Старенкова.

После двенадцати дня пришли вертолетчики — молодые, улыбчивые ребята, в одинаковых кожаных куртках. Улыбаясь, звонкими голосами поругали небесную канцелярию, гуськом обошли свой бокастый вертолет, чернее черного от пороха выхлопов, по очереди дружно, но довольно небрежно попинали унтами скаты, потом направились в свой персональный балок — уютный, склепанный из металла, смахивающий на железнодорожный вагон домик, поставленный на санные полозья.

— Братцы штурманы, когда летим? — прокричал Старенков. — Погода когда?

— Запрос в небеса сделали. Да вот с ответом задержка!

— В «фиму» небось идете резаться?

— В нее.

— Что это за штуковина «фима»? — Костылев придвинулся к Старенкову, тронул его за плечо, упругое и круглое, будто из резины литое.

— Есть такая азартная картежная игра, я ей еще в техникуме обучился. За полчаса можно не только зарплату продуть, но и штаны с пиджаком, и дом со всем имуществом, и даже собственную жену. Хотя вертолетчики, они странный народ — играют в эту игру без всякого материального интереса. В лучшем случае на щелчки по носу либо по ушам, на конфеты или спички. Так что азарта тут ноль целых ноль десятых.

Костылев оглянулся на жесткий, стекольный визг снега — так снег мог давить только тяжелотелый человек: под навес, согнув голову настолько, что она уперлась подбородком в грудь, входил гигант — тот, что с робким видом доставал цветок из кармана у клетушки отдела кадров.

— Как, Уно, твоя Дюймовочка?

— На пушечный выстрел подпускает, а дальше — нет.

Костылев понял только сейчас, чему он поразился при первой встрече с Уно — не двухметровому баскетбольному росту, не тому, что тот, как волшебник, в мороз умудряется добывать нежные южные цветы, — акценту поразился. Не так уж приметному, но придающему голосу какое-то неподдельное добродушие, успокоенность.

Под широким навесом стало тесно.

— Не принимает она тебя всерьез, Уно.

— Намерения у меня самые серьезные, — грустно сказал Уно, тряхнул плечами, сбивая с них морось. Лицо его, широкое, крупно очерченное, с коротким носом, твердыми щеками и длинным, до розовины выбритым подбородком, было жестким и одновременно беспомощным.

— Уно, познакомься, — Старенков приблизился к Илье Муромцу, сделал жест в сторону Костылева. — Мой новый подопечный. В бригаду к себе взял. В самолете вместе летели. Глядишь, толк выйдет...

— А бестолочь останется, — улыбнулся Костылев, потер рукою ухо — щипало его, однако, на морозе.

— Видишь, он даже юморист. Одним юмористом в полку больше стало.

Уно подошел к Костылеву, внимательно, придирчиво осмотрел его. Глаза у Уно были светлыми и вязкими, медового цвета.

— Познакомимся, — он протянул Костылеву руку, огромную и жесткую, пальцы будто выпиленные из дерева. — Уно Тильк. Бригадир. Вот с ним соревнуюсь, — кивнул в сторону Старенкова. — С его бригадой.

— У нас бригадиров столько, что и пальцев обеих рук не хватит, чтоб пересчитать. Четыре комплексных — это сварщики объединены с шоферами плетевозов, еще шесть — изолировщики, да еще землеройщики, да укладчики, да монтажники. А Уно — бригадир особый! Он у нас, эники-беники, газовый бог! — Конопатый ушастый человек выпалил эти слова единым духом, будто кружку пива осушил. Тараторя, он одновременно шмыгал носом, и хрипатый негромкий голосок его сопровождался посвистыванием. С этим человеком Костылева еще не познакомили.

— Ксенофонт Вдовин, лучший работник здешней земли и прилегающей к ней областей, — представил его Уно. — На все руки мастак. Норму на двести — двести пятьдесят выполняет.

— На меньшее просто не соглашается, — добавил кто-то из-за спины Уно Тилька.

Под навесом раздался дружный хохот.

— Неча тут кашу по стенке размазывать, — Вдовин с силой потянул носом. — Ишь, хохотуны!

Костылев понял, что этот Вдовин с патриархальным именем Ксенофонт едва вытягивает положенное, не говоря уж о перевыполнении.

— Для удобства и приятности мы его КВ называем, — Уно сощурил медовые глаза, почесал нос плоским светлым ногтем. — Приятные буквицы КВ. С чем угодно сочетается. Коньяк выдержанный. Конский возбудитель. Клеймо водяное... Что на деньгах ставится.

— Контий Вилат, — сказал кто-то.

— Понтий Пилат, или Контий Вилат — тоже все едино, — сказал Уно. — У меня в Эстонии сосед был. На тебя, Ксенофонт, похожий. Нет у тебя в Эстонии родственников? А? Пожарником работает, по сорок восемь часов в сутки спит.

Откуда-то из-за домика, рявкая мотором со снятыми глушителями, вынырнул «рафик», по самые колеса покрытый инеем.