Малыш пропал

Глава вторая

В 1945-м, через три года после того, как малыш пропал, отец в поисках его приехал во Францию.

Сидя в обветшалом автобусе у аэропорта, Хилари удивленно спрашивал себя, куда подевалось то поразительное волнение, тот небывалый подъем духа, которые прежде он испытывал всякий раз, как приземлялся во Франции. Часто ли бывало, что в недавние годы, когда он был лишен этой возможности, он не тосковал, страстно, почти чувственно, по Франции, по ее солнцу, по обсаженным деревьями дорогам, по незабываемой городской атмосфере, с ее мягким, душистым воздухом. «De voir France, que mon cueur amer doit»[2], повторял он про себя, как часто повторял прежде, но слова утратили былую магию. Это не та Франция, какою он ее помнил, — разбомбленный аэропорт, безымянная пригородная дорога, британские военные грузовики, остановившиеся тут же. Коммивояжер, с которым он болтал в аэропорту, теперь влез в автобус. Ему, совершенно ясно, захочется сесть рядом, продолжить в чужой стране приятную английскую беседу, но Хилари человеконенавистнически положил на соседнее место свое пальто и пачку книг и газет.

— Вам есть где остановиться, когда приедем? — спросил коротышка, он стоял возле Хилари, рассчитывая, что тот пригласит его сесть, но Хилари ответил холодно:

— Я полагаю, меня встретит друг, — и взял газету. Он начинал новую жизнь, и незачем ему даже самые мимолетные прежние знакомцы; разочарованный коммивояжер постоял и прошел дальше.

Надеюсь, Пьер ждет меня, с тревогой думал Хилари. Эта Франция была ему незнакома, чуть ли не враждебна, ему было одиноко, он чувствовал себя отделенным от всех и вся. На память пришли собственные объяснения в ответ на первое, неуверенное, исполненное нетерпенья письмо Пьера, в котором тот приглашал Хилари в Париж в надежде поделиться с ним своими планами поисков. Нет, ему не удастся получить на это разрешение, пока он еще в армии, ответил Хилари. И покривил душой. Послал по просьбе Пьера результаты своего анализа крови — они могли оказаться полезны; фотографию же свою в пятилетием возрасте, которая тоже была нужна, найти не смог. Чтобы ее достать, пришлось бы ехать к матери, оправдываться, выслушивать упреки, советы, догадки — все то, чего он хотел избежать, когда солгал ей. С тех пор, как Пьер впервые написал ему, прошел почти год, и вот уже неделю назад Хилари демобилизовался и его объяснение потеряло силу; к тому же недавно Пьер написал, что надо приезжать возможно скорей, не то как бы не было поздно.

А Хилари ни в коем случае не желал, чтобы Пьер распознал его глубокое нежелание приступать к поискам.

Мальчик пропал так давно, говорил он себе. У меня было больше двух лет, чтобы стать неуязвимым для чувств. Теперь мне уже не нужна ничья помощь, успокоиться я сумел сам. Вполне могу жить своими воспоминаниями. Лишь бы никто не мешал погружаться в них — это важней всего.

Вот если бы мальчик уже нашелся, думал Хилари, я уже был бы женат на Джойс, жизнь шла бы заведенным порядком, совесть уже не мучила бы меня, былым очарованьям пришел бы конец. Но достичь этого можно, только если самому их прикончить, претерпеть муки их кончины, которая будет концом нашего с Лайзой совместного счастья. Мне не хватает мужества. Я уклоняюсь от страданий, неизбежных при расставании с прошлым. Но Пьер не должен этого знать.

Хлынул дождь, неукротимые белесые струи с шумом разбивались об окна автобуса. Было холодно. Хилари озяб, жаждал, чтобы автобус тронулся, проклинал формальности, из-за которых они задержались в Ле Бурже, где их просеивали некомпетентные чиновники.

