Малыш пропал

Глава пятая

Хотя город А… был всего в пятидесяти милях от Парижа, поезд добирался до него без малого четыре часа. Битком набитый, он тащился по холмистой равнине Северной Франции, замедлял ход чуть ли не до скорости шага у каждого дышащего на ладан временного моста, останавливался на каждой маленькой станции и порой без всякой видимой причины подолгу стоял посреди поля. Наконец, после получасового маневрирования и пыхтенья среди шлаковых конвейеров и разбомбленных фабрик он высадил Хилари на платформе в А… и, дернувшись взад-вперед, двинулся дальше.

Станция находилась на самой границе города. Подхватив чемодан, Хилари направился по широкому обветшалому проспекту. А… был явно одним из тех городов, что сильно пострадали в Первую мировую войну, и восстановлен с тем безразличием к его внешнему облику, которое так свойственно современной Франции.

Потом пришла Вторая мировая и сокрушила перепачканный железный фасад гаража, изрешетила пулями безвкусный особняк красного и желтого кирпича. Над головой свисают перепутанные трамвайные провода, гудрон под ногами разбит и в рытвинах. На улицах почти никого, вероятно, горожане отдыхают после обеда.

Всюду, куда ни кинешь взгляд, все уродливо. Те, кто восстанавливал город после Первой мировой, заботились только о престиже и выгоде. Хилари дошел до большой площади, посреди которой был воздвигнут памятник жертвам войны — на неровном гранитном постаменте пронзенный штыком французский солдат Первой мировой. Хилари понимал, это еще только окраина города, он остановил прохожего и спросил:

— А центр города где?

Тот большим пальцем ткнул на улицу у себя за спиной, и Хилари пошел по ней со своим заметно потяжелевшим чемоданом.

Улица поворачивала, с площади было видно только ее начало. Он свернул вместе с ней, и ему открылась картина заброшенности и разоренья. Кроме церкви без крыши, которая по контрасту с окружавшим ее запустеньем казалась особенно высокой, здесь на полмили окрест не сохранилось ни единой постройки. Красные и серые кирпичи, кровельная черепица и отделочный гипс, армированный бетон, ощетинившийся толстыми ржавыми проводами, — все эти останки поверженных домов громоздились кучами. Казалось, тут только и расчистили место, чтоб могли проехать грузовики. Таких заброшенных развалин Хилари в жизни не видел.

Глубокая жалость пронзила его. Этот город всегда был уродлив. И жил он той жизнью, какую Хилари ни за что не захотелось бы с ним разделить. Однако на месте теперешних развалин люди, составляющие часть нации, которую он считал самой цивилизованной в мире, жили вполне приятной жизнью, ели с законным удовольствием, в спорах приводили логичные доводы, теплыми летними вечерами прохаживались по улице, сидели в разных кафе и наблюдали, как фланируют гуляющие. Домашние хозяйки делали покупки с бессознательным удовольствием и гордостью, что приходят с завидным опытом в этом искусстве, тыкали пальцами в кочаны капусты, желая удостовериться, хороша ли кочерыжка, проверяли длину каждого отреза ткани, растягивали кожу перчаток, по собственному умению договаривались о цене товара с владельцами магазинов, которые уважали эту способность в своих покупателях. Хилари казалось, что во французском городе ущерб, причиненный бомбежками, куда большая трагедия, чем где бы то ни было, ведь разрушенный здесь образ жизни был полной противоположностью всему, чего стремились достичь эти бомбежки. Ему хотелось самому подхватить лопату и собственными силами начать наводить здесь порядок, положить конец этой разрухе.

— Но тебе есть чем помочь, — услышал он голос собственной совести. — Есть мальчик, которого надо найти и спасти.

Хилари быстро шагал среди развалин, глядя вперед, где еще стояли дома. Подошел к полуразрушенному храму и увидел человека, который вывозил из его высоких дверей полную тачку голубых и золотых осколков штукатурки.

