Малыш пропал

«Любимый мой, дорогой Хилари», — начиналось оно. Эти слова были написаны по-английски. Все остальное — по-французски.

«Я уверена, что это письмо дойдет до тебя, правда, ни в чем другом я уже не уверена. Теперь я понимаю, что поступила по отношению к тебе совершенно недопустимо. После того, как ты оставил нас здесь, в Париже, мне, наверно, надо было думать только о том, чтобы сохранить нас для тебя. Когда я оправилась, мы еще могли перебраться на неоккупированную землю, затаиться там и ждать, хотя даже там меня наверняка могли интернировать, оттого что я по рождению полька, или, с таким же успехом, оттого, что замужем за англичанином. Как знать. Во всяком случае, тогда мне казалось, что надо ждать тебя дома, а позднее — что надо продолжать свою работу. Я знала, что Ральф благополучно вернулся в Англию, значит, он с тобой увидится и ты узнаешь, какая у меня работа. Я не сомневалась, что должна выполнять эту работу, хотя бы эту, и, если мы достойны того, чтобы выжить, мы должны быть готовы рисковать. Но, оказывается, я трусиха и мне страшно за тебя и за нашего малыша.

Может быть, все еще в порядке, но мы так не думаем, мы думаем, что нас раскрыли, а это конец; однако уехать я не могу — если все в порядке, попытаться исчезнуть значит признать слишком многое. Я отправила Джона к Жанне. В мою работу она не вовлечена и позаботится о его безопасности, пока этот ужас не кончится, и тогда ты сможешь приехать и забрать его.

Милый мой, дорогой, стараюсь писать спокойно, стараюсь сказать тебе все, что непременно хочу сказать, но мне нестерпимо больно, и оттого не удается выразить все это на бумаге. Нестерпимо больно терять тебя навсегда. Мы были так счастливы, мы могли бы быть так же счастливы снова. Я оглядываю свою квартиру. И вижу Бинки[1]: сидит на пустой детской кроватке, одно розовое бархатное ухо вверх, другое такое же вниз, и мне вспоминается, как ты выиграл его для меня на ярмарке в Карпентере, и слишком мучительно даже писать об этом. Все эти годы, лежа одна в постели, я часто думала о ферме твоего дяди, о том, как мы могли бы рано или поздно там поселиться не только с нашим сынишкой, но и с другими детьми, которых всегда хотели иметь, и я была бы женой фермера, а ты писал бы стихи, а потом мы бы вместе состарились.

Ты, несомненно, понимаешь, что я чувствую, что хочу сказать о нас с тобой. Но тебе неведомо наше дитя, и я не смею оставить невысказанным то, что сейчас напишу. Ты должен его спасти, Хилари. Как только будет безопасно, ты должен приехать и забрать его у Жанны, и научить английскому языку, и воспитать таким, каким подобает быть твоему сыну. Я могу вынести все, даже расставанье с тобой навсегда, но мне не вынести, если наше дитя окажется без нас, без любви, которую можем ему дать только мы. Знай, Хилари, если наше дитя в безопасности, я могу выдержать все.

Л.»

Хилари медленно расцепил руки, с усилием вернулся в сегодняшний день, к Пьеру, который ждал, положив на стол крепко сжатые руки.

— А последнее письмо? — донеслись до него слова Пьера. — Письмо Лайзы?

— Что-то было странное в том, как оно пришло, — сказал Хилари. — В конверте, надписанном почерком Лайзы, и с английской маркой. Адресовано было сюда и препровождено в мою часть. Увидев почерк Лайзы и эту английскую марку, я испытал чудовищный шок. Пока не вскрыл письмо, даже решил, что Министерство иностранных дел совершило ужасную ошибку, что она жива и в Англии. Но, конечно, когда прочел письмо, все понял.

— Когда оно было написано? — спросил Пьер.

— Она не поставила ни месяца, ни числа, — ответил Хилари, будто говорил сам с собой. — Вероятно, как раз перед тем, как ее схватили, и передала кому-то, кто, как она знала, отправляется в Англию. Она сказала, что мальчика Жанна уже забрала. — Хилари поднял глаза, и вдруг вцепился в Пьера взглядом напряженным и вопросительным.

