Малыш пропал

— Это комната самых маленьких, — сказала монахиня. — Здесь спит ваш… — на слове «ваш» она запнулась, поправилась: — Здесь спит малыш Жан. — Потом подошла к одной из кроватей посреди комнаты, глянула на нее и покачала головой. — Ох, Жан, какой непослушный.

— Почему? Что он натворил? — спросил Хилари, следуя за ней.

На сером одеяле лежала кучка вещиц. Сосновая шишка, кусочек мрамора, уже почти обесцвеченный, гашеная американская марка, маленький целлулоидный лебедь — шея у него была сломана и подвязана грязной тряпицей вместо бинта.

— Что все это значит? — спросил Хилари.

Мать-настоятельница засмеялась.

— Наши дети вечно прячут в кроватях всякую всячину, — объяснила она. — Им известно, что, если это обнаружится, они теряют очко, но мы не можем с ними справиться. Боюсь, ваш… — На этот раз она не поправилась: — Ваш малыш Жан всем нарушителям нарушитель.

— К чему ведет потеря очка? — спросил Хилари.

— У большинства наших детей есть родные или близкие, во время школьных каникул их забирают в семьи. Для этих детей потеря каждых десяти очков означает, что каникулы будут на один день короче. Для малыша Жана потеря очков, в сущности, не очень важна, правда, все, конечно, знают и чувствуют, что терять их стыдно. Некоторые мальчики, мсье, уже слишком велики, женщинам с ними не справиться, вот мы и вынуждены таким образом поддерживать дисциплину.

Она отвернулась от кровати Жана и пошла дальше по дортуару, через другие дортуары, умывальные комнаты, прачечную, и повсюду ощущался особый, безошибочно узнаваемый дух бедности, свойственный благотворительным заведениям; Хилари следовал за матерью-настоятельницей, говорил, что подобает случаю, и, как оказалось, тем временем мысленно повторял строки:

Коробка с фишками,
в прожилках красных камень,
Стекла осколок,
галькой отшлифованный прибрежной,
И раковин шесть или семь,
Флакон, в нем колокольчики,
И рядом две медные французские монеты
уложены искусно —
Все, чтоб утешить опечаленную душу.

Но у этого ребенка нет даже и такого набора сокровищ, чтобы утешиться, вдруг подумал Хилари, вспомнив кучку жалких вещиц на его кровати.

Вместе с матерью-настоятельницей он спустился по лестнице опять в холл.

— У нас есть еще время до возвращения детей, — сказала она. — Хотите побывать в классах?

— Очень, — ответил Хилари в надежде, что невыносимая жалость, которая овладела им, хоть ненадолго его отпустит. — Учатся дети тоже здесь? — спросил Хилари.

— Да, — сказала мать-настоятельница. — Мы держим их у себя до четырнадцати лет, потом они сдают экзамен. Тех, кто сдал хорошо, переводим в наше заведение в Марли, там их четыре года обучают ремеслу и выпускают с хорошей профессией в руках. Другим, увы, приходится сразу искать работу.

Теперь мать-настоятельница провела его из дома в большой деревянный барак. По всей длине там шел коридор, и из-за тонкой стены Хилари слышал детские голоса, повторяющие что-то в знакомом ритме.

— Мы зайдем во все классы, — сказала мать-настоятельница. — Нельзя пропустить ни один, но главное для меня — познакомить вас с мсье Меркателем.

Она повернула ручку двери, и они вошли в класс. Тридцать мальчиков мигом вскочили, сложили высоко на груди руки и обратили лица к посетителям.

— Это мсье Уэйнрайт, он приехал из Англии, — сказала мать-настоятельница. — А это, мсье, мадемуазель Люсиль, она приходит учить наших мальчиков истории и географии.

Хилари пожал руку молодой женщине, которая и не взглянула на него, видно, отчаянно смущалась.

— У вас сейчас урюк географии, не так ли? — любезно сказала мать-настоятельница. — Кто назовет мсье Уэйнрайту столицу Англии? Ты, Луи? Ну что ж, — и она указала на кучерявого черного мальчонку.

— Лондон! — с широчайшей улыбкой сказал он.

Мать-настоятельница, учительница и дети выжидающе смотрели на Хилари.

С такой аудиторией ему легко было разговаривать.

— Молодец, Луи! — восхищенно сказал он. — В твоем возрасте я наверняка не знал столицу Франции.

Все мальчики заискивающе заулыбались ему, и так явно было, до чего же им хочется, чтобы передышка от урока продлилась подольше.

Но все шло по заведенному порядку. И мать-настоятельница сказала:

— Что ж, не станем больше мешать вашим занятиям. — Подождала, пока Хилари любезно поклонился на прощанье мадемуазель Люсиль, и пошла к дверям.

— Я думал, детей учат сестры, — в некотором недоумении проговорил Хилари.

— Нет, мы не обучающий орден. Наше дело опекать мальчиков, а учителя ежедневно приходят к ним из города. Теперь сюда, — сказала она. — Во втором классе урок чтения, его ведет мадам Лапуант.

В мадам Лапуант сразу был виден профессиональный квалифицированный учитель. К стенам ее класса были приколоты булавками разные картинки, детские рисунки карандашом, иллюстрации из учительских журналов. Была она полная, средних лет, и с настоятельницей они поздоровались со спокойным’ уважением знающих свое дело коллег. Здесь был соблюден тот же шаблон. Рыжеволосый Роберт прочел вслух басню про лису и кусочек сыра, Хилари, к восторгу мальчиков, сказал, что хотел бы и сам так же хорошо произносить французские слова, после чего снова вышел в коридор.