— Остался еще в городе хоть какой-нибудь отель? — спросил его Хилари.

— Как тут не спросить, — ответил тот. Показал на груду развалин напротив храма и сказал: — Это вот был «Золотой лев». — Показал на противоположную сторону: — А это был отель «Лебедь». — Потом снова взялся за тачку и кивнул на узкую прочищенную дорожку: — Вон там отель «Англетер». — И пошел прочь.

Руины внезапно отступили, и перед Хилари снова высились дома. Это была более старая часть города, она, по-видимому, выстояла в Первую мировую, как и в эту. Узкие, вымощенные булыжником улицы соединялись проулками, дома убого и уютно однообразные, их фасады то и дело прорезали широкие сводчатые проходы, закрытые страхолюдными воротами.

Отель «Англетер» расположился по обе стороны такого прохода. Его громадные ворота стояли настежь, виднелся двор, засохшая герань в горшках, несколько ящиков с пустыми бутылками, а в глубине — полуразрушенная конюшня. На стене сводчатого прохода треснувшая эмалированная дощечка объявляла, что в 1929 году отель «Англетер» удостоился похвалы общества, называющего себя Les Amis de la Route[6].

Это как в прежние времена, подумал Хилари, вспоминая, что в прошлом, прежде чем решить, где остановиться на ночь, он, бывало, листал гастрономические справочники, потом заводил автомобиль в какой-нибудь такой проход, гордясь тем, как хорошо знает страну: недаром он избегает больших, безопасных отелей и не боится попытать счастья в таких вот маленьких гостиницах с их традиционным дружеским обслуживанием и превосходной кухней. Он поднялся по ступеням в левой стене прохода, и здесь, в маленькой неглубокой нише, сидела мадам — схожая с луковицей лохматая старуха в неизменном черном платье, желто-седые волосы собраны на макушке в высокий пучок, под желтыми морщинистыми веками на удивленье тусклые голубые похотливые глазки сильно навыкате.

— Здравствуйте, — сказал Хилари, опустил чемодан на пол и наклонился над стойкой. — У вас случайно не найдется на ночь свободного номера?

— Одноместный или на двоих? — недовольно, без всякого интереса спросила мадам. Потом подняла на Хилари тусклые глаза и сказала, глядя на него с вдруг проснувшимся любопытством и оттого пытливо: — Вы англичанин?

— Да, — подтвердил он и бессознательно ожидал в ответ толику тепла к освободителю, блудному сыну.

— Мсье в А… по делу? — спросила она и даже не потрудилась притвориться, будто смотрит в лежащую перед ней большую открытую книгу.

— Да, — снова согласился Хилари.

— Быть может, мсье коммивояжер?

— Нет, не коммивояжер, — сказал Хилари. И прибавил разгневанно: — Так есть у вас номер или нет?

— Мсье должен простить мое любопытство, — холодно сказала мадам. — В эти последние годы у нас вошло в привычку относиться к иностранцам подозрительно. — Теперь она посмотрела в свою книгу, и Хилари тоже туда посмотрел и ясно увидел, что на странице против номеров едва ли вообще были вписаны хоть какие-то имена.

— Мариэтт, — сердито позвала мадам и, когда появилась маленькая, вся съеженная, испуганная старушка служанка, распорядилась: — Покажи мсье номер двадцать четыре.

Горничная сняла с доски ключ и стояла в ожидании у подножья лестницы. Но Хилари помнил данный ему совет и медлил у стойки.

— Могу я узнать, мадам, — учтиво поинтересовался он, — какова цена номера?

— Мы это обсудим, когда мсье решит, хочет ли он снять этот номер, — невозмутимо ответила мадам и принялась что-то черкать в неровных графах на странице своего гроссбуха.

