Арена

28

Шишкова хоронили, как солдата, что сражался за веру и правду родного искусства. Похоронили, сделали холм из живых цветов. А когда сошли с косогора, Катька дернула Зинаиду за руку и сказала, опасливо поглядывая на семафор:

— Мама, берегись поезда! — она давно прочла эту надпись, и теперь ей было тяжело и грустно. Похороны не напугали, а ошеломили Катьку. Шишкова больше нет, мама — испуганная, плачет, всего боится, наверное, даже поезда, но ведь поезда нет. Только рельсы, рельсы и будка стрелочника. Будка стоит, а рельсы — глядишь на них, и они будто оживают, ползут до горизонта.

Катька оглянулась на косогор. Там был виден холмик, он не оживал, как рельсы и телеграфные провода. Катьке захотелось об этом сказать. Мать была безучастна. Арефьев загонял ее слова внутрь своим оплывшим от слез лицом. Катька тихонько отошла от матери, догнала Шовкуненко:

— Дядя Гриша! Видите, вон стрелочная будка. Она стоит, а рельсы сами текут, да?

Шовкуненко ласково потрепал Катьку за плечо. Осмелев, она тогда грустно добавила:

— А там, — Катька еще не нашла своего слова для Шишкова, которого уже нет на белом свете, и показала рукой на косогор, — как будка стоит.

— Без стрелочника она, Катька, — ответил ей Шовкуненко.

Цирк снова поглотил их новыми переживаниями. Арефьев, не говоря ни с кем из них, пятерых, пошел в дирекцию. Он не просил, не требовал, он настаивал, доказывал:

— Что ж! Да, смерть! Вот поэтому я и должен сегодня работать. Все очень просто: тот, кого мы сегодня проводили, тоже бы сделал так. Ведь когда в войну горели цирки, мы шли с передвижками, доказывая: погибло здание, а цирк жив, раз есть в нем мы, артисты, — его сердце. И позвольте мне, старику, отдать последний долг моему партнеру. Сегодня он лежал в гробу. Опилки, свет, полный свет, цирк, публика. Он и мертвым вошел в большое искусство, чтобы посмертно остаться здесь. И я хочу доказать, что Шишков — здесь! Запросите главк — я должен работать.

Шовкуненко соглашался с Арефьевым. Он тоже вечером с Надей хотел выйти на манеж, но почему-то в глубине души чувствовал: начинать с акробатики они не должны. Только «ласточки» — с их стремительным взлетом, «ласточки», которых он выпестовал еще в передвижке. Батут был в пути, без реквизита Шовкуненко беспомощен. Надя успокаивала его, говоря, что нужно ехать скорее в тот цирк, куда получена разнарядка.

— Наденька, — скорбно и ласково он улыбался ей в ответ.

Шовкуненко истолковывал по-своему ее стремление уехать в другой цирк. Что ж, она, наверное, еще любит Вадима, ищет, надеется, быть может, на примирение, и он, Шовкуненко… И Шовкуненко в сотый раз думал о своих «ласточках», которым, видно, никогда не свить себе гнезда. Ведь сам он еще прочный карниз, бесспорно, такой столп не рухнет. Однако и счастья не принесет. Впрочем, сейчас даже не это главное. Они оба — в цирке. Теперь Надя своим волнением и разговорами о предстоящем выступлении заставляла его ломать голову в поисках нового номера. Сама же она весь день не отходила от Зинаиды.

Обе молча понимали друг друга, и маленькая Катька, устав от быстрой смены настроений взрослых, сидела в гардеробной, ни к кому не приставая. Ей хотелось есть, достала из сумки дорожные брикеты с сахаром, съела один, второй, третий. Вскоре сахар показался Катьке невкусным, и язык защипало, словно не сахар, а перец жевала Катька. Она радостно встрепенулась, когда в гардеробную вошел возбужденный, шумный Арефьев.

— Начинаю, начинаю, — закружил он всех трех.

И до вечера, не чувствуя голода, сытая слезами, которые проглатывались, чтобы их не видели Надя и Катька, Зинаида возилась с костюмами старика.