— А теперь мы пойдем к самым старшим мальчикам, им преподает математику мсье Меркатель. Должна вам сказать, ему единственному из моих коллег известна истинная причина вашего приезда к нам. Я знаю, он очень хочет побеседовать с вами о Жане.

И когда вслед за матерью-настоятельницей Хилари направился в последний по коридору класс, его естественное удовольствие от пребывания в уже знакомой роли почетного гостя померкло.

В этом классе мальчики тоже мигом вскочили и скрестили руки на груди; большие мальчики, и как будто более крепкие и взрослые, чем их английские сверстники, мелькнула у Хилари мысль. Но всерьез его заинтересовал учитель — тот шел им навстречу, протянув для пожатия руку.

Как похож на англичанина, подумалось Хилари, но нет, не англичанин. Он мог быть уроженцем любой страны, этот небольшого роста, худощавый, седоволосый джентльмен с приятной улыбкой и спокойным взглядом голубых глаз, истинно добропорядочный и скромный европейский интеллигент.

— Мне кажется, мсье, сегодня у вас урок геометрии? — сказала мать-настоятельница, представив их друг другу. — Не знаю, интересен ли вам этот предмет, мистер Уэйнрайт?

— Поэты редко интересуются геометрией, — заметил мсье Меркатель, с улыбкой глядя на Хилари, и тот невероятно обрадовался, что учитель сам по себе признал в нем поэта, а не только отца, который ищет пропавшего сына.

— Даже в назидание вашим мальчикам не могу сделать вид, будто мне интересна геометрия, — громко сказал он, дружелюбно улыбаясь классу. — Но, быть может, среди них тоже есть поэты, и они питают к геометрии те же чувства, что и я?

Все засмеялись, а мсье Меркатель сказал:

— У нас Жорж большой мастер писать стихи, которые никак не связаны с уроками. — Высокий мальчик в первом ряду застенчиво и смущенно хихикнул.

— Но не думаю, что его стихи когда-нибудь удостоятся такой же известности, как ваши.

Теперь потребности мальчиков были удовлетворены, и их можно было предоставить самим себе, а трое взрослых, стоя у доски с чертежами, вполголоса разговаривали.

— Не посидеть ли нам с вами как-нибудь вечерком в кафе, мсье, чтобы получше познакомиться? — предложил мсье Меркатель.

— С величайшим удовольствием, — искренне ответил Хилари; он подумал только о приятной встрече, но у него и в мыслях не было разговора о сыне.

— Завтра? — предложил мсье Меркатель, Хилари согласился, и он продолжал: — Тогда в восемь я за вами заеду? Вы в каком отеле остановились?

— В «Англетере», — ответил он и с удивлением увидел, что на лицах матери-настоятельницы и мсье Меркателя выразилось неудовольствие.

— Да, забываешь, что теперь больше и остановиться-то негде, — пожав плечами, сказал Меркатель, после чего они попрощались и Хилари с матерью-настоятельницей вышли из класса.

— Чем плох «Англетер», ma mère? — неуверенно спросил Хилари, когда они шли по коридору.

Мать-настоятельница ответила не сразу, словно сомневаясь, стоит ли что бы то ни было объяснять. Потом сказала неохотно:

— Христианке, конечно, следует быть снисходительной, мсье, но как француженке мне трудно удержаться от осуждений. Все мы понимаем, во время оккупации положение хозяина отеля непростое, но одни подавали немцам свои худшие вина, а другие — лучшие. Мсье Леблан из этих последних.

— Пренеприятно, — сказал Хилари. — Вы подразумеваете, что он коллаборационист?

— О, нет. У Лебланов никогда не хватило бы отваги для смелых и даже хотя бы противоправных действий. Разумеется, кое-кто полагал, что после окончания войны они должны были бы предстать перед судом, однако судить их не было смысла. Прискорбно, что другие отели оказались разбомблены. Поначалу горожане обходили «Англетер» стороной, но память у людей коротка — да, наверно, и не следует желать, чтобы человек слишком долго помнил зло.

— По-моему, в отеле мне были совсем не рады, — задумчиво сказал Хилари, когда вместе с матерью-настоятельницей шел по усыпанному гравием открытому двору.

— Лебланы — трусливая публика, — презрительно сказала мать-настоятельница. — Вероятно, вообразили, что, как англичанин, вы явились карать за содеянное. — Она не стала продолжать этот разговор и сказала в своей прежней манере:

— А вот здесь наши дети играют.

— Понятно, — сказал Хилари. Он ничего больше не смог прибавить, глядя на этот голый пустой двор, и они молча пересекли его и снова вошли в дом.

Зазвенел звонок.

— Ну вот, — сказала мать-настоятельница, — на сегодня уроки окончены, теперь должны вернуться с прогулки младшие мальчики. Если вы немного подождете, мсье, как только Жан поест, я пришлю его к вам, и тогда, если хотите, можете куда-нибудь его повести.

Она ушла, и Хилари опять остался один в приемной; он замер в ожидании, без мыслей и чувств, уставился на лист миллиметровки на окне и воображал всякие шестиугольники, уродливые, нелепые, никчемные.

Он сидел и ждал — время для него остановилось.

Но вот повернулась ручка двери, выскользнула было из чьих-то неуверенных рук и снова повернулась. Он встал лицом к двери. Вошел мальчуган. И тотчас, прежде, чем Хилари толком его разглядел, вера в то, что это его сын, покинула все его существо, само его сознание.

Часть третья Суровое испытание