Весьма искусно она все это со мной разыграла, старая калоша, размышлял Хилари, пока следовал за войлочными шлепанцами горничной вверх по узким ступенькам каменной лестницы, потом по узкому извилистому коридору, за угол, опять за угол, вверх-вниз по непредвиденным узким лесенкам. Придется предоставить ей какое-то объясненье, почему я здесь, думал он, и тут горничная растворила дверь номера 24, прошлепала к окну, подняла жалюзи и молча ждала, что он скажет.

Он тотчас узнал эту комнату — бежевые, выкрашенные клеевой краской стены, поверху расписанный по псевдоегипетскому шаблону бордюр, бежевая деревянная кровать с белым тканевым покрывалом, причудливый безвкусный шифоньер, единственная лампа под розовым стеклянным колпаком посреди потолка. Вспомнилось, как счастлив он бывал в подобных комнатах, и оттого отнесся и к этой снисходительно.

— Хорошо, номер мне вполне подойдет, — сказал он. — Какова цена?

— Мсье должен обсудить цену с мадам, — испуганно ответила горничная.

Ну, мадам, конечно же, обведет меня вокруг пальца, подумал Хилари, но послушно спустился вниз и снова предстал перед небольшим окошком, за которым она сидела.

— Я сниму этот номер, — постарался он сказать как можно учтивее и дружелюбнее. — Сколько он будет стоить?

Но сию мадам любезностью не проймешь.

— Зависит от того, нужна ли мсье комната на ночь или на больший срок, — заявила она.

Хилари пока не приходило в голову подумать, как долго он пробудет в А… Прежде обо всем договаривался Пьер, а с тех пор, как Хилари отказался от его помощи, он смотрел вперед не дальше следующего шага.

— Я, право… не знаю, — сказал он с расстановкой, но тотчас продолжил: — А не скажете ли вы мне цену за одну ночь, а также за пансион, если придется провести здесь несколько дней?

Мадам внимательно поглядела ему в лицо, что-то прикинула в уме. И наконец ответила:

— Что ж, предположим… — и она назвала две цены, а сама не сводила с него глаз, чтобы понять, как он их воспримет.

Хилари мигом все подсчитал, счел ее цифры фантастически преувеличенными. Но ведь надолго он не задержится, да и вообще не станет он спорить с этим чудовищем. И он сказал как мог резче:

— Отлично. Я дам знать потом, сколько пробуду. — И он снова отправился в свой номер.

А что же дальше? — задумался он.

Если б только я позволил Пьеру приехать со мной. Теперь он видел в Пьере не человека, которого ошибочно принял за друга, но полезного агента, который мог организовывать поездки, брать на себя решения, защищать его от старой карги в стеклянной будке при входе. Слишком я нетерпим, сказал он себе. Политические убеждения Пьера — это его дело. А помощь, которую он предлагал, надо было принять, и пусть бы так оно и шло. Но он знал: невозможно, чтоб так оно и шло. Их с Пьером глубокая интуитивная симпатия никогда не могла бы обернуться взаимно полезным знакомством.

Разумеется, все может обойтись очень легко, сказал он себе. Может сразу стать ясно, что это не мой ребенок (а как, собственно, это станет ясно, мелькнула мысль). Но он не задержался на ней, сказал себе: в этом случае все будет легко. Я тотчас возвращаюсь в Париж, говорю Пьеру, что надо ставить на этом деле крест (он ведь сказал: если этот ребенок не мой, моего уже никогда не найти), и могу ехать домой, снова приниматься писать, читать и заниматься всем прочим, что нашел для себя взамен чувств.

И вдруг улыбнулся, ибо нежданно-негаданно перед ним возникло видение — они с Пьером и с малышом, соединенные любовью, суровое испытание разрешилось полным катарсисом. Это было бы несказанно прекрасно, размечтался он, — но тут же осознал, о чем думает. Никогда этому не бывать, сказал он, ничего во мне не осталось такого, что сделало бы это возможным. Предательские чувства любви, нежности, сострадания не должны во мне оживать. Я не вынесу, если они оживут, а потом снова умрут.