Кончилась увертюра, на манеже появился Арефьев. И так весь вечер Зинаида стояла у занавеса, вслушиваясь в его говор… Цирк откликался. Зинаида вздрагивала от каждого толчка. Она стояла, прижавшись возле занавеса, на плечо было накинуто полотенце, а в руках Зинаида держала четвертинку водки и чашку. Она выглядела здесь парадоксально. Женщина, сжавшаяся от горя, оцепеневшая, оживающая лишь в тот момент, когда из-за занавеса выскакивал коверный. Он подбегал к ней, секунду справлялся с отдышкой, а она мгновенно набрасывала ему на шею полотенце; взмыленный, он выпивал несколько глотков водки, затем, протерев лоб от пота, снова кубарем летел на манеж.

А Зинаида оставалась, и люди кулис цирка глядели на нее, уважая горе, глядели, наверное, так, как в войну в тылу на беженцев. Зинаида боялась взглядов, от которых становилось легче и хотелось плакать.

— Зиночка, — Надя обняла ее за плечи, — мы уезжаем. Берегите Катьку, а дяде Августу скажите, — Надя кивнула головой на занавес, но не добавила, что же именно нужно сказать старику клоуну. — Встретимся, я знаю, я хочу так, обязательно.

Из-за занавеса появился Арефьев. Он увидел Шовкуненко и Надю, протянул к ним руки.

— Каково, а? Слышите! Гремит! Пошел, — и опять скрылся за занавесом.

Шовкуненко поторапливал Надю. Они вышли из цирка, сели в машину. Экспедитор ехал их провожать. Это, в сущности, ничего не значащая мелочь циркового быта — экспедиторские проводы всколыхнули в них самые разноречивые чувства.

— Ну вот, теперь мы опять на конвейере, — сказал гордо Шовкуненко.

— Григорий Иванович, а мне страшно. Конвейер. В этом есть что-то неумолимое, механическое. Да, мне страшно, само слово давит — конвейер!..

Что ж, Шовкуненко знал, что сделать, чтобы конвейер не давил ее плечи своей незримой тяжестью. Ведь он любил Надю, и все же ему казалось, что он эгоистично держит свою птицу в клетке, не желая выпустить на волю. Шовкуненко поглядел на Надежду. Надя все последние дни была грустна. И Шовкуненко думалось: эта грусть — примирение, и даже примирением своим она рвется куда-то, протестует, быть может, опять в ее сердце появился тот, третий. Какой он, Шовкуненко, муж? Люди разных поколений. У него ведь это последнее.

Опять поезд, думы, ночь без сна. Ночь согнула Шовкуненко, и утром он твердо сказал Наде:

— Ищи его, того, третьего, я старею, Надюша.

— Григорий Иванович, — Надя растерялась.

— Нет, нет, все верно. Ты не бойся, мы покажем «ласточек», но меня хватит только на несколько лет, не больше. Тебя напугал конвейер, но без него нет цирка — специфика. Я же ночью сегодня понял смысл другого слова. Я ощутил его каждым суставом: старость. Старею, — повторил он. — Да, все. Наденька, теперь мои руки смогут выпускать только в небо ласточек. Ищи того, Вадима. Ведь этот третий есть, я ощущаю почему-то его все время, будто идет рядом.

Надя протянула руку. Провела ею по его лицу, словно решила снять мрачные мысли, и, не доверяя своей бессильной здесь руке, сказала:

— Гриша, Григорий ты мой, — так она назвала его первый раз, и было в этом столько ласкового и тонкого восторга, как у ребенка, который впервые произносит: мама, папа, дом. — Третий есть. И скоро, совсем скоро, через семь месяцев, он всю жизнь будет идти рядом. Потерпи, и в твоем гнезде появится новая ласточка. Третий Шовкуненко.

Шовкуненко пытался улыбнуться, а потом, вдруг, незаметно для себя, тихо рассмеялся, точно ему от Нади передалась легкость. Он не отрываясь смотрел на Надю и чувствовал, что горизонт, который она видела из окна, никогда не будет скован оконной рамой. Она счастлива. Теперь ей не будет давить на плечи неумолимый конвейер. А нужен ли он вообще? Ведь у солнца и ветра не спрашивают, нужны ли они для жизни!

1954–1964,

Москва — Минск