Малыш пропал

— Да ведь никак я такого не ждала! — с чувством сказала мадам. — Детишек всегда забирали, еще недели не проходило, иногда тем же вечером, а иногда через три дня, через четыре, а уж до следующего вторника это завсегда. Я не знала, что и думать. В следующий вторник — как раз перед Рождеством это было — пошла я на улицу Вессо, и мне говорят, мол, помер господин кюре, во сне он помер, в тот самый день, как забрала я моего маленького Бубу. Не знала я, чего ж теперь делать. Воротилась со своей корзиной домой, стала ждать, может, кто придет к двери, попросит постирать его теще.

Две недели, мсье, три, месяц — никто не идет, а мальчонка мне все милей да милей. Сказала я ему, мол, я его бабушка и смотрю за ним, пока мама не приехала, и он звал меня бабулей. Я вроде и сама поверила, будто он моего Исидора сынок, — а Господь, он знает, Исидор-то мой неженатый был, — и стала надеяться, что теперь уж никто ко мне в дверь не постучит.

Она замолчала, подняла край своего черного фартука и утерла слезы, скопившиеся в уголках ее усталых покрасневших глаз.

Хилари прошептал Пьеру через стол:

— Вероятно, старик умер, не успев распорядиться о дальнейших действиях.

— Надо думать, — мягко сказал Пьер, и оба стали ждать, чтобы старуха снова заговорила.

— Не могло так дальше продолжаться, — угасшим голосом сказала она. — Два месяца прошло, и поняла я это. Нельзя дитя всю жизнь взаперти держать, будто он арестант, на волю его не выпускать, бояться — вдруг кто услышит, как он позовет меня. А еще не по карману мне это. Тогда у меня и работы, считай, почти не было, а дитю, ему молоко надо, и масло, мясо хорошее, красное, и сколько ж оно все на черном рынке будет стоить, это и вообразить нельзя. Потом расти он станет. Из своих одежек вырастет, а новые с неба не свалятся.

Сидела я за этим вот столом одну ночь, другую, думала да гадала, выход искала, как оставить его у себя, и не смогла найти.

У Хилари в голове складывалась картина — склонилась над столом старая усталая женщина, отчаянно пытается найти возможность выполнить то, чего жаждет ее душа, а старик муж лежит на никелированной кровати, и малыш…

— А малыш где спал?

— Да там, с нами, — в удивленье она показала на потрепанное покрывало. — Где ж еще ему было спать? Мы согревали друг друга.

— О Боже, — шепотом произнес Хилари, жалость и отвращенье боролись в нем, пока он представлял эту картину.

— Когда дети вырастают из своей одежды, это и правда проблема, — сказал Пьер. — Как был одет малыш Бубу, мадам, когда он у вас появился?

— Ах, сразу видать было, что это дитя любили, — сказала мадам. — Строчка такая красивая на его рубашонке, ручной работы, а поверх бледно-голубой вязаный свитерок. И маленькие шерстяные бриджи, и носочки шелковые! Грязное все тогда было, мятое, но прачка все одно хорошую вещь да ручную строчку всегда узнает.

— А пальто у него было? — спросил Пьер.

Мадам Кийбёф покачала головой.

— Нет, пальтеца не было. Скажу вам по правде, я сама удивилась, увидала ведь я его впервой в декабре, а потом говорю себе: ладно, подо всем этим бельем угреется он, да и пробудет только день, ну, два — верила я тогда в это, вы понимаете. А господин кюре бледный такой был, озабоченный, не хотела я его этим беспокоить, хотя и не думала тогда, что это он тень смерти на себе чует.

Пьер вздохнул.

— Итак, после того, как Бубу пробыл у вас пару месяцев… — подсказал он.

— Не могло так дальше продолжаться, — сказала мадам как о решенном деле. — С какого боку ни глянь, ясно было — верно я решила. Хочешь не хочешь, а надо найти моему Бубу хорошую семью.

В краткий миг, пока мадам не заговорила вновь, в голове Хилари промелькнул воображаемый ход событий. Среди своих клиентов мадам знала одну богатую женщину, которая потеряла единственного сына; она взяла малыша Бубу, окружила его всяческим любовным вниманием, и было бы жестокостью забрать его у нее…

— И наконец я подумала, — сказала мадам, — об сиротском приюте в городе А…, где я родилась.

Пьер тотчас с опаской глянул на Хилари, который, хоть сам и не ощутил в себе никаких перемен, вдруг замер на стуле.