Наконец все были в автобусе, и он рывком двинулся по дороге в Париж. Теперь в душе пробуждалось робкое волнение при появлении каждого воскрешенного в памяти ориентира — Baptêmes de l’Air[3] на обветшалой доске в поле у аэродрома, ограда, на которой вопреки переменам и завоеваниям все еще красуется выведенный крупными белыми буквами запрет, цитирующий не утратившую силу Конституцию 1875 года: «Défense d’afficher»[4]; шаркают по тротуарам женщины с длинными батонами под мышкой, в черных одеяниях, черных шлепанцах, черных платках, из-под которых выбиваются спутанные седые пряди. Да, все это опять знакомо — пока автобус не заскрипел мимо разбомбленной фабрики, временного моста, поверженных, ржавеющих локомотивов, и англичане в автобусе со стыдом стали перешептываться: «Неужели это наших рук дело?» и спрашивали себя, может ли сохраниться дружба между разрушителем и потерпевшим.

Дальше и дальше тарахтел автобус по узким неприбранным улицам, между грязносерых обветшалых домов, мимо переполненных витрин магазинов одежды и пустых витрин мясных лавок. «Да, вот это помню, — то и дело говорил себе Хилари. — Сейчас приедем». И всякий раз обманывался; а дальше открывался и вовсе незнакомый вид, и от непрестанного ожидания, что они сию минуту окажутся на месте, и самой поездке, и Парижу, этой маленькой закрытой столице, казалось, не будет конца.

Даже когда автобус остановился у офиса на узкой улочке в стороне от Итальянского бульвара, он не был толком уверен, где они находятся. Растерянный, он вместе со всеми вывалился из автобуса, озирался в поисках багажа, в поисках Пьера, шел, направляемый усердными чиновниками, к офису, через офис, к последней проверке, последнему контролю, к первой возможности снова говорить по-французски во Франции — объясняя, что всех денег у него сто английских фунтов и двадцать тысяч франков на аккредитиве.

Теперь наконец все позади, чиновники оставили его наедине с багажом посреди зала.

— Не взять ли нам вместе такси? — прошептал коммивояжер, подобострастно приблизившись к нему.

— Не знаю, — сказал Хилари, лихорадочно обшаривая взглядом комнату, стеклянные двери, улицу за ними. На его плечо легла рука, его окликнули по имени, и наконец они с Пьером снова стоят лицом к лицу.

— Как же хорошо! — от души сказал Пьер, и Хилари сжал его руку и, глядя на него, чувствовал, как же и вправду хорошо, что они встретились. Эти, вне всяких сомнений, отношения взаимного расположения и симпатии не имели ничего общего с обстоятельствами, в которых они родились.

— Я раздобыл фиакр, — сказал Пьер. — У вас вещей много?

— Нет, только вот этот чемодан, — ответил Хилари, подхватил застегнутый на молнию чемодан, теперь уже любезно сказал «прощайте» коротышке коммивояжеру и последовал за Пьером на улицу.

Там их ждала немыслимо ветхая пародия на наемный экипаж — изодранный серый брезентовый верх был натянут на полуразвалившийся деревянный каркас; понурив голову, стояла жалкая тощая коняга.

— Настоящие такси, можно сказать, недоступны, — извиняющимся тоном сказал Пьер, откинул брезент, чтобы Хилари мог забраться, и последовал за ним. — Мне повезло, что раздобыл его.

Ощутив странноватый затхлый запах конской гривы, Хилари отозвался:

— Страхолюдная колымага. Ей бы катить с призрачным кучером по вымышленной дороге в ад.

— Вы увидите, что, как всем призрачным кучерам, ему требуется солидный куш, — сказал Пьер. — Я думаю, вам известно, какие в Париже цены?

Хилари кивнул и попытался выглянуть из-под болтающегося брезента.

— Мы как раз пересекаем площадь Оперы, — сказал Пьер. — Я снял номер в Лувре. Пытался поместить вас в Скриб, там есть горячая вода, но вы, наверно, знаете, его заняла пресса, так что ничего не удалось. Сейчас в Париже комнаты на вес золота.

— А сами вы где живете? — спросил Хилари.