— Да, — сказал Пьер. — Вот почему я здесь.

Мгновенье он молчал, глаза были закрыты. Потом открыл их и сказал будто ненароком:

— Я ведь уже говорил, из-за своей работы я не имел права приезжать. Не имею права, разумеется, и рассказывать вам то, что должен рассказать, чтобы все было ясно, но теперь это уже неважно.

Вы знаете, конечно, что Жанна и Лайза были подругами с тех пор, как учились вместе в Сорбонне, и, естественно, когда мы с Жанной обручились, я часто виделся с Лайзой. В ту пору она ждала ребенка, а вы были на фронте. Забавно, однако у нас с вами никогда не совпадали увольнительные.

— Но теперь я действительно помню, — медленно произнес Хилари, — помню, Лайза однажды сказала мне о вас и Жанне — просто сказала, а я потом не держал это в голове.

— Вскоре после Перемирия Лайза стала членом организации, помогающей британцам бежать из плена. Я знаю, Жанна считала, что она не права, но Лайза говорила: это ее долг, а в те дни нам ничего не оставалось, как делать то, что мы считали своим долгом. У Жанны было другое занятие. — Он замолчал было, потом продолжал с невеселым смешком: — Я уже столько вам рассказал, с таким же успехом могу сказать все. Жанна помогала издавать нелегальную газету.

— А вы? — спросил Хилари.

— Я был и остаюсь в подполье, — сухо ответил Пьер. — Из-за моей работы мне иногда еще приходилось видеться с Жанной и дважды, очень накоротке, в кафе, с Лайзой.

Хилари видел: Пьеру нестерпимо больно рассказывать об этом, он явно только того и хочет, чтобы покончить с этим разговором, и все-таки не мог не прервать его и не спросить:

— Как она выглядела?

Пьер ответил очень мягко, без напряжения:

— Она была прелестна, выглядела даже лучше чем до того, как появился маленький. Такая крохотная, хрупкая — мы все, по-моему, ни за кого так не боялись, как за нее, но сама она всегда казалась спокойной, безмятежной и бесстрашной. Я всегда с удовольствием думаю о ней — синеглазой, с прямыми золотыми волосами и прелестным овалом лица.

— Благодарю вас. Простите, что перебил. Пожалуйста, продолжайте.

— Последний раз я виделся с Жанной у нее дома, вечером того дня, когда Лайзу схватило гестапо. Ваш сын спал у Жанны в спальне — она забрала его двумя днями раньше. Мы все считали, что Жанна еще в безопасности, что гестапо раскрыло только организацию спасателей.

На сей раз Хилари не смог перебить Пьера, задать вопрос, который сам просился на язык.

— Мы долго говорили в тот вечер, — медленно продолжал Пьер. — Хотя мы верили, что пока еще находимся в безопасности, но каждая встреча могла оказаться расставаньем навсегда, и эта была пронизана ощущением, что мы подошли к краю. Жанна итожила проделанную работу так, будто вся она уже окончена. Она сказала, она думает, что заблуждалась, и все мы глубоко заблуждались в главном. «Мы годами руководствовались понятиями движений и групп и никогда понятиями отдельного человека, — сказала она. — Мы принимали суждения групп и подчиняли им свою мораль. — И еще она сказала: — Теперь я знаю, что это заблужденье. Истинное добро только то, которое мы можем сотворить своими собственными руками, руками отдельной личности, и верить мы можем только в свою собственную добродетель, добродетель отдельной личности. Как члены группы мы часто творим зло ради грядущего добра, но очень часто добро так и не свершается, а бессмысленно свершенное нами зло уже не исправишь».

