Малыш пропал

Глава третья

Они вышли из ресторана, и Хилари спросил:

— Пешком туда не слишком далеко?

— Если вы не против идти пешком, нет, не слишком, — с сомнением сказал Пьер.

— Совсем не против, наоборот. Вы забыли, ведь последние пять лет, пока вы, молодцы, колесили по всему свету, я безвылазно сидел в офисе. К тому же я, в сущности, сельский житель, — прибавил он вдруг.

— Правда? Вы выросли за городом?

— В сущности, нет, — пояснил Хилари, — но у моего дяди, брата отца, была ферма в Глостершире; там девятьсот акров земли, и всякий раз, как дяде удавалось уговорить мою мать отпустить меня, я жил там у него. Он умер, когда я закончил Оксфорд, ферму он завещал мне. Я, разумеется, сдаю ее и чертовски рад этому доходу, благодаря ему я могу себе позволить выбирать работу по вкусу, даже если за нее платят гроши, вроде моего теперешнего места редактора, я только-только к нему приступил. Но мы с Лайзой всегда предполагали сами там поселиться рано или поздно.

— Вот оно что, — сказал Пьер, словно его вдруг осенило. — Теперь понятно.

— Что именно?

— В Каире я читал одну вашу книжку, — сказал Пьер, крупными шагами ступая по тротуару.

— Какую же? — спросил Хилари, как, разумеется, поинтересовался бы любой другой автор.

— Она называется «Восточная жемчужина», — ответил Пьер, варварски коверкая английские слова. — Не забывайте, я далек от литературы, очень далек, не то, что вы. В жизни не читал французских стихов, не говоря уже об английских. Но увидел эту книжку, и мне стало любопытно — я ведь знал, в один прекрасный день мне непременно предстоит к вам явиться. И скажу вам правду, Хилари, это первые современные стихи, которые мне понравились.

— Почему? — требовательно спросил Хилари.

— В ней столько счастья, — сказал Пьер. — Мне нравится представлять себе английский сельский край таким, как вы его описали. Нет ничего приятнее, чем возможность наслаждаться им вместе с любимой женщиной. У вас современная любовь выглядит аркадской идиллией, вместо столичной сделки, какова она обычно в действительности.

— Я писал эту книгу весной 1939, — жестко сказал Хилари. — Я был тогда очень молод. — С горьким удивлением размышлял он о воображении этого более молодого, чем он, человека, сумевшего объединить любовь, которой он тогда наслаждался, с сельским краем, который, однако, в реальности никогда ему не принадлежал. — Даже моя любовная лирика была основана скорее на иллюзии, а не на нашей с Лайзой реальной жизни, — подумал он.

— Когда я читал вашу книжку, у меня в голове, естественно, сложился ваш образ. Мне казалось, вы широкоплечий, а не сухощавый, белокурый, а не темноволосый, румяный, а не бледный, и радостный… то есть, способный радоваться… — Он оборвал себя, в ужасе от того, что сказал.

Они шли молча, последние слова Пьера ужаснули и Хилари. Способность радоваться, вероятно, предполагает способность предугадывать будущее, в котором может найтись место для радости. Но Пьер увидел в нем противоположную способность. Не значит ли это, что он стоит лицом к прошлому, что для него будущее всего лишь время, через которое хочешь не хочешь придется пройти, хотя оно неизменно тащит его все дальше и дальше от единственной радости, которую он знал, а возможно, и единственной, которую ему вообще суждено узнать? Или, быть может, он все-таки смотрит в будущее, но способен только страдать?

Предположим, мальчик и вправду найден, сказал он себе в панике. Неужели и это не даст ему возможности радоваться?

Внезапно в голову ворвались первые две строки стихотворения. С глубоким удовлетворением он повторял их про себя снова и снова, вслушиваясь в звучание каждого слова, каждого слога. Они переплыли реку, и он принялся за поиски третьей и четвертой строк прежде, чем осознал, что стихотворение это — свидетельство гордого смирения.