— Я сразу поняла, хорошо я надумала, — сказала мадам. — Но сразу ничего не получится. Сперва много чего надо сделать. Взять вот плату за проезд. Богатому это просто. Достает кошелек, спрашивает сколько и выкладывает денежки. С нами по-другому. Каждого су всегда две дырки дожидаются. И, бывает, годами не выпадет случай чего ни то отложить. Наконец я продала часы — сотворила благое дело.

Теперь соображать стала, как одеть мальчонку: не только пальтецо ему надо для холодных мартовских ветров, — а еще как же в поезде я поеду, ведь под пальтецом люди увидят, что он одетый, как богатых детишек одевают. Наконец решила я, чего делать. Уложила его спать в мужниной сорочке, а потом выстирала, починила, прогладила каждый шовчик всего, в чем он ходил. Уж и не знаю, сколько он времени все это носил. Не скажу, мол, такие они стали, какие были, когда принесла я его к себе. А только сделала я с ними все, что только смогла, и утром пошла и продала их.

Она посмотрела на Хилари с вызовом, непостижимым для него, который он не смог истолковать. Пьер же, казалось, все понял.

— Если бы родственники малыша когда-нибудь узнали, что вы продали вещи, мадам, — мягко сказал он, — они, безусловно, сказали бы, что вы поступили совершенно правильно.

— Ну, так уж я сделала, — сказала она, немного расслабившись, но еще готовая отстаивать свою правоту. — Продала я те вещи, а вместо них купила, что подходит мальчонке из простых. Не новое купила. Врать не буду. Зато все нужное, и поглядели бы вы, какой гордый мальчонка сделался, когда оделся. На другой день мы пошли на станцию спозаранку, пока соседей не видать. Не хотела я своего старика оставлять на целый день — ни разу раньше не оставляла, а что делать; к счастью, в порядке он был, хотя знала я: когда ворочусь, работы мне с ним много больше будет. Тяжело было мать-настоятельницу уговорить, чтоб приняла мальчонку, но под конец поняла она все. «Приходите навещайте его, сколько захотите», — сказала мне на прощанье, да где ж возьмешь на это денег. Три года минуло… — она замолчала, стояла неподвижно, губы сжаты с выражением мучительной боли.

— Мадам, я пока не знаю, того ли ребенка я ищу, о котором вы нам рассказали, — вдруг услышал Хилари свои слова, — но позвольте мне от лица родителей того малыша вознаградить вас хотя бы за деньги, которые вы расходовали на него. — Тут он замолчал, в ужасе от самого себя. Слова вырвались у него в неосознанном порыве благодарности, потребности утешить ее, но, предложив вознагражденье за то, что было отдано свободно, без всякого расчета, не погубил ли он красоту ее дара?

Но мадам Кийбёф смотрела на это иначе. Ее отпустило, губы разжались.

— Мсье очень добрый, — сказала она. — Не буду врать, бывало и впрямь надеялась, может, когда дождусь… — И продолжала чуть не в отчаянье: — Такая у меня нужда в деньгах, уж и не сказать.

Хилари поспешно достал бумажник, вытащил купюру в тысячу франков и с сомненьем посмотрел на Пьера, тот одобрительно кивнул. Хилари отдал ее старухе, она мигом сунула купюру в карман под фартуком и сказала торжественно:

— Да благословит вас Бог, мсье.

— Вы хотели бы до нашего ухода спросить еще о чем-нибудь? — прошептал Пьер.

Хилари трудно глотнул и, старательно, четко выговаривая слова, спросил:

— Он… мальчик не говорил что-нибудь о своей семье… о своей матери?

Старая женщина подумала с минуту.

— Не больно много времени у меня было с ним разговаривать, — сказала она наконец, — да еще, сколько ж их у меня перебывало, иной раз и путаю, чего один сказал, чего другой. Только вот знаю, хорошо его воспитывали — ел всегда с закрытым ртом, а один раз говорю ему: вытри, мол, нос, а он мне: носового платка, говорит, у меня нет. Она улыбнулась своему воспоминанию и повторила слова мальчика: «Носового платка у меня нет».

— Вряд ли вы узнаете от нее что-нибудь еще, — тихонько сказал Пьер. — Я уже пытался прощупать ее с этой стороны, но ничего важного для нас она не помнит.

Он встал, по всем правилам поблагодарил старую женщину за любезный прием, и Хилари вторил ему, стараясь не ударить лицом в грязь. Наконец они вышли из ветхого павильончика, из узкого, скрытого от глаз проулка и вновь оказались на шумной улице.

— А теперь, — весело предложил Пьер, — не выпить ли нам?