Вы поймете, что во Франции в такое время это была непрактичная, идеалистическая точка зрения, — продолжал Пьер. — Все, что делал я лично, по определению Жанны было злом — шпионаж, разрушение, убийство, а я верил, как и все мы, что это необходимо и правильно, не само по себе, разумеется, но потому, что в конце концов послужит добру. Ну, и я спорил с Жанной, но она совершенно переменилась, чуть ли не перешла в другую веру, так сказать. «Никогда нельзя быть уверенным, каков будет конец, уверенным можно быть только в средствах, значит, средства должны нести добро, — говорила она. — Никогда нельзя быть уверенным ни в чьих мотивах, только в своих собственных и в тех, которые можно самому проверить и убедиться, что они безупречны. Несомненно, кажется, лишь то, что творить добро надо поблизости от себя, чтобы видеть, к чему оно привело, и тогда будешь знать, что сделано что-то хорошее. — Потом она кивнула в сторону комнаты, где спал малыш, и сказала: — Вот почему мне кажется, что самое важное сейчас сохранить в безопасности малыша Лайзы и возвратить его отцу. Если мне это удастся, я буду знать, что сделала что-то безусловно правильное».

«А как же тогда газета?» — спросил я. И она ответила: «Малыш важнее».

Я опять заспорил, ведь для нашего движения газета, конечно же, очень важна, но она сказала, она знает, что ради газеты многие идут на смерть, и уверена, что это неправильно. А вот сохранить жизнь ребенку, спасти его — безусловно, правильно, этим она и намерена заниматься.

Пьер поднял глаза и посмотрел прямо в глаза Хилари.

— Я здорово на нее разозлился, — с глубокой печалью произнес он. — Сказал ей, что она трус, предатель Франции, позор для всех французских патриоток. Я спорил с ней яростно, в конце концов выскочил вон из квартиры… вы знаете, как это бывает, когда влюблен… думал, завтра вечером вернусь и все улажу. Но было уже слишком поздно. Назавтра днем пришло гестапо. Ее, конечно, убили, — сказал он ровным голосом. — Я обвинял ее в трусости, а она умерла под пыткой, так и не назвала ни одного имени. Мы ошибались: мы думали, гестапо выследило только группу по организации побегов, а оказалось, это широчайшая облава, и сам я ускользнул каким-то чудом.

— А мальчик? — ухитрился выдавить из себя Хилари.

— На следующий вечер, перед тем, как я вынужден был покинуть Париж, мне удалось повидаться с Жанниной консьержкой. Она сказала, что утром, до того, как они явились, мадемуазель уходила вместе с мальчиком, а вернулась без него. Наверно, мадемуазель отвела его к кюре на углу улицы Вессо. Я спросил, для чего мадемуазель могла бы это сделать, но она вдруг замолчала, будто язык проглотила, потом говорит: видно, не то она сказала, да и вообще не ее это дело. У меня не было времени для дальнейших поисков, надо было как можно быстрей убираться из Парижа, и с тех самых пор я там не был.

— Когда вы в тот вечер были в Жанниной квартире, вы мальчика видели? — очень осторожно спросил Хилари.

— Нет, не видел, — огорченно сказал Пьер. — Понимаете, когда я пришел, он спал, и, откровенно говоря, я думал только о том, чтобы увидеть Жанну. Нет, мальчика я никогда не видел.

— А я его видел только раз, — сказал Хилари, — назавтра после того, как он родился.

Пьер сидел молча, совершенно обессиленный, и Хилари чувствовал: между рассказом Пьера и чем-то еще, что он пришел сказать, ему требуется минуту-другую передохнуть, помолчать. А потому сам стал рассказывать умолкшему, явно отрешенному Пьеру. Рассказал, что как раз перед началом войны они с Лайзой решили, что он поедет в Англию поступать на военную службу, а она останется в своей квартире в Сен-Клу.

— Мы все думали, что британцы будут воевать во Франции, — сказал он. И, с его отличным французским, его в самом деле мигом отправили обратно, теперь офицером связи при французском батальоне, близ Седана; ему удалось заполучить довольно надолго увольнительную в Париж, тем самым время странной войны казалось вполне терпимым. Они оба пришли в восторг, узнав, что в июне у них появится ребенок.