— Первое ваше стихотворение сильно отличается от других, верно? — сказал Пьер. — Правда, оно единственное о Франции, может, поэтому мне так и показалось. О каких местах вы думали, когда его писали?

— Кассис, — ответил Хилари. — Это там я впервые встретился с Лайзой, — объяснил он, после чего они в молчании продолжали путь по Бульвару Сен-Жермен. Но ссылка на единственное в его книге стихотворение, целиком основанное на подлинном событии, незаметно вернула Хилари к мыслям о прошлом. Знаю, сказал он себе, теперь мне следует не вспоминать, а предвкушать, и опять он сказал: нет, не сегодня, обо всем этом я подумаю позже, немного позже. Сейчас мне еще необходим мой наркотик из воспоминаний о былом счастье, и он вновь вернулся в весенний Кассис, где впервые встретился с Лайзой.

В Кассис его привез Томас. Когда они закончили Оксфорд, Томас убедил его, что год в Париже невероятно разовьет их литературные способности. Итак, они сняли меблированную студию под крышей разрушающегося дома на острове Сите, и Томас изредка писал критические статьи об искусстве для весьма дорогих английских журналов, а Хилари публиковал стихи, которые неизменно делали еще более прочной его раннюю, сложившуюся уже в Оксфорде, репутацию. Но прежде всего оба они стремились завязать новые связи, в те дни это была их главная цель, и благодаря одному из новых знакомств Томаса весной 1938 года Хилари оказался в Кассисе.

Они поселились в полуразрушенной вилле близ Средиземного моря вместе с одним русским скульптором. Этот скульптор и представил Хилари Лайзе, которая жила в самом респектабельном отеле Кассиса с двумя своими тетушками, мадемуазель Дориа и мадемуазель Ритой, как того требовали правила приличия.

Оба, Хилари и Лайза, влюбились друг в друга с первого взгляда. Ни у нее, ни у него не было ни малейшего сомнения, что им следует пожениться и всю оставшуюся жизнь провести вместе.

Ничто этому не препятствовало. Тетушки были в восторге, что их племянница выйдет замуж за англичанина. В дни их юности, когда они жили в Польше, истый английский джентльмен был самой шикарной партией, ничего лучше они и вообразить не могли, а Хилари частенько с превеликим удовольствием разыгрывал как раз эту роль, и обе стороны были очарованы друг другом. Тетушки Воротски были единственными опекунами Лайзы и единственными ее близкими родственниками. Ее родителей убили, когда в России в 1917 году они безрассудно попытались объехать с визитами соседние усадьбы, а тетушки Лайзы сумели вывезти младенца в Париж, где все они с тех пор и жили.

Итак, в августе 1938 года Лайза и Хилари вступили в брак в Британском консульстве в Париже, и тетушки, переполненные бьющей через край, кипучей энергией, тотчас укатили в Буэнос-Айрес, чтобы поселиться там со своей кузиной Элен.

— Это они тактично предоставили нам возможность по своему разумению пытаться строить нашу совместную жизнь? — спросил Лайзу Хилари. — Мне кажется, странно, что они уехали с такой радостью, ведь они, вне всякого сомнения, обожают тебя.

— Нет, они меня обожали, пока должны были заботиться обо мне, а до того, кто может сам о себе позаботиться, им нет никакого дела, — объяснила Лайза. — Кузина Элен только что потеряла мужа, и у нее на глазах катаракта.

Итак, тетушки удалились, исчезли из их жизни настолько бесследно, что Хилари даже ни разу не пришло в голову написать им, рассказать, что теперь и Лайза безвозвратно потеряна.

Никакие самые толковые и подробные указания не смогли бы помочь Хилари самому отыскать Импас де ля Помп. После того, как они миновали Сен-Сюльпис, Пьер повел его через лабиринт узких улочек, пока наконец они не остановились в мощенном булыжником проходе, по которому рядом могли пройти лишь двое. Он протянулся между высокими стенами на пятьдесят ярдов, и вдруг высокая стена преградила путь. Казалось, в стенах нет никаких дверей, и только виднелись над ними голые деревья.