— В сущности, нигде. Просто у друзей, то здесь, то там, — неопределенно ответил Пьер.

Они пересекли площадь Пале-Рояль, и экипаж остановился перед отелем.

Это невероятно, я хожу там, где шагали немецкие завоеватели, думал Хилари, когда проходил по холлу, возносился на лифте, шел по коридорам. Портье, который так любезно предложил мне заполнить карточку, он что же — исполнял те же обязанности при немцах и кланялся безо всякой ненависти во взгляде, даже без ненависти в душе? А может быть даже, он ненавидит меня, а не немцев?

— Неужели при встрече с каждым незнакомым человеком вы не задаетесь вопросом, что он делал во время оккупации? — выпалил Хилари, обращаясь к Пьеру, едва швейцар внес его чемодан и закрыл за собой дверь.

— Еще бы, — тотчас ответил Пьер, — но машинально, ответ меня не волнует. Этот ярлык — «коллаборационист» — в качестве оскорбления мне надоел. Под немцем каждый из нас делал то, на что способен, а на что он способен, было определено задолго до их прихода.

Хилари подошел к окну, рывком распахнул его. В комнате было душно, не продохнешь, и, к его удивлению, оказалось, что батарея центрального отопления пышет жаром.

— Вы, по-моему, сказали, тут нет горячей воды, — заметил он, и Пьер отозвался сухо:

— Это просто нелепый способ использовать тот малый запас топлива, которым мы располагаем. В ванной вода ледяная, сами увидите.

— Странно, — сказал Хилари и, помолчав, снова заговорил: — Но оккупация, по крайней мере, показала каждому человеку, на что он способен. Это ведь немало — иметь возможность понять такое, вам не кажется?

— Нет, почему же? Одни поняли, что они лучше, чем думали, другие, что хуже. В нашей повседневной жизни у нас все время есть такая возможность.

— Но в обычное время мы не всегда отдаем себе в этом отчет, — возразил Хилари. Казалось, мысль эта почему-то очень важна для него. — Конечно же, оккупация, битва или что-нибудь подобное неизбежно вынуждают нас это понять — это своего рода приговор, вынесенный суровым испытанием.

— И вы этого жаждете, — мягко сказал Пьер.

Хилари вздрогнул и промолчал.

Все совсем не так, как он себе представляет, размышлял Пьер. Испытания никогда не оказываются такими, как ожидаешь. Обычно, когда те, которые ожидаешь, наконец приходят, все ясно и так, а испытания решением выпадают на твою долю совсем в других случаях. Он посмотрел на Хилари, заметил внезапную бледность вокруг рта и задумался. Неужели эти поиски стали тем испытанием, по которому тот будет выносить себе приговор? Надо понять, так ли это, сказал он себе, потом улыбнулся и спросил:

— В дороге вам удалось поесть? Вы очень голодны?

Хилари тоже улыбнулся, но то была внезапная улыбка человека, увидевшего друга в том, в ком опасался встретить врага.

— По правде говоря, я здорово проголодался. Как у вас тут обстоят дела с чаем?

— С чаем… — повторил Пьер. В шутливом замешательстве он схватился за голову. — Я надеялся быть гостеприимным хозяином, — огорченно сказал он, — а едва вы приехали, оказался несостоятелен. Не знаю я, как обстоят дела с чаем.

— Как насчет Рамплмейера? — несмело предложил Хилари. И прибавил: — Называя этот ресторан, я чувствую себя этаким Рип ван Винклем. Вероятно, вы готовы ответить, что однажды повстречались со стариком, который помнил, где когда-то стоял Рамплмейер.

— Что ж, пойдем посмотрим, — решительно сказал Пьер.

На ступенях отеля он сказал:

— Боюсь, нам придется идти пешком, разве что вы предпочтете метро. В Париже пока считанных два автобуса.

— Я предпочитаю пешком. — Хилари стоял здесь и уже опять медленно пьянел от Парижа. — Неужели вам невдомек: мне все еще не верится, что это правда, что я опять в Париже и он источает все тот же аромат? Отправляемся, идем пешком.