— Какое удивительное место, — сказал Хилари, стоя у входа и глядя на растущую между булыжниками траву. — Это не Париж, это какой-то обветшалый поселок в стороне от routes nationales[5]. — И прибавил чуть ли не с восторгом: — Для начала поисков это замечательно романтическое место.

— Ведь правда? — сказал Пьер с удовлетворением, какое мы неизменно испытываем, когда друзья одобряют наши открытия. — В сущности, мы находимся между садами, которые принадлежат нескольким домам, а дома эти расположены на соседних улицах и окружают нас плотным кольцом. Поначалу это были городские особняки богатой аристократии — одни такими и остались, но другие опустились до каких-то издательств и прочего в этом роде, а один даже стал владением маляра.

— Ну, а где же обиталище мадам Кийбёф? — с мнимой серьезностью спросил Хилари.

— Увидите, — сказал Пьер и пошел по узкому проулку.

В дальнем конце он расширился и образовал крохотную круглую площадь футов восьми в диаметре. С одной ее стороны из булыжников поднималась полуразрушенная водонапорная труба, последний остаток помпы, которая и дала название проулку. Напротив нее в стене оказалась железная калитка, прикрытая листом ржавого железа, которую не увидишь, пока не подойдешь к ней вплотную.

— Нам сюда, — сказал Пьер и прошел первый.

Их глазам открылся крохотный оштукатуренный домик, вроде вытянутой в длину будки. В самой середине — дверь, с каждой стороны к ней примыкает по удлиненному арочному окну поразительно красивых пропорций. Никаких других окон нет. Изящная зеленая деревянная решетка, которую некогда облицовывала штукатурка, теперь уже осыпающаяся и грязная, во многих местах оторвалась, треснула и свисает до земли. Две тощие бурые курицы клюют у порога.

Хилари зачарованно смотрел на эту картину.

— Это… это павильон? — спросил он. Название будто вспыхнуло у него в уме.

— Вы правы, — сказал Пьер, радуясь, что доставил Хилари удовольствие. — Это был павильон в саду дома, который теперь заведение маляра, я вам говорил. Эта прелестная игрушка оказалась ему ни к чему, и он сдал ее мадам Кийбёф. Идемте, познакомлю вас с ней.

По узенькой дорожке, все еще обложенной по сторонам остатками сломанных раковин, они прошли к павильону, и Пьер постучал в дверь.

Мгновение — и дверь отворила старуха, такая высоченная и широкоплечая, что Хилари стал удивленно в нее вглядываться. Она явно скорее крестьянка, чем парижанка. Худое, побуревшее под извечным солнцем лицо прорезают глубокие бурые морщины; ноги в шлепанцах стоят на пороге упористо и прямо, будто она готова преградить путь любому незваному гостю. Но при виде Пьера ее крупный крючковатый нос и квадратная челюсть сошлись в широкой улыбке, и она сказала хриплым голосом:

— Значит, воротились со своим дружком, мсье. Входите! — Она посторонилась, пропуская их вперед, и быстро захлопнула за ними дверь.

Похоже было, в павильоне только и есть, что комната, в которую они вошли. А сейчас ничего в ней привлекательного: стены оклеены бурыми обоями с грубым кубистским рисунком, скудная мебель вся темная, тяжелая, безвкусно разукрашенная. В глубине один угол завешен чем-то вроде белого стеганого истрепанного одеяла. И надо всем — сырой неприятный запах, знакомый запах, но определить его Хилари не смог. Мадам Кийбёф пододвинула для них к маленькому круглому столику два стула, обитых зеленым рельефным плюшем, а сама стала перед ними, свободно сложив руки на черном сатиновом фартуке.